Павел Огурцов - Конспект

• Название: Конспект
• Автор: Павел Огурцов
• Издательство: Права людини
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-966-8919-86-2

«Конспект» – автобиографический роман, написанный архитектором Павлом Андреевичем Огурцовым (1913–1992). Основные события романа разворачиваются в Харькове 1920-х – 1941 гг. и Запорожье 1944 – 1945 гг. и подаются через призму восприятия человека с нелегкой судьбой, выходца из среды старой русской интеллигенции. Предлагая вниманию читателей весьма увлекательный сюжет (историю формирования личности на фоне эпохи), автор очень точно воссоздает общую атмосферу и умонастроения того сложного и тяжелого времени. В романе представлено много бытовых и исторических подробностей, которые, скорее всего, неизвестны подавляющему большинству наших современников. Эта книга наверняка вызовет интерес у тех, кому небезразлична история нашей страны и кто хотел бы больше знать о недавнем прошлом Харькова и Запорожья. Кроме того, произведение П.А. Огурцова обладает несомненными литературными достоинствами, в чем мы и предлагаем вам, дорогие читатели, убедиться.

---

Мама приезжала к Кропилиным редко, только на семейные праздники. Аржанкова там не принимали. Когда у мамы родился сын, Николай Григорьевич ее проводил, поинтересовался, как назвали мальчика, переспросил:

— Алексей?

— Нет, Алексен. Александр-Ксения.

Почему же не Бобик? С тех пор мама никогда не бывала у Кропилиных и прекратила всякие отношения с ними, включая всех сестер. Пройдет много лет, Вера давно закончит институт, мама будет жить далеко от Харькова, вдруг Вера получит от нее телеграмму: «Подозревают внематочную срочно приезжай» и ответит: «Помочь бессильна обратись специалистам».

10.

Клавдия Петровна Резникова была на полтора года младше папы. Она родилась 4 апреля 1878 года, училась на юридическом факультете Харьковского университета и увлекалась философией. Студенткой вышла замуж за Хрисанфа Хрисанфовича Резникова, помощника присяжного поверенного. Он был старше ее на 15 лет. Клава вышла замуж до женитьбы моего отца. Петр Трифонович согласия на ее замужество не дал, не хотел ее видеть, но назначил ей помощь в сто рублей ежемесячно и никому не запрещал с ней встречаться. Наверное, и я у них был, потому что запомнил дом, в котором они жили — на Скобелевской площади, трехэтажный, из красного кирпича, и откуда-то знал, что этот дом принадлежит известной в Харькове драматической артистке Любицкой.

В 15-м году у Резниковых родился сын, и Клава, окончив четыре курса, вышла из университета. Назвали Егором. Малыш называл себя Гориком, и это уменьшительное имя за ним осталось. Лиза рассказала мне: в 19-м году она с Сережей и Резниковы жили в Екатеринодаре, Горик заболел скарлатиной, Лиза его куда-то несла, он вырвался и говорит:

— Пусти меня, я — мурщина!

Папа и его сестры утверждали, что из всех детей Гореловых Клава — самая умная, она унаследовала ум отца, но, в отличие от Петра Трифоновича, ее ум не был приспособлен для извлечения жизненных выгод. Когда я вырос, Клава порой удивляла меня пониманием сути происходящих событий, а иногда и предвидением — как они будут развиваться.

Хрисанф Хрисанфович поразил меня нервным тиком: глаза его непроизвольно и резко несколько раз подряд моргали. Он, как и Сережа, занимал должность юрисконсульта. Клава не работала. Они жили в очень большой комнате коммунальной квартиры — большом особняке на Каразинской улице. Комната была разделена на две шкафами: большую столовую и маленькую спальню, в которую шкафы были обращены тыльной стороной.

Двухлетняя разница в возрасте не мешала нам с Гориком сразу подружиться. Первое, что я запомнил из нашего общения: Горик у себя дома сидит на шкафу с куском картона в зубах, изображая ворону, а я внизу изображаю лису. Несколько раз меняемся ролями, и нам это нравится. Зимой мы все, кроме бабуси, у Резниковых.

Было оживленно, нам с Гориком — очень весело, и мы так разбегались, что нас несколько раз останавливали. Вечером возвращались на извозчиках. Извозчик в Харькове назывался ванько, — наверное, это — украинский кличный (звательный) падеж от слова Ванька: «Гей, ванько!» Сани на тонких полозьях, мягкие сиденья для двоих и пол оббиты ковровой тканью, ноги можно укрыть полостью из такой же ткани, а то и овчины. Я ехал с Юровскими, за нами папа с Галей, потом — Майоровы. Ехали по главной улице — имени Карла Либкнехта, выехали на площадь Тевелева и увидели огромную толпу, слушающую громкоговоритель, установленный на здании ВУЦИК. Мы остановились. Четко доносилось каждое слово. Тогда я впервые услышал радио. В воскресенье поехал к Горику сам, вышел из трамвая на Бассейной улице, увидел идущего старика с седой бородой, узнал в нем похожего на свои портреты Петровского, остановился и уставился на него. Петровский взглянул на меня, улыбнулся и сказал:

— Чого очi витрiщив? Мабуть свого дiда нема...

Я стоял и смотрел. Петровский оглянулся, усмехнулся и пошел дальше.

