Дзиро Осараги - Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах

• Название: Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах
• Автор: Дзиро Осараги
• Издательство: Гиперион
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-89332-122-7 (1-й том), 5-89332-124-3 (2-й том)

This book has been selected by the Japanese Literature Publishing Project (JLPP), which is run by the Japanese Literature Publishing and Promotion Center (J-Lit Center) on behalf of the Agency for Cultural Affairs of Japan

Перед Вами первый перевод на европейский язык знаменитой исторической эпопеи Дзиро Осараги «Ронины из Ако».

Эта книга, написанная почти сто лет назад по мотивам героического предания о сорока семи ронинах, навсегда завоевала сердца японских читателей и стала популярнейшим народным романом. Тиражи бесчисленных изданий «Ронинов из Ако» в общей сложности составили десятки миллионов экземпляров, намного опережая даже такой бестселлер, как «Миямото Мусаси». На основе романа в разное время было создано три художественных фильма, четыре телесериала так называемой «самурайской драмы», радиопостановки, электронные игры, мультфильмы и комиксы. Увлекательность самурайского боевика сочетается в романе с детальной проработкой исторического сюжета, красочностью лирических описаний и рельефностью портретов. Реальные исторические персонажи — сёгун и вельможи двора, прославленные художники, поэты, философы, мастера чайной церемонии и воинских искусств — воскресают под пером Осараги.

Герои эпопеи, ценою жизни мстящие за смерть своего сюзерена, воплощают благородные идеалы самурайского кодекса чести Бусидо: справедливость, гуманность, верность долгу и презрение к смерти.

На русском языке публикуется впервые.

Перевод с японского Александра Долина.

---

Между тем из Эдо в тот день прибыло еще одно письмо.

«Мы понимаем, что вы, командор, сейчас заняты улаживанием дел по наследованию с князем Даигаку. Однако ж осмелимся спросить, собираетесь ли вы все же по окончании сих дел исполнить волю нашего покойного господина? Все мы, будучи в прошлом осыпаны бесчисленными милостями, ныне стыдимся своего самурайского звания. Мы совершенно уверены, что лишь горько скорбя в глубине души, мы одним этим не исполним нашего долга вассальной верности. К тому же князь Даигаку, похоже, принять нас под крыло не может, и клан наш с ним не соотносится. Так что господином нашим остается по-прежнему лишь Опочивший в Обители Хладного Сияния.[121] Покойный господин сам был хорош собою и достойно возглавлял славный род, но прискорбный рок судил ему в одночасье всего лишиться, и вот теперь его дух томится гневом и печалью в мире ином. Если вассалы его не отомстят злодею, а будут лишь заботиться о том, как обустроить дела родича покойного, князя Даигаку, все неизбежно будут говорить, что ронины клана Ако домогаются лишь одного — чтобы князь Даигаку возглавил клан и принял их под свою опеку, — но ведь это не согласуется с Путем самурая, не так ли?»

Вот что говорилось в этом письме, где между строк читались горечь и возмущение. Из него было вполне очевидно, как настроены Ясубэй Хорибэ, Сёдзаэмон Оямада, Тадасити Такэбаяси, Гумбэй Такада и другие горячие головы из Эдоских ронинов.

«Господином нашим по-прежнему остается лишь Опочивший в Обители Хладного Сияния…»

Так мог написать только Ясубэй, — улыбнулся про себя Кураноскэ.

— Да хоть бы князю Даигаку и пожаловали всю Японию с Индией в придачу, все равно Кодзукэноскэ Кире прощенья не будет! — сказал он твердо.

Кураноскэ подумал о покойном князе. Оставив на столе развернутое письмо, он отвернулся и долго смотрел в сад. Взор его невольно туманился слезами, но на губах при этом играла светлая и ясная, словно вода в чистой кринице, улыбка.

Искренний порыв этих молодых людей словно хлестнул его по сердцу невидимым бичом. Когда он думал о душевной чистоте этих самураев, ему порой начинало казаться, что его собственные мысли и чувства зрелого мужа становятся ему самому противны. С младых лет он слыл человеком широкой души и славился щедростью — не потому ли так развилась в нем способность применяться к обстоятельствам. Он размышлял об этом временами, и особенно в такие мгновения… Может быть, людям вообще надо совершать больше ошибок, иметь больше недостатков? Впрочем, оглядываясь назад, он видел, что ошибок в своей жизни сделал немало — пожалуй, даже больше, чем следовало. Молва его приукрасила. Ведь была же у него в юности некоторая излишняя самонадеянность — разве не так? Ему порой даже становилось грустно оттого, что в молодости у него было так мало ошибок, оттого, что он так мало совершил глупостей. Однако, когда он размышлял об этом сейчас, ему представлялось, что все было не зря, поскольку нынешнее положение вещей поместило его в такие обстоятельства, при которых должна была пригодиться вся его выработанная годами тактика. В осуществлении планов мести ему предстояло иметь дело с нелегким противником, настоящим грозным чудовищем. Враг подсылает лазутчиков… Что же, а мы соберем воедино жажду мести всех соратников, создадим отряд, который будет единым живым организмом, объединимся в стремлении к единой цели — священной мести. Прежде всего надо доверять самому себе, верить в успех избранного курса…

Все так, но не это ли редкостное свойство Кураноскэ все планировать наперед сейчас было более всего ему неприятно, не от него ли хотел он избавиться? От этих дум его опухоль на руке болела еще больше. Особенно мучительны были они сейчас, когда Кураноскэ блуждал на грани между жизнью и смертью в своем временном пристанище в деревушке Одзаки. В какой-то момент ему даже стало казаться, что жажда мести сама собой уходит. Временами в душу к нему закрадывалось сомнение: не напрасно ли он все затеял, не впустую ли вся их борьба, но он гнал от себя сомнения и делал все, чтобы преодолеть нерешительность. Невероятно трудным был для него этот период.

