Анатолий Алексин - Не родись красивой…

• Название: Не родись красивой…
• Автор: Анатолий Алексин
• Издательство: Центрполиграф
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: ISBN 5-227-01131-1

---

Маша могла бы задать вопрос и прямее. Но она, сильная, не в силах была произнести слова, которые не должны были… не смели относиться к ее маме. Единственной маме…

Единственная мама, единственный муж… Больше ни к кому на земле эти эпитеты не могли относиться.

— А где наш супруг? — спросила Полина Васильевна. Так именовала она своего зятя.

— Не отвлекайся! Почему тебе разрешили… неразрешаемое? — не отступала Маша. — У тебя что… У тебя…

— Вот именно, ты права: подозрение на опухоль легкого.

Слово «подозрение» тоже призвано было сыграть смягчающую роль, как подушка.

— Кто это определил? — прошептала Маша. Перед глазами ее, ужасая, возникли горы выкуренных сигарет. Как же она позволяла маме?.. Почему не запрещала? Она, умевшая запрещать! — Кто это определил?

— Это определил рентген. Дочка, родная… Я хотела бы утаить. Но ты же врач — и скрыть невозможно.

Маша поднялась с постели и зачем-то пошла в ванную комнату. А потом на кухню… Повсюду зажгла свет, а затем потушила. Выпустила на волю воду из крана. И остановила ее… Все останется: свет, вода, голые, словно облысевшие, ветви за окном… Потом они опять, точно в обновку, нарядятся в листву, что с волосами после химиотерапии случается не всегда. И у мужа глаукома… в опаснейшей стадии. Муж может ослепнуть. Он, всегда уверяющий, что лишь это страшнее смерти. Диабет способен превратить глаукому в темное царство. Что за дни выдались? Что за жизнь? Почему это все? И за что? Не за конфликт же с советской властью? «Отворяй ворота!» Теперь их можно не запирать вообще: остальные беды ей уже не страшны. А как остановить… предотвратить эти?

Рак, поздняя стадия глаукомы… Оба процесса бывают необратимы. Она знает как врач. Знает, но должна сделать их обратимыми. Или хотя бы попридержать. Обратить вспять… В бегство! Так случается!.. Поможет ли ей кто-нибудь? Протянет ли руку? Ведь они с мамой только и делали, что протягивали… Неблагородно вспоминать о содеянном ими добре? А бросать их в ответ на произвол благородно… со стороны жизни, судьбы? Неужто семейное счастье, как на витрине, как на выставке, лишь продемонстрировало себя… и позволило ненадолго себя примерить?

— Обещаю, что не оставлю тебя! — тоже поднявшись и обняв дочь, пообещала Полина Васильевна. — Разве поступить иначе было бы по-матерински? Поверь и успокойся… Во мне найдутся сверхвозможности. Я чувствую это. А где наш супруг?

— У него операция, — успокоенно и чуть ли не весело солгала Маша. То был недолгий побег из реальности. — Он теперь и консультирует тоже. Это считается повышением, — еще раз отклонилась она от истины.

Отныне ей предстояло скрывать недуг мужа от мамы, а мамин — от мужа.

— Вот когда он придет…

— Я же просила тебя не курить, — опять куда-то в пространство прошептала дочь. — Это была единственная просьба, которую я бесконечно твердила, а ты не выполнила. Единственная и самая главная!

— Я честно старалась…

— Лучше бы ты не выполнила все остальные!

Мама вновь стала утешать ее осторожными, столь отличными от мужских, ласками и поцелуями, будто в девчачьи невозвратные годы дочь с кем-то поссорилась или пролила чернила на скатерть. Если б взрослые беды измерялись масштабами тех детских бед!..

— Я же только что пообещала тебе — и обещание не нарушу.

«Кабы это зависело от тебя… — Маша вздрогнула от своей мысли. — И хоть от кого-нибудь на свете зависело!»

— Вот придет наш муж — мы сядем за стол…

— Ему об этом диагнозе — ни полслова!

— Он и правда любит меня?

