Вадим Белоцерковский - ПУТЕШЕСТВИЕ В БУДУЩЕЕ И ОБРАТНО

• Название: ПУТЕШЕСТВИЕ В БУДУЩЕЕ И ОБРАТНО
• Автор: Вадим Белоцерковский
• Издательство: Издательский центр РГГУ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-7281-0523-8

Предлагаемая книга содержит три слоя. Первый - мемуары, охватывающие период с 1937 по 2001 год. Отдельные главы посвящены Сахарову, Солженицыну, русской политической эмиграции. Мемуары содержат много сенсационных фактов.

Второй слой - комментарии и анализ событий, затронутых в книге.

Третий слой - основные элементы теории синтеза капитализма и социализма в ретроспективе их разработки автором.

---

Все взрослые рвались назад — в Москву. Лучше уж погибнуть под бомбами, чем вести такую жизнь! Москвой грезили. Если в кино показывали Москву, в зале раздавались стоны и плач. На людей, получавших разрешение на поездку в Москву, были такие случаи, смотрели, как на счастливцев.

И страшнее всего было, конечно, евреям. Ведь до Сталинграда никто не мог знать, чем кончится война, и в случае победы Германии евреям трудно было рассчитывать на спасение. Они могли ждать расправы с любой стороны, не только с немецкой. Мысли об этом изредка прорывались и у моих родителей. Сейчас иные патриоты утверждают, что «все советские люди с самого начала были уверены в победе», но это или ложь, или обман памяти.

В эвакуации я впервые узнал и о том, что такое колхозное сельское хозяйство. Каждое лето и осень интернат посылали в деревню помогать колхозникам. Мы увидели, как гибнет урожай на корню, как его разворовывают сами колхозники, и с какой неохотой они работают.

Но более всего угнетало немецкое наступление. Ведь пропаганда перед войной внушала, что Красная армия непобедима, никогда не допустит врага на родную землю, что передовой, прогрессивный строй всегда побеждает строй реакционный. Социализм в СССР был самым передовым строем, а нацизм — самым реакционным, и вдруг — разгром!

И в тылу почти все думали только о том, как бы получить «броню» (от армии) для себя или своих близких — не жаждали защищать «родину и социализм». Об этом открыто говорили, подделывали метрики детям — омолаживали их.

На операции «омоложения» попался один из ребят нашего интерната — некто Слава Бобунов, «Бобун» — здоровенный и циничный тип. Его мать за взятку обновила сыну метрику, сделав его года на три моложе, а он был уже тогда, как шкаф, и в военкомате заподозрили обман, заставили Бобунова пойти на медкомиссию. Врачи после исследования его половых органов дали заключение, что он старше своей метрики, после чего Слава с матерью исчезли из Чистополя. Вообще это была потрясающая семейка. Они жили в лаврушинском доме писателей. Бобунов-отец, совершенно серая личность, числился писателем, хотя никто не знал, что он написал. Одновременно он был чем-то вроде прораба на стройке дома писателей и получил в нем квартиру, причем в самом почетном, третьем подъезде. Мраморный вход, лифтерша, квартиры многокомнатные с несколькими балконами. Писателей даже по подъездам сортировали! В третьем подъезде жили К. Федин, И. Эренбург, К. Тренев, В. Вишневский, В. Катаев, Н. Погодин, В. Иванов. Пастернак жил, между прочим, в четвертом, рядовом подъезде. Потом выяснилось, что у Бобунова замечательная библиотека, но говорили, что пополнял он ее за счет библиотек арестованных писателей, и в конце концов стало ясно, что он из писателей, что называется, в штатском. И от фронта он сына уберег, устроив его адъютантом к какому-то генералу.

Но вернусь в Чистополь. В городе во главе молодежных групп стояли наиболее физически сильные и смелые парни, неформальные, как сейчас говорят, лидеры — «короли», как их звали тогда. Такой король был и во главе всей молодежи города. В парке все перед ними расступались, с почтением смотрели на него и слушали, на танцплощадке девушки считали за честь, если король приглашал их на танец. Взрослые ребята говорили, что и от особого его внимания девушки не могли отказываться, а их кавалеры, если таковые имелись, должны были терпеть и гордиться! Король был и у нас в школе — один из учеников десятого класса. Очень симпатичный и благородный был, между прочим, парень. Когда я подрался с местным учеником моего класса, король его подбадривал, но сам не встревал и другим местным не позволил. И вот однажды в коридоре школы после занятий вспыхнула, уж не знаю из-за чего, ссора между королем и его одноклассником из нашего интерната Гальпериным, евреем. Неожиданно ссора перешла в драку. У меня сердце в пятки ушло. А Гальперин, тихий, интеллигентный парень, стал бесстрашно, я бы даже сказал — спокойно, наносить удары королю, и тот оказался на полу! Встал, признал себя побежденным и пошел с Гальпериным из школы. Мы все тронулись следом. И я услышал, как король сказал, попросил своего противника и на нас обернулся: «Учителям ничего не говорить! Идет?». Гальперин с готовностью согласился. И все.