— Две комнаты и половину общей галереи, соединяющей обе квартиры, занимала Юлия Герасимовна с дочкой Зиной и вторым мужем Константином Константиновичем. Юлия Герасимовна — акушерка, и ходить ей на работу недалеко — в самый большой дом на нашей улице с вывеской: «Родильный дом им. 8-го марта». Константин Константинович, как тогда говорили, совслужащий. В близких отношениях наши семьи не были, заходили друг к другу по делу что-либо сообщить или занять недостающий компонент для борща, но, встречаясь на веранде или во дворе, разговаривали на самые разные темы, и Юлия Герасимовна часто рассказывала о враче Павле Павловиче, с которым она работала. Чувствовалось, что Юлия Герасимовна перед ним преклоняется и ей хочется поделиться своими чувствами.

Зина — моя ровесница, но у каждого из нас — свои дела, заботы, интересы и каждый живет своей жизнью. Когда же приезжал Горик, он втягивал Зину в наши игры. Тогда было много разговоров о том, что Шаляпина за отказ вернуться в Советский Союз лишили звания народного артиста. Мы гонялись за Зиной, загоняли ее в угол двора, спрашивали «Шляпин или Шаляпин?», отпускали только тогда, когда она отвечала «Шляпин» и снова за ней гонялись.

Водопровода и канализации, как и в соседних домах, у нас не было. Сережа хотел провести хотя бы воду, но водопровод надо было тянуть на большое расстояние, и это было не по карману. До водоразборной колонки — полтора квартала, воду по дворам разносили водоносы. Уборная находилась в дальнем углу двора, и однажды Горик запер в ней вертушкой Сережу. Ему пришлось и постучать, и покричать, пока его выпустили. Ни до, ни после я не видел Сережу в таком гневе. Он кричал на Горика и прокричал, чтобы он больше к нам не приходил. Я был поражен поступком Горика, обижен за Сережу и... с трудом удерживал смех. Заметил, что и другие сдерживаются. Папа не удержался и захохотал. А смех у него громкий, рассыпчатый, такой, что и другие, даже не зная причины смеха, тоже смеялись. Захохотали все и... Сережа. Отсмеявшись, он вытер слезы и сказал Горику:

— Я, конечно, погорячился. Уж ты меня извини за мой неприличный крик, но, пожалуйста, никогда так не шути.

— И ты меня извини, пожалуйста, я не подумал, — ответил Горик. — Больше не буду.

11.

К особенностям и ритму жизни нашей семьи приспособился быстро. Работы хватало всем. Были и у меня и постоянные обязанности, и различные поручения. Нравились они мне или нет, но я старался выполнять их добросовестно.

Вставали рано, и первым моим делом было — куры. В кладовой брал меру проса или другого корма, отпирал курятник (он занимал часть сарая с отдельным ходом), насыпал корм, наливал воду, а для цыплят мелко нарезал крутые яйца. Меня смешило, что когда я выходил во двор, цыплята бегали за мной как за квочкой. Однажды был переполох: над двором кружил коршун.

Вторым делом было помогать накрывать на стол и убирать со стола после еда, но вскоре я это делал сам. Посуду не мыл, это делали женщины, всегда вдвоем. После завтрака и уборки стола шел за хлебом. На Москалевке против Сирохинской улицы была на доме огромная вывеска «Булочная Саркисянца». Там были большие и очень вкусные калачи по 11 копеек. Покупал калач и на вес хлеб, всего на 20 копеек. Однажды в булочной обнаружил, что потерял двугривенный. Толстый Саркисянц вышел из-за прилавка, помогал искать и потом сказал:

— Наверное, на улице потерял. Ну, ничего — принесешь завтра. — Дал калач и обычную порцию хлеба.

Дома сказал, что потерял двадцать копеек и услышал строгий голос папы:

— Как потерял? Иди ищи. Конечно, не нашел и, вернувшись, заплакал.

— Ну, чего ты плачешь?

— А вы, наверное, думаете, что я деньги замошенничал.

— Ну что ты! Никто этого не думает.

— А зачем ты меня послал искать?

Потому что это деньги. Их не хватает. А если уж потерял, то надо постараться найти. Да, а как я их найду? Если они куда-нибудь закатились, то их не видно, а если видно, то их уже кто-нибудь взял.

Все засмеялись, кто-то сказал: «Резон», и мне дали 20 копеек, чтобы я отнес их Саркисянцу.

По правой стороне Сирохинской улицы вскоре после ее начала дома выстроились по дуге, между дугой и мостовой росли огромные, в два-три обхвата, старые клены. Наверное, из-за этой рощицы и дома отступили. Играя среди кленов с мальчишками в цурки, нашел пятак и, прибежав домой, положил его на стол.

— Вот. Нашел.

— Ну, раз нашел, значит, это твой пятак, можешь его потратить на что хочешь.

— На мороженое. Большую порцию.

— Можешь купить и мороженое. Рванулся бежать на Москалевку, но Лиза удержала меня за руку.

— Скоро обедать. Купишь после обеда.

— Ты думаешь, — спросил папа, — он перебьет аппетит?

Все засмеялись, и я помчался за мороженым.

Через год или два я возвращался домой в сумерках. Было жарко, тихо и душно. Я торопился, потому что навстречу, с запада, наползала огромная, от горизонта до горизонта, туча, черная, без просветов, с резко очерченным, как обрезанным, краем, и этот светло-серый, похожий на кружево край шевелился. Только вошел в дом, — хлынул ливень и сразу же за ним — гроза с ураганом. Наутро увидели во дворе повалившийся на мусорный ящик старый клен, а на улице лежали почти все такие клены. Не ходили трамваи. И еще запомнилась воробьиная ночь: почти беспрерывные раскаты грома, качающиеся в свете молний деревья, без дождя. Раскрылось окно на террасу, высунулась Лиза: