Генри Уильямсон - Выдра по имени Тарка

• Название: Выдра по имени Тарка
• Автор: Генри Уильямсон
• Издательство: Мир
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1979

Книга известного английского писателя-натуралиста Генри Уильямсона о жизни малоизученного дикого животного — выдры по праву считается классической: впервые изданная в 1927 г., она выдержала десятки изданий и переведена на многие языки.

Превосходное знание флоры и фауны юго-западного побережья Англии, высокое литературное мастерство, а главное — любовь автора ко всему живому и его озабоченность судьбами наших «братьев меньших» не оставят равнодушными читателей самого разного возраста и интересов.

---

В. Флинт, д-р биол. наук

ПРЕДИСЛОВИЕ

Люди сообщают друг другу о том, что они видят, слышат, осязают, обоняют, ощущают на вкус. Они договорились между собой, что гром — страшен, небо — сине, шиповник — колюч, сероводород — смраден, а терн — терпок. Но одинаково ли мы воспринимаем то, что передают сознанию наши пять чувств, нам знать не дано. Когда мы переходим за границы физических ощущений и вступаем в область интеллекта, мы можем больше узнать друг о друге. При всем том ум мужчины — тайна для его родного брата, ум женщины — тайна для ее родной сестры, а между мужчиной и женщиной в том, как они понимают одно и то же, лежит непроходимая пропасть. По сути дела, нам еще далеко не все известно о наших ближних. Однако в течение многих веков люди записывали и до сих пор находят в себе мужество записывать то, что потом называют Историей, — другими словами, запечатлевают и воссоздают отношения между отдельными индивидами и между группами индивидов. Мало того, мы склонны принимать эти записи на веру, разве что есть очевидные доказательства их ложности, хотя, право же, историк должен быть очень смелым человеком, чтобы притязать на проникновение во внутреннюю суть исторических событий.

Но если летописцу человеческих жизней нужна смелость, насколько дерзновеннее тот, кто пишет историю жизни животных! У одних животных те же пять чувств, что у нас, у других, возможно, больше или меньше и, как бы там ни было, качественно они, скорее всего, отличаются от человеческих. Повседневная жизнь зверей, птиц, рыб окутана непроницаемой тайной, а чтобы проникнуть в нее, у нас нет иных средств, кроме тех, которые мы используем, изучая жизнь человека, а именно наблюдение и воображение. К тому же нашей возможности наблюдать животный мир поставлен довольно узкий предел, ибо мы не способны (без помощи громоздких аппаратов, и то на короткий срок) жить в воздухе или под водой, а воображение, будучи ограниченным рамками только людского опыта, легко может направить на ложный след. Нужно признать, что биографы животных склонны наделять своих героев человеческими чертами и приписывать им человеческие мысли — я сам этим грешу.

Меня попросили представить читателям Генри Уильямсона — куда более здравого и глубокого знатока животных, жизнеописателя выдры по имени Тарка. И если я имею хоть какое-то право вести за руку человека, чья великолепная книга показывает, что он прекрасно умеет ходить без посторонней помощи, то лишь потому, что я — историк и в этом качестве вынужден широко пользоваться наблюдением и воображением.

Мне могут возразить, что дело историка — копаться в пыльных бумагах и покрытых плесенью фолиантах. К сожалению, в большинстве случаев так оно и есть. Но это не единственные доступные историку документы. К ним, в числе многого другого, относятся также старые жилища и старые дороги, и эти «документы» с ним делит биограф диких зверей — у выдр, как показывает нам Уильямсон, издревле существуют свои убежища и тропы, да и не только у выдр; кто может, скажем, определить точно возраст барсучьей норы или гнезда сапсана? А если перейти к еще более частному примеру: сброшенные оленем рога тоже «документ», пусть и не человеческий, а олений, в котором тот, кто всегда в поисках, многое может прочитать. Генри Уильямсон все время выискивает такие «документы» и умеет их объяснить.

Но лучший наблюдатель диких зверей не тот, кто всегда в движении, а тот, кто умеет затаиться недвижимо, и не трудно увидеть, что Уильямсон следил за своими героями не шелохнувшись, в течение долгих часов, днем и ночью, в дождь и вёдро, и, как бы ни уставали его глаза, он всегда был начеку.

Уильямсон изучал повадки не одного какого-нибудь дикого животного, а многих, и благодаря этому сумел, хотя бы отчасти, разобраться в отношениях между различными живыми существами. Не менее внимателен он и к их среде, он знает дикую флору не хуже, чем дикую фауну, и я не ошибусь, предположив, что он замечает абсолютно все, что попадает в его поле зрения. Он может наблюдать игру двух выдр в реке, но если на противоположном берегу появится уж, через щель в изгороди выглянет ночная фиалка, а над головой чета ворон нападет на канюка, Уильямсон не обойдет вниманием никого из них.

Однако он не только хранит в себе сокровищницу знаний, которыми щедрой рукой делится с нами, у него есть также воображение, а воображение обогащает и делает еще более прекрасным то, что он извлекает из наблюдений.