Кончился сезон дождей, небо прояснилось. Развеялись и тучи, омрачавшие душу, уступив место прозрачной синеве летнего небосвода.

Все приходит само собой, как велит природа… Кураноскэ часто думал об этом. Нужно лишь довериться своему сердцу, которое не подведет, и следовать его влечению. Бескрайняя даль открывается впереди. Однако он был глубоко уверен, что сердце знает дорогу и всегда отыщет верный путь, даже если придется плутать в тумане. Пусть его пока не видно, но там, в тумане, кроется солнце. Нет, оно здесь, в его собственном сердце! Вся его глубинная мудрость идет оттуда — от солнца.

Письмо от Ясубэя и его друзей порадовало Кураноскэ, но при этом его внутреннее зрение, идущее от сердца, нисколько не затуманилось.

— Молоды вы еще! — проронил он ласково, не оттого, что столь гордился своей умудренностью, а лишь оттого, что испытывал теплое чувство к своим юным соратникам. — Вы должны изжить собственное «я» до конца. В имени человека, в его репутации проявляется его «я», и это «я» мы должны сейчас безжалостно отбросить. Если вы попытаетесь заглянуть глубже, дойти до сути, разве не будет вам безразлично, что толкует о нас молва и какие обвинения бросают нам вслед?

Так думал про себя Кураноскэ, с рассеянным и отрешенным видом созерцая сад.

Явился с визитом Соэмон Хара. Кураноскэ показал ему письмо от молодых соратников. Соэмон, проделавший долгий путь под палящим солнцем, молча читал, утирая полотенцем обильно струящийся по лицу пот.

Не только Соэмон, но и многие другие ронины из Ако, перебравшиеся за последнее время в Киото, часто встречались с Кураноскэ. В отличие от тех, кто осел в Эдо, они безоговорочно доверяли своему командору и вместе с ним спокойно выжидали, готовясь к решительному удару.

— Вот, собираюсь писать им ответ, — сказал Кураноскэ. — Насколько это в моих силах, я все же стараюсь добиться, чтобы князя Даигаку признали правопреемником. Конечно, я забочусь в первую очередь о сохранении родового имени и нашего клана, а не о самом князе. Тем более я не собираюсь сам устроиться на службу к новому сюзерену и таким способом выторговать себе безбедную жизнь. А хвала и хула — все, что толкуют обо мне в народе, — мне и вовсе безразлично. Я понимаю, что им там, в Эдо, не терпится. Они ведь там варятся в этом котле, слушают бесконечно все эти толки и пересуды… Молодые еще — конечно, это не может на них не оказывать влияния. Может быть, самое лучшее было бы всех их забрать сюда. На сей раз я хочу объяснить им все нелицеприятно, может, даже чересчур. Напишу, что лучше бы они пока вообще обо всем забыли…

— Ну нет, это уж слишком! — усмехнулся Соэмон. — Если вы, командор, им такое посоветуете, даже представить не могу, как они будут возмущаться. Да что уж, совсем неплохо, что молодежь так рвется в бой. Меня больше другое беспокоит. Они там все молодцы хоть куда, сила так и брызжет — как бы при такой прыти не натворили чего, не бросились очертя голову в какую-нибудь авантюру. Такое ведь вполне возможно. Самое главное, конечно, чтобы они этой своей силушки и решимости не растеряли… В молодости, бывает, каких только глупостей не сделаешь!.. Но я полагаю, за них можно особо не волноваться — все честные сердца, у всех лучшие намерения.

— Нет, друг мой, тут я с вами согласиться не могу, — возразил Кураноскэ. — Мое мнение таково: пусть они в конце концов делают то, что им так хочется сделать. На здоровье! Пусть попробуют, да только дело-то больно трудное.

— Да, тут нужно действовать с умом, тут искусная стратегия требуется. А молодежь — что с нее возьмешь!..

Усмехнувшись, Кураноскэ встал и вытащил из шкафа доску и шашки для игры в го.[122]

— Честно говоря, мне горько сознавать, что я, вопреки законам природы, даровавшей нам жизнь, посылаю всех этих людей на смерть, и отныне должен заставлять их думать только о смерти. Жизнь наша и так коротка, хорошо бы ее прожить с удовольствием, совершить то, что хочешь совершить — не торопиться умирать… Вот о чем я часто думаю.

— Нет уж, думать сейчас надо только о нашем деле. Сантименты придется отбросить.

— За дело берется мастер! — провозгласил Кураноскэ, решительно делая первый ход. — Отыграюсь сейчас за прошлый раз!

— Думаете, на сей раз победа будет за вами?

— Да, победа будет за мной!

Сердце пятидесятичетырехлетнего Соэмона вдруг забилось быстрее, будто сжатое чьей-то большой ладонью. Примериваясь, какой шашкой ходить, он поджал губы, так что они превратились в тонкую полоску. Безмолвие воцарилось в комнате — только трели цикад ливнем обрушивались на шашечную доску.

Взявшись за хорошо протертые перила, Дэнкити Омия, он же Сёдзаэмон Оямада, шагнул в дом. На улице ярко сияло солнце, и теперь, пока глаза еще не привыкли, в прихожей ему казалось темновато.