Владимир Волосков - Где-то на Северном Донце.

• Название: Где-то на Северном Донце.
• Автор: Владимир Волосков
• Издательство: Воениздат
• Жанр: О войне
• Год: 1974

В книгу включены четыре повести. Три из них — «Синий перевал», «Трое суток невидимой войны». «Где-то на Северном Донце» — посвящены событиям Великой Отечественной войны, героическим подвигам советских людей на фронте и в тылу. Повесть «Рядовой Петр Малышкин» рассказывает о современной жизни армии, о высоком моральном облике и душевной красоте советского воина.

---

А совсем недавно все было ясно и просто. Был Юрий Купревич — старший научный сотрудник института химии Академии наук СССР, была своя тема, своя лаборатория, была семья, жена Лена… Потом началась война, его направили на химические предприятия Востока — внедрять новые технологические схемы, разработанные институтом. И пошло: мотался с завода на завод, организовывал связи, помогал, покрикивал, хвалил и жаловался… Сам всевышний не поймет, кто сейчас кандидат химических наук Купревич: не то научный работник, не то толкач, не то инспектор…

Пока крутился волчком в этой затянувшейся командировке, немцы успели оккупировать чуть не половину европейской части страны, брат Николай получил ранение и вернулся на работу в наркомат, а Лена стала военврачом. Купревич застал дома лишь пачку ее грустных, нежных писем, присланных оттуда, с войны, где давно полагалось быть ему, а не ей…

* * *

Они поженились три года назад, и брак их был полной неожиданностью для всех родственников, друзей и знакомых. Никто не подозревал, что скромный, степенный студент (а потом аспирант) Юрка Купревич давно тайно влюблен в бойкую соседскую девчонку Ленку Тихомирову. И уж совсем не подозревали, что бой-девка Ленка платит ему взаимностью. Да и как тут догадаться, когда на людях Ленка не упускала случая подразнить не по возрасту серьезного соседа, а тот умел снисходительно не замечать ни насмешек, ни самой сероглазой Кудриной девчонки, которая со временем превратилась в пресимпатичное создание, вслед которому на улице все чаще поглядывали мужчины всех возрастов. Ленку никогда не видели одну, она всегда находилась в обществе подруг, друзей, многочисленных поклонников. Где уж тут ей заинтересоваться неприметным аспирантом, бывшим много молчаливее, солиднее да и несколько старше девчат и ребят из Ленкиной компании.

Так продолжалось несколько лет: пока Лена заканчивала десятилетку, пока училась в медицинском институте… Очевидно, они так бы никогда и не узнали о взаимных чувствах, если бы Купревич в один счастливый вечер не решился на отчаянный шаг.

Сначала все происходило как обычно. Возвращаясь домой, Купревич на скамейке возле подъезда увидел девушек-медичек и среди них Лену. Они о чем-то спорили, заглядывая в свои объемистые конспекты.

— Жрецам науки! — заметив соседа, привычно кивнула Лена. — Как поживают глубокоуважаемые фенолы-бензолы?

— Успешной зубрежки! — церемонно, как это он привык делать в институте, поклонился Купревич.

Девушки прыснули (а Лена всех громче), им, видимо, была забавна старомодная чопорность розовощекого молодого человека.

И тут случилось непонятное. Купревич не прошел, как обычно, в подъезд, а неожиданно для себя самого остановился, внимательно поглядел на Лену, Он так и не мог понять потом, что остановило его и заставило решиться заговорить при посторонних: не то в голосе девушки послышалось ему что-то необычное, не то взяло наконец-таки верх тщательно скрываемое чувство, не то что-то другое…

— Фенолы-бензолы живут и здравствуют, — очень серьезно сказал он.

— Девочки! — смешливо всплеснула руками Лена. — Зевс опустился на грешную землю. Он разговаривает с простыми смертными!

— Почему весь запас колкостей эти смертные берегут для Зевса? Неужели он чем-нибудь обидел их?

— Ну и ну! Девчонки, нас нагло обманывают. С фенолами-бензолами далеко не все в порядке. — Лена не хотела принимать серьезный тон Купревича. — Оказывается, к нам имеются претензии. Вот это новость! Зевс не чужд лирики! Я не удивлюсь, если сейчас последует объяснение в любви!..

Девушка не подозревала, каким толчком для Купревича послужили эти слова. Он вздрогнул, почувствовав, как оборвалось что-то в груди, и, холодея от собственного безрассудства, словно неумелый пловец, ринулся с высокого обрыва в глубокий омут.

— И последует! Не вижу ничего плохого в том, что я тебя люблю!

— Девчонки, вы слышали? — машинально хохотнула Лена и уронила на землю конспект.

— Разве зазорно любить кого-то?

Студентки ошеломленно переглянулись, притихли, Лена широко распахнула огромные серые глаза.

