Павел Огурцов - Конспект

• Название: Конспект
• Автор: Павел Огурцов
• Издательство: Права людини
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-966-8919-86-2

«Конспект» – автобиографический роман, написанный архитектором Павлом Андреевичем Огурцовым (1913–1992). Основные события романа разворачиваются в Харькове 1920-х – 1941 гг. и Запорожье 1944 – 1945 гг. и подаются через призму восприятия человека с нелегкой судьбой, выходца из среды старой русской интеллигенции. Предлагая вниманию читателей весьма увлекательный сюжет (историю формирования личности на фоне эпохи), автор очень точно воссоздает общую атмосферу и умонастроения того сложного и тяжелого времени. В романе представлено много бытовых и исторических подробностей, которые, скорее всего, неизвестны подавляющему большинству наших современников. Эта книга наверняка вызовет интерес у тех, кому небезразлична история нашей страны и кто хотел бы больше знать о недавнем прошлом Харькова и Запорожья. Кроме того, произведение П.А. Огурцова обладает несомненными литературными достоинствами, в чем мы и предлагаем вам, дорогие читатели, убедиться.

---

— А ну, тихо! Замрите! — командует Женя Курченко. Замерли. Иногда слышится жужжанье насекомых, и больше ничего.

— Тихо, тихо! — говорит Женя. Нет, не доносится шум горной реки, значит далеко от нее ушли.

Пошли вниз. Чего тут стоять? — говорит Толя Мукомолов. Внизу между холмами душно, сыро, местами грязь и лужи, и вдруг Жора Пусанов стал кричать:

— Мох! Мох! Мох!!

Наверное, так кричал матрос Колумба, увидевший землю. Бросились к Жоре. Он сидел на корточках и пальцем тыкал в мох.

— Вижу мох! — закричал Моня Драгуль, и мы стали хохотать.

Идти на юг или идти к речке? Посоветовались и решили идти склонами — так ближе. Шли долго, устали, прилегли на склоне холма. Самые сильные и неугомонные, Женя Курченко и Жора Пусанов, забрались на его вершину и оттуда закричали «Река, река!» «Река, река!» — возбужденно говорили они, спустившись, и махали руками в сторону реки.

— Видели?

Нет, но слышали. Наверху слышно. Вышли к речке и пошли вдоль нее. Быстро темнело. Ни луны, ни звезд. Спотыкаемся о корни и камни, но нам весело и на душе легко. Вдали, на другом берегу показались огни парка. В городе, прощаясь с Аржанковым, отдали ему для детей землянику.

В столовой кормят вкусно, дешево и без очередей. Столоваться у мамы накладно — мы отказались. Магазины и базар полны продуктов. Женя Курченко и я отправили домой посылки — сало, копченые колбасы, мясные и рыбные консервы. В городе много погребков, павильонов и будочек, в которых продают сухое вино. В жару после стройки приятно выпить по стакану терпковатого Кизлярского.

Много гуляем, больше всего — в парке. Прихватываем и рабочее время: мы уже хорошо знаем и проект, и стройку, которая — как мокрое горит, с частыми простоями, и сидеть там целыми днями ни к чему. Сначала смывались со стройки боязливо, но однажды встретили в парке нашего прораба. Он ехал на велосипеде и, увидев нас, с велосипеда соскочил. Лет сорока, поджарый и такой загорелый, что кажется поджаренным.

— Ну, и правильно, — сказал он заплетающимся языком. — А то вижу — стройка стоит, а они там киснут, будто им за это деньги платят. Гуляйте, ребята, не стесняйтесь и ни черта не бойтесь.

Он положил велосипед на аллею и стал нам по очереди пожимать руки.

— Симпатяги вы, ребята, — сказал он восторженно и зашатался, так что пришлось его поддержать. — Ну, я еду купаться. — Он поднял велосипед, несколько шагов пробежал с ним, вскочил на него и поехал, беспрерывно нажимая на звонок, хотя, кроме нас, на аллее — ни души.

— Как молния, — сказал Моня.

— Ну, не сказал бы, — ответил Жора.

— А ты посмотри внимательно, — настаивает Моня. — Как молния: зигзагами.

Интересно купаться в горной речке. Заходишь осторожно: течение норовит сбить с ног, а под ногами — скользкие обкатанные камни. Впереди — Женя и Жора. Все балансируют руками. Толя, Мотя и Моня, получившие немало синяков, предпочитают вползать в воду на четвереньках. Жора оглядывается, хохочет и шлепается. Сядешь лицом против течения, обопрешься о дно руками, но долго не выдержишь: обжигающе холодная вода пытается тебя повалить да еще лупит камнями. Согреемся на берегу и снова лезем за острыми ощущениями.

Классическая колоннада оформляет главный вход в парк. Она банальна и не вызывает никаких эмоций. Но вот вечером мы к ней подходим. За парком и в то же время над ним возвышаются белые громады гор, и на их фоне колоннада выглядит такой жалкой и ничтожной, что мы от неожиданности задерживаемся у входа.

— Лягушка на лугу, увидевши вола, задумала в дородстве с ним сравняться, — декламирует Толя. — Она завистлива была...

— А давайте на них навалимся и повалим, — говорит Женя.

— Правильно, — говорю я. — Руины здесь будут уместней.

— Нет, это черт знает что, — возмущается и даже фыркает Мотя. — Не понимать элементарных вещей! Надо не пытаться спорить с горами, а... а... надо было сработать на контрасте — распластать вход...

