Джон Кинг - Человеческий панк

• Название: Человеческий панк
• Автор: Джон Кинг
• Издательство: АСТ, Компания Адаптек
• Жанр: Контркультура

Пятнадцатилетнему Джо Мартину лето 1977 года несет панк-рок и реггей, дискотечных девчонок, пиво в пабах и краденые машины. Жизнь прекрасна — пока его не изобьют и не бросят в канал с лучшим другом Смайлзом. Прыжок вперед — 1988 год — и Джо едет домой на Транссибирском экспрессе. После трех лет работы в баре Гонконга он вспоминает взлеты и падения прошедших лет и смиряется с трагедией. Прыжок в 2000-й. Он неплохо устроился — зарабатывает на жизнь ди-джейством, продает записи и билеты на бои. Все замечательно — пока перед ним не появляется лицо из прошлого, и он опять остается один на один с кошмаром той ночи 1977-го. Настала пора хоронить скелеты.

---

Их мелочь перепрыгивает забор в надежде смыться, уворачиваются от автобуса, водитель жмет на тормоза, запах горелой резины вливается в струи дизельного дыма, и большие ребята принимаются за работу. Делани рядом с Чарли Мэем, их прикрывают Мик Тодд и Томми Шэннон, и этой бригаде всё по хую, руки-ноги машут, и тут Тодд достаёт молоток, с которым не расстаётся, и шарашит по толстяку, которому в жопу впилась овчарка, разрывая штаны, прокусив мышцу до кости, так что парень вопит, как танцор диско. И собака решает дело. Остатки ребят из Лэнгли лезут на заборы, которые огораживают автобусные остановки, народ из магазинов разбегается, придерживая сумки, и мужик в грязной спецовке говорит, чтобы мы уёбывали, что мы толпа кровавых молокососов. Выхлопные газы и рёв моторов сносят башню, дым поднимается, ему некуда лететь дальше, он собирается под крышей, первые облака, которые я вижу за день. Толстяк падает на мостовую и сжимается в комок, когда бьёт ботинок, немного попинать, и Тодд сотоварищи идёт вперёд — работа сделана, все, кроме Хана, долбающего парня по голове военными бутсами на укрепленной подошве, которые носят те немногие, кто не в мартенах, толстое дерево с треском встречается с черепом. И меня тошнит от этого удара, я смотрю на Смайлза и понимаю, что он чувствует то же самое, и Хан ухмыляется и собирается снова ударить парня, и тут Тодд поворачивается и орёт ему завязывать, хватит уже, оставь его, деревянная ручка молотка увенчана толстым стальным навершием, заострённый зад, плоский перед. И Хан собирается ответить, останавливается, решает, что с Миком Тоддом лучше не связываться, он знает, что напрягать Тодда — значит напрягать его трёх старших братьев; они известные психи, старший служит в Королевской Морской Пехоте в Германии, отсидел шесть месяцев за избиение солдата, так что Хан пожимает плечами, и этот из Лэнгли открывает спортивную сумку и начинает кидать бутылки, наверно, привёз их с собой на поезде; и тут парень набегает на меня и пытается вырвать кассетник, и я бью его в лицо изо всех сил, и он больше и старше, но отлетает назад; Томми Шэннон пинает его по жопе, Микки Тодд бьёт молотком, Делани — кулаком, он спотыкается и почти падает, пытается убежать, всё-таки падает, встаёт и, шатаясь, улепётывает по дорожке, а я крепче стискиваю магнитофон. Мой взгляд падает на толстяка, который лежит на земле, в глухой отключке, но мы не успеваем подойти посмотреть, как там у него дела — все замирают, коповозка летит по дороге, сирена завывает и махач забыт, восемнадцать пацанов разбегаются в разных направлениях, никто не хочет попасть на карандаш копам; и коповозка исчезает, нет, вот она вылетает к остановке в стиле Суини; Рейган или Картер приехали бы в «Ягуаре», но это копы, и это фургон, типа Айронсайд, и хотя сейчас лето, все фары включены на полную, глаза-прожекторы. Мы со Смайлзом, Дэйвом и Крисом бежим вместе, этот пылесос остаётся далеко позади, солнце нещадно палит, мы хватаем свежий воздух и щуримся, привыкаем к яростному свету и бежим дальше, к станции; ребята из Лэнгли впереди, влетают в кассовый зал, вон парень, которого я ударил в спину, если они обернутся, у нас будут проблемы, они решат, что мы гонимся за ними, но они продолжают убегать, исчезают; и вот мы добегаем до станции, поворачиваем налево к мосту через пути, а на той стороне Делани, Тодд и еще пара человек бродит, как будто знать ничего не знает, и когда мы подбегаем ближе, я вижу, они разглядывают нас, как ребятишек, которых можно взять для счёта, но полагаться на них не стоит. Мусоровоз выруливает из-за поворота, и они начинают насвистывать мелодию из «Автомашины Зед», и, в конце концов, водитель вдавливает педаль, огни начинают мигать, и они уносятся назад, туда, откуда мы прибежали, а мы бежим к мосту, через пути, тормозим около «Printer’s Devil», и поезд на Паддингтон подползает к станции. Мы останавливаемся и смотрим через забор, как ребята из Лэнгли лезут внутрь, и когда поезд трогается, лампочки начинают вылетать из окон, они взрываются на платформе, как будто это экстренный поезд для футбольных фанатов. Они едут домой, Лэнгли — через одну остановку, традиционный махач в честь конца учебного года забыт, вагоны уменьшаются и исчезают под мостом газового завода. И мы уходим, медленно и гордо, яйца потеют в штанах, лето выдалось жарким, как и в прошлом году, мы убиваем время, тусуемся, хрустим кистями и щёлкаем пальцами, марево поднимается над шоссе, как выхлоп над грузовиком. Мы поворачиваем на улицу Смайлза с граффити КОКНИ РЕДЗ, перечёркнутым и закрашенным логотипом ШЕД, который украшает чуть ли не каждый стол в школе, и в два раза крупнее на двери гаража: ИДИ НА ХУЙ. И мы смеёмся, впереди весёлый вечер, с него и начинается лето, вытираю мокрое лицо, киваю Майору Тому, который шествует по середине дороги, словно Великий Старый Герцог Йоркский собственной персоной, местный дурак вышел в дозор, пациент дурдома, который тащит тебя в участок за то, что ты плюнул на тротуар; и я смотрю на Дэйва, которого всегда тянет надавать этому чёрту по шеям, он закусил губу, хочет засмеяться, но понимает: начнётся драка, которая может затянуться на пару часов. Майору бы сидеть дома, наслаждаться погодой. Мне его жалко, как жалко было парня, которого Хан отоварил по голове, и Смайлза, конечно, все жалеют Смайлза, и дела идут говённо, потому что когда кто-то начинает ржать над Майором, остальные тоже не могут удержаться. Как будто своих голов на плечах нет. И мы проходим мимо Майора и идём домой к Смайлзу. Он проводит нас в гостиную, шишка на черепе отзывается, когда Крис захлопывает дверь, и я начинаю размышлять, почему Делани сотоварищи видят в нас толпу дрочил, и всем ясно, что эти «иди за старшими» и «подчиняйся главарю», «держись в струе» — полная хуйня, что надо думать собственной головой, а не играть в «Саймон Сказал» до конца жизни.