— Ты знаешь. И поэтому…

Она берегла маму, не извещая ее о новой, до приговоренности опасной болезни мужа. И о том, что Алексея Борисовича вызывала прокуратура. Она берегла мужа, решив не сообщать ему о болезни мамы. Кто-то же должен был и ее оберечь… Но и это выпало на собственную ее долю. А еще была надежда на четвертого человека в стране…

Тревожные мысли обручем сжимали Машину голову и мешали сосредоточиться на поисках записной книжки мужа. Спазмы все настойчивее и регулярней мешали ей пробиваться к самому главному, мешали оглядываться «с холодным вниманьем вокруг»… Ящик рабочего стола она выдвинула. С разных сторон стал заглядывать ей в глаза доверчивый детский почерк. Она отвлекалась на слова, фразы, абзацы. Но наконец нащупала в темном углу затаившуюся записную книжку. Раскрыла ее… Телефонные номера казались ей закодированными взаимоотношениями, характерами… Некоторые были зачеркнуты. Вместе с фамилиями и именами. По какой причине? Ссора, разлад или просто ненужность? А некоторые были обведены черной рамкой: абоненты уже отсутствовали на земле. Вот и закладка, которая углубилась в книжку и была еле видна. А вот и черный кружок. Все черное представлялось ей траурным. Кружок мог показаться и замкнутым кругом. Но внутри обитал номер, способный разомкнуть любой круг: то был знак беспредельного могущества власти.

Маша набрала номер четвертого человека в стране.

— Да, — послышался в трубке голос без красок и интонаций.

Она представилась как жена профессора Рускина. Четвертый человек дорожил своим сыном — и не забыл, кто вернул ему жизнь:

— Да, да…

Более яркие эмоции на его уровне, вероятно, не были приняты.

Маша попросила принять ее в тайне от мужа.

— От мужа? — Смысл ее просьбы и гипнотические свойства ее голоса заставили окраситься эмоциями и его голос. — Это срочно?

— Очень! — ответила Маша так, что срочность не вызывала сомнений. — Мне бы хотелось с вами увидеться завтра.

— Завтра Старый Новый год… Но если срочно, так и быть.

«Мне бы хотелось с вами увидеться» — эта фраза, может быть, подтолкнула его на согласие и позволила произнести то, что уж вовсе противоречило рангу.

— Мне кажется, у профессора обаятельная жена, — сдержанно прококетничал он в телефонную трубку. Из истории было известно, что повелевать владыками, а то и определять судьбы империй — это было призваниями и привилегиями иных женщин. В прямом смысле иных, ибо Маша на себя столь редкостные качества не распространяла.

Аудиенция была назначена на пятнадцать часов.

— После обеда, — пояснил он, видимо придавая трапезе большое значение.

— Мне выпишут пропуск? По паспорту я — Мария Андреевна Беспалова.

— В первом подъезде вас встретят. Покажете документ. — Он сделал уверенное ударение на втором слоге. — Не забудьте: первый подъезд.

Через другой, не первый, путь к нему пролегать не мог.

15

— Константирую, что у профессора очень прекрасный вкус, — окинув Машу высокомерно-оценивающим взглядом, проговорил четвертый человек в государстве. И Маша опять вспомнила, что носила его портрет на октябрьской демонстрации, что день был дождливый и краска с портрета стекала ей на лицо. «За что же портрет, если он так настойчиво «константирует», щедро даруя и без того тягучему слову лишнюю букву «н», а вкус моего мужа обзывает «очень прекрасным».

Первой же своей фразой четвертый человек представился Маше полностью. Русские самодержцы к семи или десяти годам владели всеми главными европейскими языками. А этот, тоже владея Русью, даже языком ее не владел. В речах и докладах он наверняка величал тот язык «великим и могучим». Сам же, в отличие от языка, оставался только могучим.

«Зачем я обо всем этом думаю? Ведь пришла я за помощью. За спасением…» — попыталась осадить себя Маша. Но попытка удалась не вполне.

Николай Николаевич был вторым в министерстве, а этот — четвертым во всей державе. И кабинет его, соответственно, мог вместить в себя несколько шереметовских кабинетов.

Он пригласил Машу побеседовать в комнате отдыха. И прошел туда первым, так как она, хоть и была женщиной, но в первых людях страны не значилась.

Комната приспособилась для отдыха обстоятельного и не обязательно наедине с самим собою: привольная тахта; горка красного дерева — самонадеянная, перегруженная хрусталем, напитками и вазами с фруктами. Все здесь знало себе цену…

«Это тебе не ваза с конфетами в кабинете у Розы! — подумала Маша. — И все для него? Так убедительно опровергающего свои портреты?..» На том, что когда-то сползал краской ей на лицо, четвертый выглядел бравым политическим капитаном, по-волевому провидящим рифы и айсберги, кои не опасны его кораблю, и заветные берега, к которым он, без сомнения, приведет. В реальности же лицо было вяло-барственным, а необъятный на портрете лоб до такой степени лишился простора, что на нем одинокой бороздкой уместилась только одна-единственная морщинка.

— Присаживайтесь… — Он указал на тахту жестом, не предвидящим возражений.

Неверно произносящего какие-либо слова непременно тянет на них, как преступника на место его преступления.