И наконец Генри Уильямсон обладает достаточным талантом, чтобы в самой привлекательной форме предложить нам свой литературный «товар». Если уж на то пошло, он даже слишком совестливый художник и, возможно, порой в своем стремлении довести каждую фразу до совершенства заходит чересчур далеко. Но не успеваем мы вменить ему это в вину, как он завоевывает нас таким вот пассажем: «Он (Тарка) выполз на поросший травой бугорок, покатался по нему, отряхнулся и двинулся дальше. Тарка бродил по моховине, пока вновь не услышал голос бегущей воды. Он доносился из впадины с измытыми, оползшими, искрошенными краями — слабый голос новорожденной реки».

Дартмур и Эксмур — это прежде всего стихия воды, и здесь Уильямсон в буквальном смысле слова — в своей стихии. Он любит воздух, о чем свидетельствуют описания ворона, сапсана и других птиц, он любит землю, что подтверждается его этюдами, посвященными горностаю, лисе, барсуку. Но больше всего он любит воду — пресную, солоноватую, соленую; туман, дождь, снег, лед — она мила ему во всех ипостасях. Я думаю, для него, как и для некоторых других, Дух Природы все еще, как и до возникновения жизни, блуждает по лону вод.

А теперь мне пора отпустить руку Генри Уильямсона и предоставить ему самому вести читателя дальше по вересковым пустошам, лугам и болотам, по суше, по рекам, по морю вслед за выдрой по имени Тарка. Мне посчастливилось пройти с ним этот путь раньше других, и если все остальные читатели найдут это путешествие столь же увлекательным, каким нашел его я, значит, автор создал для нас более прекрасный и счастливый мир, в котором мы сможем найти пристанище среди наших житейских трудов и забот. И будем ему за это благодарны.

Джон Фортескью

Год первый

1

Сумерки над лугами и водами, мерцание вечерней звезды за холмом, «кра-аррк» Старого Нога — цапли, влекомой темно-серыми крыльями к устью реки. Белое расплывчатое пятно над сухим тростником вдоль берега — сова-сипуха; она только что вылетела из-под среднего пролета каменного моста, там, где некогда была протока.

Ниже Протокового моста на подмытом берегу росло двенадцать больших деревьев. Когда-то их было тринадцать — одиннадцать дубов и два ясеня, — но дубу, за которым восходит Полярная звезда, не везло с рождения, с того самого дня, как из набухшего черного желудя, занесенного на берег паводком более трехсот лет назад, проклюнулся светло-зеленый крючок. На втором году жизни проросток попал под копыто вола, раздавившего два ржаво-красных листочка, и молодой дубок стал расти вкривь. Расщелина на разветвлении принимала в себя дожди в течение двух веков, пока вода, скованная морозом в ледяной клин, не расколола ствол; непогоды последующего столетия выдолбили в стволе дупло, а разливы каждую весну вымывали из-под дуба землю и камни. И вот однажды дождливой ночью, когда лосось и кумжа поднимались от моря навстречу бурному коричневому потоку, дерево вдруг застонало. Стоны раскачивающегося ствола эхом отозвались в корнях; полевки в страхе покинули свои подземные жилища. Дерево противостояло ударам ветра до самого рассвета, но, когда на земле наступило, наконец, затишье, оно издало громкий крик, спугнувший сову с насиженного места, и с первым лучом солнца упало в реку.

Потом вода отступила, плавник, застрявший на ветках, отметил верхнюю границу половодья. Река медленно текла через заводь, отсвечивая под чистым зеленым небом. У дальнего конца заводи она огромной, с брызгами звезд на когтях, лапой охватывала небольшой остров, где росла одинокая плакучая ива. На подходах к острову течение незаметно убыстрялось, волны с ропотом били о камни, стремительными струйками накатывались на мели. Миновав остров, река неслась сверкающим потоком меж заросших ольшанником и ивняком берегов. За излучиной она еще ускоряла свой бег, мелодично журча на перекатах из нагроможденных паводком камней и наконец, утратив веселый нрав, погружалась в глухое молчание соленых глубин моря. Топкие в низовьях берега были прорезаны дренажными канавами. Каждые двенадцать часов море подходило к рукаву чуть ниже Полупенсового моста — миг лёта для Старого Нога, — а сизигийные приливы облизывали откосы до самой излучины. Вода тут же уходила вспять, ибо море здесь не знает покоя.

Упавшее дерево чернело в тускло мерцающей Лососьей заводи. Над лугами бесшумно поднимался туман, белый, точно пушистая бахрома на совиных крыльях. С тех пор как стерлись последние тени, он полз сюда из леса за мельничной протокой, донося своим дыханием ароматы дня, когда пролеска и первоцвет сгибались под тяжестью пчел. Теперь пчелы спали, лишь мыши шныряли среди цветов. Туман стлался над прошлогодней листвой — бесшумный и светлый дух вод, издревле наполнявших широкое некогда речное русло; говорят, что в стародавние времена морские приливы покрывали всю эту низину и римские галеры подходили к самым холмам.