Лидия Чарская - Паж цесаревны

• Название: Паж цесаревны
• Автор: Лидия Чарская
• Жанр: Историческая проза

Историко-приключенческая повесть с элементами мистики о периоде правления Анны Иоанновны, бироновщине, восхождении на престол императрицы Елизаветы.

Судьба послепетровской России, долг, преданность, любовь, коварство и сентиментальное развитие сюжета гармонично сочетаются с живым русским языком. Книга рассчитана на читателей всех возрастов.

---

— Вот тебе раз! — произнесла Шепелева, как только Шубин кончил и сложил письмо. — Пропали наши красные дни… Тю-тю Покровское!

— Пропали, Мавра Егоровна! — в тон ей произнесла цесаревна. — Ты это верно сказала! — и печальная улыбка скользнула по ее лицу. — Прощайте, девушки! Не придется мне хороводов водить с вами больше. Требует меня ко двору императрица! — заключила она грустно, кивнув сбившимся в кучку и жадно ловившим каждое ее слово девушкам.

— Прощай, Марфуша! Прощай, мой Покровский соловушка! Не забудь песню, которую я вам оставила, — подойдя к Чегаевой и обняв ее, добавила цесаревна.

— Царевна-красавица! Ягодка наша! Лебедка белая, не покидай ты нас! — послышались здесь и там робкие голоса.

— Нельзя, родные вы мои! Самой уезжать, чай, невесело! — произнесла цесаревна. — А ослушаться нельзя. Воля государыни — закон! Сами, я чаю, знаете! А лучше вы меня еще раз побалуйте. Спойте мне мою песню, что сложила я вам на память о себе. Ну-ка запевай, голубушка Марфуша!

«Во селе, селе, селе Покровском»… — затянула Чегаеха и вдруг сорвалась, запнулась. Слезы градом хлынули из ее глаз. Она прильнула к плечу цесаревны и горько зарыдала.

— Голубушка! Светик наш ясный! Не покидай ты нас сиротинками, красное солнышко! — лепетала она.

За нею заплакали-заголосили и остальные.

На синих глазах цесаревны также блеснули слезы.

— Жаль мне их покидать, Алеша! — шепнула она Шубину. Вдруг тоненький голосок прервал всхлипывание и причитание слобожанок.

— Чего они плачут? — произнес маленький человек, одетый в нарядный камзол с красиво убранными по плечам кудрями, внезапно появляясь перед толпою девушек. — Чего они плачут, крестненький? — обратился он с самым серьезным видом к Шубину.

Елизавета, улыбаясь сквозь слезы, взяла на руки мальчика и объяснила, как могла, причину горя слобожанок.

Андрюша (это был он) с самым серьезным видом выслушал, что ему говорила его сказочная царь-девица. Потом обхватил ее шею руками и, любовно заглядывая в самые глаза цесаревны, спросил:

— Значит, ты едешь в твой родной город, царевна?

— Да, милый, государыня зовет меня туда.

— Значит, злые великаны выпустили наконец пленную царь-девицу? — продолжал спрашивать мальчик пытливым тоном.

— Да, да, милый!

— Так чего же вы плачете, глупые? — строго обратился он к девушкам, и на прелестном детском личике заиграла торжествующая улыбка. — Если великаны выпустили царь-девицу, значит, она должна ехать в царство своего отца, где ее ждут, наверное, те, кто ее любит, — заключил с уверенностью малютка.

Шубин встрепенулся и взглянул на цесаревну, цесаревна на Шубина. Их глаза встретились.

— Ваше Высочество, — произнес молодой гвардеец, — слышали? Устами младенцев Бог глаголет. Там вас ждут, цесаревна. Там нуждаются в присутствии дочери Великого Петра, и кто знает, может быть…

Он не договорил. Загадочная улыбка скользнула по его красивому лицу.

— Ты прав, Алексей Яковлевич! — произнесла Елизавета, — нам следует быть там, где мы нужны. А тебя, малютка. — произнесла цесаревна, нежно прижимая к своей груди прильнувшего к ней Андрюшу, — тебя я не забуду и не оставлю никогда!

Глава XV Государыня развлекается. Злой дух Анны

Государыня Анна Иоанновна только что встала и теперь, сидя в своем обычном голубом широком одеянии, сверх которого был накинут богатый, из тончайшего батиста пудермантель, позволила придворному парикмахеру убирать свою голову в пышную прическу. Черные, как вороново крыло, густые волосы императрицы (Анне шел в эту пору 41-й год) рельефно выделялись на белоснежной ткани пудермантеля.

Государыня не имела обыкновения причудливо убирать голову; она постоянно носила ярко-красный платочек, повязанный по-мещански, вместо всякой прически, но сегодня был назначен куртаг во дворце с танцами по случаю приезда Мекленбургского принца Антона-Ульриха, назначенного в женихи недавно миропомазанной принцессе Христине-Анне, и государыня решила выступить торжественно.