— Наверное, из Москвы, — слышим мы вдруг, видим, что окружены людьми, и углубляемся в парк.

Прихожу за Лексенкой, чтобы с ней погулять. Мама спрашивает:

— Вы не слышали, говорят — из Москвы приехала комиссия, проверяет, как застраивается Нальчик?

— Нет, не слышали. Такая комиссия наверняка зашла бы к нам на строительство... — Тут я осекся и с трудом сдерживаю смех.

Когда ложились спать, вспомнил и рассказал о комиссии.

— Да ты что?..

— Вот это да!

— Вот что значит провинция! — говорит Толя.

— А еще столица, — с упреком в голосе говорит Мотя. — Не хотел бы я жить здесь постоянно.

— Ну, Мотя! — отвечает Моня. — Если бы ты тут жил постоянно, — Нальчик уже не был бы провинцией.

— Один ноль в пользу Мони, — под смех говорит Женя. Мотя что-то бурчит себе под нос.

— Не расстраивайся, Мотя, — говорит Женя. — Завтра утром ему ответишь.

10.

В комнате, приспособленной под контору, я подбирал чертежи – на одном из крыльев начиналась кирпичная кладка. С чертежами пришел на это крыло и застал среди моих товарищей девушку, такую же после третьего курса, как и мы, практикантку. Она — из Днепропетровска, со строительного факультета — он назывался, если не ошибаюсь, факультет промышленного и гражданского строительства. Звали ее Люся. Среднего роста, хорошо сложена, красивые черты лица. Моня, глядя ей вслед, поцокал языком и тихо, задумчиво сказал: «Какая девочка!» Она хорошо себя держала — без жестикуляции, без резких движений, скромно, но с достоинством, разговаривала не повышая и не понижая голоса, не скажешь, что монотонно, скорее — однотонно, как бы на одной ноте. Она вошла в нашу компанию так, как будто в ней и была, и проводила с нами почти все время. Люся мне нравится, и приятно, что в нашей компании она держится возле меня.

К Толе Мукомолову приехала в отпуск жена, и на время ее приезда Толя снял комнату, а после отъезда снова поселился с нами. По утрам Толя приходил на стройку, а к концу работы у нас появлялась его жена. Все вместе шли обедать, а потом — на прогулку. Жену звали Дюся, оказалось — ее полное имя Надежда. Дюся — изящная и смугловатая, с черно-пепельными волосами. Мотя и я признались друг другу, что при знакомстве с ней ожидали, что она окажется чопорной и капризной, и ошиблись: просто она была немного застенчивой и малоразговорчивой. Однажды на прогулке Мотя спросил ее — она и родилась в Москве?

— Да. А что?

— По внешности вы южанка. Выговор у вас скорее питерский, чем московский. И в моем представлении все москвички — разбитные.

— Моя бабушка — цыганка из известного московского хора — отсюда моя внешность, моя мама — родом из Питера — отсюда мое произношение, что касается того, что все москвички — разбитные, то знаете, Мотя, если вы встретите очень разбитную москвичку, то не сомневайтесь, что она — приезжая, во всяком случае, родом не из Москвы. И потом еще вот что: нам все китайцы — на одно лицо, и, наверное, китайцам все мы — на одно лицо.

— Мотя, теперь понял, — спросил Женя, — что ты китаец?

Мы находим, что уменьшительное Дюся Толиной жене куда больше подходит, чем Надя.

— Когда я была маленькой, — объяснила Дюся, — меня называли Надюшей, а я говорила — Дюся. Так это имя ко мне и прилипло.

Когда мы совсем освоились, Женька называл Дюсю нашей женой. Дюся хохотала, Толя растерянно смеялся.

Я ни о ком не берусь судить по почерку или походке, но смех и выражение лица, — ведь говорят же: глаза — зеркало души, — для меня имеют первостепенное значение. Люся смеялась так же однотонно, как разговаривала — приоткрывала рот и, не шевелясь, произносила ха-ха-ха-ха, чуть хрипло и с одинаковыми интервалами. Раз, когда она смеялась, я закрыл глаза и представил себе большую куклу, которая вместо того, чтобы говорить «мама», выдает смех. Мне стало неприятно, и я в растерянности думал: идеализирую ли я Люсю или, наоборот, придираюсь к ней, придерживаясь какого-то выдуманного критерия для оценки человека?

Жора Пусанов по вечерам стал пропадать, и часто мы ложимся спать — его нет, просыпаемся — он есть. Мы не расспрашиваем Жору и не обсуждаем его — в нашей мужской компании это не принято. Но вот как-то утром во дворе у крана, — кто умывается, кто обтирается, кто обливается, — Жора, растираясь, глядя на Мотю и сияя, говорит нам:

— А Мотя ходит — цветочки нюхает. Мы это замечание пропустили мимо ушей, а позднее Женя спрашивает Мотю:

— Чего это Жорка прошелся насчет тебя и цветочков?

— А я вчера вечером его встретил. И, — ладно, уж скажу, — знаете с кем? — Мотя смотрит на меня, — с соседкой твоей мамы. Ну, вы же все на нее обратили внимание, когда мы там столовались, — молодая, интересная. Я еще заметил, что твоя мама и она не здороваются и не разговаривают — не знаешь почему?

— Я понятия не имею.

— Губа не дура, — говорит Женя. — Я у Ксении Николаевны спросил о ней — кубанская казачка.