Но меня эта драка поразила. В городе, в котором местное население с трудом терпело «выковыренных», где, похоже, и милиции не существовало, какой-то смирный московский еврей проявляет такое мужество, почти героизм! Я так и не смог тогда этого понять. Лишь после «шестидневной войны» в Израиле осознал, что таких евреев, как Гальперин, было, видимо, немало в еврейской диаспоре в Европе; и именно такие люди первыми эмигрировали в Палестину и обеспечили фантастические победы Израиля над превосходящими силами свирепых врагов.

Однако как появляются такие люди среди нацменьшинства, веками живущего в унижении, мне и до сих пор не совсем ясно. Хотя мне-то меньше всего надо было бы удивляться: ведь мой отец был из той же породы! Но он свои подвиги совершал до моего появления на свет, и рассказы о них так не впечатляют, как события, случающиеся на твоих глазах.

Хочу еще заметить, что жизнь в Чистополе в мои самые восприимчивые годы заронила во мне зерно уважения к тяжелой народной жизни. Много дала мне в этом отношении и работа в колхозах, и жизнь в старинном городе, в доме-избе с русской печью, в которой мать готовила, вспоминая свое детство в псковском селе и подучиваясь у соседей. С тех пор мне кажется, что вкуснее не ел я блюд, чем из той печи: щи, жаркое с картошкой, картошка топленая в молоке, каша с грибами и даже хлеб мать вынуждена была сама печь. Я мелко рубил поленья для печи, а мама мастерски шуровала в ней рогатым ухватом. И обогревала нас эта печь хорошо. Помню, как в свирепые морозы серый кот, доставшийся нам вместе с квартирой, ночью спал в печи! Подходим утром к печи, а он сидит там и смотрит невинно: разве мне нельзя погреться?

И еще полюбил я на всю жизнь большие реки с их высокими берегами-утесами, на Каме — желтыми, песчаными, на Волге — белыми, меловыми, и с заливными до горизонта лугами, со смолистым, отдающим нефтью запахом воды, с протяжными, гулкими гудками пароходов... Теперь уже Волга и Кама изуродованы гигантскими водохранилищами — не река и не озеро.

С фронта тем временем приходили пугающие вести о взятии немцами все новых городов и районов. Курсировали и глухие слухи о том, что солдаты массами сдаются в плен. Стал известен сталинский приказ «Ни шагу назад!», в связи с которым были введены знаменитые заградительные отряды, стрелявшие по отступавшим красноармейцам.

Помню и рассказы людей, приехавших из Москвы, о знаменитой панике там 15—17 октября 41-го года, когда группа немецких танков прорвалась на самую окраину Москвы. Жители бросились вон из города. За место в поезде или машине убивали друг друга. В то же время из подмосковных деревень в Москву приезжали крестьяне с телегами грабить оставленные квартиры. Сталин бежал из столицы в неизвестном направлении, и три дня в Москве не было советской власти.

Георгий Владимов, с которым мы тесно дружили в 50—60-е годы, писал тогда мемуарную книгу для одного из генералов, оборонявших Москву. И этот генерал (забыл его фамилию) рассказывал Владимову, как в дни октябрьской паники они вывезли своих раненых к шоссе, ведшему из Москвы, и никак не могли остановить какой-нибудь грузовик или автобус, чтобы погрузить в него раненых. Машины неслись на предельной скорости и не останавливались. Тогда генерал приказал выкатить к дороге противотанковую пушку и выстрелить по какой-нибудь машине. Выстрелили, образовался затор, поток машин остановился, и раненых разместили по машинам. Потом солдаты генерала стащили с дороги подбитую и поврежденные в столкновении машины, и паническая гонка возобновилась с новой силой.

После был сочинен миф, что немецкие танки, прорвавшиеся к Москве, были уничтожены самолетами-штурмовиками, однако участники обороны Москвы рассказывали, что у них просто кончилось горючее, и танкисты ушли назад пешком. Если бы немецкие войска не «растаяли» к тому времени в безбрежных просторах России, они могли бы взять тогда Москву, что называется, голыми руками.

Приехавший из Москвы писатель Анатолий Глебов с волнением говорил отцу, что если немцы будут все-таки остановлены и удастся заключить мир (о полной победе тогда никто и не помышлял!), то все в стране должно измениться: режим оказался гнилым, и больше так жить нельзя!

Подобные высказывания я слышал от взрослых до самого конца войны. Видимо, большинство людей верило, что после войны «все должно измениться». Думаю, что эта вера многим помогала жить и воевать.

В первые два года войны все надеялись также на какой-то сепаратный мир с немцами. Зимой 41—42 годов Сталин вселил такую надежду своими сенсационными словами о том, что война продлится еще недолго, месяц-другой, ну, может быть, «полгодика-годик». После этого пошли слухи, что с немцами в Швеции ведутся тайные переговоры о сепаратном мире. Под Москвой немцы были все-таки остановлены, блицкриг не получился, и возникли основания для торга.