Том Шиппи - Дорога в Средьземелье

• Название: Дорога в Средьземелье
• Автор: Том Шиппи
• Издательство: Лимбус Пресс
• Жанр: Критика
• Год: 2003
• ISBN: 5–8370–0181–6

Фундаментальное исследование творческого мира Дж. Р.Р. Толкина, предпринятое его другом и преемником на кафедре английской литературы. «Властелин Колец» как философски–лингвистическая эпопея. Порождающая поэтика в качестве магического кольца. Языковые и литературные корни.

Подлинная энциклопедия Дж. Р. Толкина и толкинизма.

Впервые на русском языке.

От переводчицы «Властелина Колец» Марии Каменкович.

Для продвинутого и отчасти задвинутого читателя.

---

Я уверен, что именно такой судьбы хотел для своих книг и Толкин. Он не возражал бы против того, чтобы их поглотил общий поток и чтобы они попали в водоворот непредсказуемых перипетий, в который ввергнет их развитие традиции. Чтобы это случилось, нужно, чтобы изменился изначальный контекст. И контекст уже меняется. Если посмотреть, как развивалась проза Толкина с 1916–го («Книга Утраченных Сказаний») до 1967 года («Кузнец из Большого Вуттона»), то бросится в глаза один факт, который, возможно, не стоил бы упоминания, если бы критики не были так непоколебимо уверены в полной оторванности книг Толкина от забот и тревог столетия, в котором жил он и живут они. Дело в том, что эти произведения, в особенности «Властелин Колец», порождены именно войной и послевоенной ситуацией и создавались на фоне кризиса западной цивилизации, который продолжался с 1914 по 1945 год (и продолжается поныне). Не совсем ясно, почему сразу несколько английских авторов, лично вовлеченных в эту войну и испытывавших настоятельную потребность написать о ней, выбрали для своих целей именно жанр «фэнтэзи». Однако именно так они и поступили: Т. Г. Уайт, нейтралист[486], с его «Королем былого и грядущего», романом, который писался примерно в то же самое время, что и «Властелин Колец», то есть когда nationibus diro in bello certantibus («когда народы сшиблись в военной схватке»), и который был опубликован в 1958 году, через четыре года после толкиновской книги[487]; Уильям Голдинг, морской офицер, с его «Повелителем мух», вышедшем в 1954 году, тогда же, когда и «Властелин Колец» (впоследствии Голдинг выпустил еще вдобавок свою повесть–притчу о расе нечеловеков, под названием «Наследники»(1955)); Джордж Оруэлл, которому прострелили в Испании шею, с его притчей–аллегорией «Ферма животных» (1945), а затем романом «Восемьдесят четвертый» (1949). Совершенно очевидно, что всех этих авторов — о чем они и сами заявляли — интересовала именно природа зла[488], поскольку они считали, что в нашу эпоху природа зла изменилась и человечество узнало о зле кое–что доселе неизвестное. Почему же тогда, имея дело с такой очевидно реалистической, серьезной, неэскапистской, вполне современной темой, они выбрали именно «фэнтэзи» или научную фантастику? Ответа, с которым согласились бы все, на этот вопрос пока не существует, да и сам вопрос ставился не часто. Но одно мы можем сказать наверняка: Толкин тоже принадлежит к этой группе авторов.