— Разве зазорно? — обреченно повторил Купревич, и, видно, такое было у него лицо, что Лена окончательно все поняла, покраснела до корней волос, а потом, словно подброшенная пружиной, взлетела со скамейки, схватила его за руку…

— Глупый… Дурачок… Честное слово, дурачок! — выдохнула она, когда за ними захлопнулась дверь подъезда. — Самый несуразный человек на свете! — И вдруг уткнулась головой в его грудь.

Купревич обнял ее мягкие плечи и долго целовал светлые кудряшки, бормотал какие-то несвязные глупости, пока понял наконец, что доверчиво прижавшаяся к нему девушка плачет.

— Ленка… Ленок! Что ты? — Купревич взял в ладони ее разрумянившееся лицо, испуганно заглянул в глаза. — Что с тобой?

— Глупый ты… Дурачок… — Лена счастливо улыбнулась сквозь слезы. — Я ведь привыкла к мысли, что ты никогда не скажешь мне… — И снова уткнулась в его плечо.

Купревич опять обхватил ее подрагивающие плечи и вдруг ясно осознал, что не было и не будет для него в жизни никого дороже этой плачущей на его груди девушки…

С приходом Лены все преобразилось в запущенной холостяцкой квартире Купревичей (после смерти матери Юрий, брат Николай и отец жили беспризорно, каждый с головой окунувшись в свои служебные дела). Ее неисчерпаемая энергия сотворила чудо. Комнаты, в которые раньше приходили лишь ночевать, превратились в дом — в самом настоящем, семейном понимании этого слова. Как-то сразу и сам Юрий, и отец, и неисправимый скептик Николай поняли, как бестолково и неуютно жили до сих пор.

Поняли — и безоговорочно приняли руководство Лены. Прекратились споры: кому подметать полы, кому идти в магазин, кому к прачке… Утром на буфете каждому лежала записочка-памятка с хозяйственными заданиями, и мужчины беспрекословно принимали их к исполнению. Кто-то закупал продукты, кто-то выбивал пыль из дорожек, кто-то отправлялся на базар…

Юрий, грешным делом, даже немножко ревновал жену к отцу и брату — настолько весело и охотно подчинялись они ей, с такой легкостью соглашались с каждым ее предложением.

В ту пору все это казалось само собой разумеющимся. И лишь в разлуке понял Купревич, какую ношу несла на своих плечах неугомонная Лена. Удивительно, как она успевала все делать и все помнить! А ведь после окончания института она тоже работала, специализировалась на хирурга. Ей, конечно, было не легко. Стыдно вспомнить, но Купревич не знает даже сейчас, уставала ли когда-нибудь жена…

А она знала и чувствовала все, ее сердечной теплоты хватало на всех. Она знала, когда Николай расстроен неудачным испытанием новой модели самолета, его лучше не беспокоить, знала, когда у отца взыграла печень, его надо заставить принять лекарство, знала, когда и сколько работать ему, Юрию Купревичу. Смешно, но так оно и было. Лена не давала слишком долго засиживаться за бумагами даже тогда, когда он работал над диссертацией. Попросту снимала с него очки, прятала куда-то запасные — и «обезоруженный» Купревич был вынужден ложиться спать. Но, как ни странно, при Лене дела пошли куда быстрее, и уже через год он был готов к защите диссертации.

Сейчас ее нет. Она там, где от взрывов ходуном ходит воздух, где обильно поливается кровью истерзанная отчая земля. А вот он, Купревич, здесь, в опустевшей московской квартире, где каждая вещь, всякая безделица дышит Лениным незримым присутствием: старый диван, на котором спит Николай, перед самой войной перетянул по ее просьбе соседский дворник Ермолаич; эту настольную лампу купила она в первую свою получку; вот этот современный телефонный аппарат поставлен по ее инициативе взамен старой дребезжалки, у которой надрывали голосовые связки два поколения Купревичей…

Получив известие, что жена надела военную форму, Купревич был так обеспокоен, что на несколько дней лишился сна. Все смешалось в чувствах и мыслях. Если для многих друзей и знакомых было вполне естественным, что решительная Ленка добровольно пошла на фронт (кому же идти, если не ей: боевой, отчаянной, первой заводиле в былой студенческой компании?), то Купревича охватила тревога. Тревога, похожая на откровенный страх. Он один знал, что за внешней бойкостью Лены кроется доброе, легкоранимое женское сердце, он один знал, как она слаба, как боится ночных гроз и даже безобидных комнатных собачек…

Лишь очутившись дома, Купревич немного успокоился. Здесь все напоминало о Лене, здесь ко всему прикасались ее проворные, умелые руки, здесь он понял — нет, не настолько она слаба и беспомощна, чтобы быть в стороне от грозных событий, надвинувшихся на родной народ; Лена не могла оставаться в Москве. Она обязательно должна быть там, откуда шлет свои краткие весточки. Иначе она не была бы сама собой. Если раньше она была всего нужнее одному ему, Купревичу, то теперь она нужнее там. Лена всегда умела быть там, где в ней более всего нуждались…