Она была в духе. Вчерашний день был особенно удачен. Все утро Ее Величество забавлялась из окна своей спальни стрельбою по дичи, которую нарочно для этой цели сгоняли на дворцовый двор. Потом долго каталась по манежу на только что выезженной для нее самим графом Бироном красавице-лошадке.

Бирон был страстный охотник до верховой езды. Недаром же говорило предание, что всемогущий любимец Анны был родом из герцогских конюших. Он сумел передать страсть к лошадям и государыне, и та с наслаждением отдавалась приятному удовольствию. И теперь, сидя перед роскошным венецианским зеркалом, отражавшим ее полное, рябое, но не лишенное величия и привлекательности лицо, Анна думала о вчерашнем дне и улыбалась. Фрейлины, стоя в отдалении и видя довольное лицо государыни, улыбались тоже. На их лицах отражалось малейшее настроение Ее Величества, как на барометре отражается состояние погоды.

В ту минуту, как на голове государыни поднималась высокая башня из черных, хитро перевитых и взбитых волос по моде того времени, крик, визг и шумная возня послышались за дверью, которая с грохотом и шумом распахнулась, и через порог ее вкатились двое маленьких человечков со смешными, намалеванными лицами, одетые крикливо и ярко в разноцветные пестрые костюмы. Они плотно вцепились друг в друга, что не могли, казалось, вырваться из объятий один другого. За ними бежал вприпрыжку третий, худой, старый, морщинистый человечек; все трое были придворные шуты. Последний из них, погоняя двух первых, приговаривал:

— Вот тебе Турция… Вот тебе Франция… Матушка Россия больно дерется, когда захочет…[9]

— Ой! ой! Смилуйся, Россия! — кричал, ломаясь и гримасничая, один из шутов, португалец Лякоста.

— Боже мой! Остановись! Матушка-царица, заступись за верного слугу, братишку Педрило! — вопил черномазый, как сажа, шут-итальянец.

— Так вам и надо, иноземщина! — с самым серьезным видом произнес старый Балакирев, когда-то любимый шут Петра Великого, теперь доживающий свой век при дворе новой императрицы.

— Ну, довольно, дядя! — произнесла, обращаясь к нему с улыбкой, государыня, поняв выходку шутов и очень довольная ею.

Она любила окружать себя шутами и дурами, любила старину, так жестоко изгоняемую мощною рукою Петра из России. В этом сказывалось влияние ее матери, царицы Прасковьи. Мать Анны Иоанновны всю свою жизнь прожила старинною русскою барынею в своем подмосковном Измайлове, окруженная странниками, сказочниками, девками-калмычками, дурками и бесчисленными шутами. Любовь эту унаследовала от нее и Анна.

— Довольно, дядя, — обратилась она еще раз к Балакиреву, стоявшему с поднятой плеткой над живым клубочком шутов. — Изрядно показал, я чаю, русскую силу, старина.

— У меня спина болит! — плаксиво затянул Педрило.

— А мне голова пришибло, — подхватил Лякоста, — такая большой дирка в голова, что даже барон Остерман зашить не сумеет! А он куда мастер велик!.. Портная не портная, а прорешки чинил и дирка штопал и умен, как я. Нет, даже меня умнее! — заключил шут с глухим хохотом.

Императрица засмеялась. Засмеялись и фрейлины. Намек на ум и прозорливость кабинет-министра, Остермана, столь ценимого двором, понравился государыне.

— На тебе, дурак! Коли ты умен, как Андрей Иванович, — значит заслужил!

И, взяв с туалетного столика пригоршню червонцев, императрица бросила шуту.

— А мне, а мне, тетенька? — засуетился Педрило.

В эту минуту дежурная фрейлина сообщила, что барон Остерман просит разрешения явиться к Ее Величеству.

— А-а! Легок на помине, Андрей Иванович! — милостиво протягивая руку издали входящему сановнику, произнесла, государыня.

Граф вошел, прихрамывая, опираясь одною рукою на плечо дежурного камер-пажа, другою — на толстый костыль с золотым набалдашником.

Питомец Великого Петра, сразу угадавшего выдающиеся способности скромного, прилежного, молодого чужеземца, возведенный им из ничтожных секретарей коллегии в высокий чин одного из первых сановников, Остерман отличался змеиной мудростью и лисьей изворотливостью. Так думала о нем вся Европа, так думали и царствующие особы, дорожа его действительно выдающимся дипломатическим умом. Теперь, в царствование Анны, возведенной при его ближайшем участии на Российский престол, барон Андрей Иванович Остерман, страдая подагрой, чувствовал себя больным и разбитым. Впрочем, больным и разбитым он был преимущественно лишь в тех случаях, когда дело государственной важности требовало ответственного с его стороны решения. Крайне осторожный и тонкий дипломат, он умел прикинуться больным, когда следовало, и подавал свой голос лишь тогда, когда дело принимало более или менее решительный оборот.