Или принадлежал. Ведь книги, как и слова, на месте не стоят. Они могут попасть в новый контекст, пробудить новые чувства, принести новые плоды. Я надеюсь, что именно это происходит с книгами Толкина, происходит уже сейчас, в основном благодаря легиону его подражателей, у которых нет ни опыта участия в войне, ни ясного представления, о чем же именно писал Толкин. Они берут от него что–то свое, что–то, что в его книгах есть, но отличается от того, что он сам хотел в них вложить. Такова судьба всех писателей, которым повезло. Толкин, по всей видимости, много размышлял над судьбой древнеанглийского поэта Кэдмона. Обычно говорят, что он является «отцом английской поэзии». У Толкина были серьезные резоны считать, что он никак не мог им быть, но все же Кэдмона можно, наверное, назвать родоначальником хотя бы английской христианской поэзии. Его история началась близ монастыря Уитби около 680 года. Однажды Кэдмон, североанглийский пастух, спрятался в хлеву, чтобы его не заставили петь на каком–то празднике. В этом уединении он заснул, и во сне ему явился ангел, который рассказал ему, какие песни он должен петь. Пятьдесят лет спустя история Кэдмона была описана Бэдой Достопочтенным в его «Церковной истории английского народа». Бэда писал по–латыни и привел в своем труде только перевод фрагмента одного из первых английских стихотворений Кэдмона. Однако впоследствии, вскоре после создания этого текста, кто–то, неудовлетворенный отчетом Бэды, добавил к латинскому переводу девять строчек подлинного древнеанглийского теста, принадлежащего Кэдмону и написанного на древненортумбрийском диалекте, причем неизвестно, вспомнил ли этот читатель подлинные кэдмоновские строки потому, что они были у него на слуху благодаря известности Кэдмона, или же переложил стихами латинскую прозу Бэды, прибегнув к своему родному диалекту. Впоследствии эти строки много путешествовали по Европе и добрались в итоге до России. Главная рукопись находится сейчас в Санкт–Петербурге, где, без сомнения, по–латыни читают давно, но древненортумбрийский, скорее всего, на протяжении столетий оставался совершенно недоступным. Кроме того, эти строки были переведены на западно–саксонский, а еще два столетия спустя после смерти Кэдмона Альфред, король западных саксов, приказал перевести на древнеанглийский весь латинский труд Бэды — правда, королю, по–видимому, не удалось раздобыть переводчика, чьим родным языком был бы западносаксонский, поскольку сохранившийся текст перевода обнаруживает влияние древнемерсийского. Возможно, переводчик был родом из Вустера, что не так далеко от мест, где Толкин жил в годы юности[489]. Но потом и этот перевод на сотни лет погрузился в забвение.

Тем не менее он был найден, и вся эта история — от Уитби до Вустера, от Кэдмона до Альфреда — вошла в прописи для сменяющихся каждый год сотен, если не тысяч студентов–англистов Но как бы то ни было, в ходе истории все оригинальные произведения Кэдмона были утеряны, за исключением девяти строчек, записанных каким–то древним поклонником поэта, хотя, возможно, и эти девять строчек не подлинны. В своем издании «Исхода» Толкин этот факт с некоторой неохотой признает(433). «Ни одно из этих стихотворений (имеется в виду сохранившаяся староанглийская поэзия. — Т. Ш.) не может дать нам истинного представления о трогательных творениях вдохновенного крестьянина, который так глубоко взволновал свое поколение. Тем не менее очевидно, — продолжает он, — что многие из этих стихов восходят ко временам, близким эпохе Кэдмона, и сохранили не только кэдмоновскую школу, или стиль, так и нечто от его духа». Слова Кэдмона были утрачены, но они расшевелили целое поколение, они передали заключенный в них дух дальше. Слова, сказанные Толкином, утрачены не были, но все остальное в этой цитате с одинаковым успехом можно отнести и к Кэдмону, и к нему самому. Я уверен, что Толкину понравилось бы, если бы о приведенной ниже хвале Кэдмону, принадлежащей перу вустерского переводчика Бэды, сказали, что она применима и к автору «Властелина Колец» (хотя, разумеется, «применимость» остается, по собственным словам Толкина, «достоянием читательской свободы»):

«Все, чему он (Кэдмон. — Т. Ш.) научился от мудрецов, он напитал великою сладостью и оживил вдохновением, — искусный в стихе, изощренный в словесах английских. В душах многих людей песни его зажгли презрение к миру и стремление породниться с жизнью небесной. И многие другие сыны английского народа, следуя ему, так–же стали слагать песни о добродетели».

Почти все из сказанного вустерским переводчиком может быть отнесено и к Толкину. Ученость, почерпнутая у мудрецов, «изощренность в словесах английских», умение зажигать души, презрение к силам, которые господствуют в мире сем, — все это было свойственно и ему. Наконец, и у него тоже оказалось множество последователей, пишущих по–английски, хотя и не все из них живут в пределах Британского государства. Заключительные же слова переводчика можно отнести к Толкину уже не перефразируя. А именно: в конце, после всего сказанного, переводчик добавил: Ас nǽnig bwǽðre him þæt gelíce dón meahte («И все равно никто из них не умел это делать лучше него»).

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Главной целью этой книги было снабдить читателя материалом, который помог бы ему повнимательнее вчитаться в книги Толкина и лучше их понять. С этим тесно связана вторая задача — расширить кругозор критиков. Не мною сказано, что критика в последнее время недорабатывает: от ее внимания ускользают целые литературные жанры (например, «фэнтэзи» и научная фантастика, а заодно, между прочим, и вообще вся «развлекательная» литература — то есть все, что читают обычные люди). Более того, в критике наблюдается сильная тенденция фальсифицировать большую часть того, что она все–таки пытается объяснить. Это происходит потому, что критики, зачастую бессознательно, уподобляют рецензируемые ими произведения более приемлемым для себя образцам[490]. Возможно, с точки зрения теории литературы Толкин — автор периферийный. Однако похоже, что настало время уделить периферии больше внимания и немного отвлечься от изрядно вытоптанного центра. И если предложенный мной взгляд из этого центра вовне сможет пробудить в читателях интерес к дороманной литературе и «филологии» в целом, то, я уверен, выиграют и «лит.», и «яз.».

Правда, есть причины, которые делают счастливую развязку в лучшем случае гадательной. По мере того как книга продвигалась вперед, это становилось для меня все яснее и яснее. Как следует окунувшись в «литературу» о Толкине, поневоле приходишь к выводу, что между автором «Властелина» и его критиками зияет огромная «культурная пропасть», через которую критики мостов навести не в состоянии и которой обычно вообще не замечают. Но наиболее широка эта пропасть, по–видимому, даже не между Толкином и его ненавистниками, а между ним и его поклонниками, в особенности когда эти последние — профессора английских и американских университетов. Иногда кажется, что пропасть возникает не из–за разницы в уровне культуры, а единственно из–за разницы в характерах. Выше уже говорилось о двух побуждениях, которые борются друг с другом и в душах писателей, и в душах ученых: с одной стороны, всех их обычно неудержимо тянет мысленно охватить весь рабочий материал целиком и распределить все данные по принципам и категориям, с другой стороны, хочется бесконечно возиться с отдельными деталями независимо от их контекста или конкретного значения и не расставаться с ними до тех пор, пока они не будут досконально рассмотрены, исследованы, прочувствованы и испробованы. Так вот, говоря о разнице в характерах, я имею в виду знаменитое определение Вильяма Джеймса[491]: преобладание интереса к абстрактным схемам он называет «мягкоумием», а повышенное внимание к конкретным деталям — «жесткоумием»[492], Согласно этой классификации, Толкин был ярчайшим примером «жесткоумности»: его характер, его филологическая выучка и, возможно, что–то от «практичности» англосаксонской традиции — все толкало его к тому, чтобы исходить в своей работе из отдельных слов, ребусов, ядрышек, узелочков. Существует прекрасный пример толкиновского «жесткоумия» — кстати, «жесткость» в смысле «строгость, агрессивность» здесь совсем ни при чем! В одном из писем(434) Толкин размышляет над мутациями цветков и совершенно случайно, между строчек, замечает, что иногда попадаются цветки, которые доказывают истинность ученых классификаций не тем, что им соответствуют, а тем, что из них выпадают, — например, однажды Толкину попался на глаза цветок, который, как он полагал, представлял собой помесь наперстянки и норичника. Далее в этом письме Толкин рассказывает о садовых маргаритках — как по–разному выглядят они на клумбе, на траве и, наконец, на пятне золы от костра. Одно и то же семя может прорасти по–разному в зависимости от обстоятельств, и Толкина увлекала и радовала именно разница, а не сходство.