Я выглядываю в окно и думаю о Дебби, интересно, что она делает, о чём думает. Дэйв возвращается из комнаты Смайлза с «Pure Mania» the Vibrators, «Damned Damned Damned», «Malpractice» Dr Feelgood и «The Ramones Leave Home». Майор стоит в конце улицы, чистое пугало на поле, одетый в лучший воскресный костюм — куртка с благотворительной распродажи и серые штаны; он смотрит на нечто, очень похожее на кучу собачьего говна, его вгоняет в краску это ужасное преступление против общества, он краснеет весь, как будто его поймали и покрасили из баллончика.

Майор, конечно, съехал с катушек, но он безобидный. Ему тридцать, около того, но у него никогда не было нормальной работы. Отец говорит, это не потому, что он не хочет работать, он-то хочет, он любит «от звонка до звонка» больше всего на свете, он хочет гордо поднимать голову как честный работник, но ни одна компания не готова его взять. И вместо того, чтобы сидеть во дворе и пить денатурат с бомжами, или бродить по центру занятости и умолять тамошних гестаповцев пригласить его на собеседование, он патрулирует улицы на общественных началах. Ему не платят зарплату, не дают оплачиваемый отпуск, не дают больничный, если он простыл, но он рад хоть чем-то себя занять. Если он замечает что-нибудь странное, что-нибудь не совсем правильное, он начинает расследование. Малолетние курильщики и великовозрастные алкаши рискуют получить нагоняй от Майора Тома, а воришки и вандалы сразу отправляются в участок. Прикол в том, что его легко уговорить дать тебе «ещё один последний шанс», даже если он уже давал тебе двадцать ещё одних последних шансов.

Время от времени он выпускает официальный бюллетень, и, глядя на его серьёзную рожу, очень трудно удержаться от смеха. Он живёт по правилам страны, но не даёт работе вторгаться в личную жизнь. В пять часов ровно он идёт домой пить чай. Даже, если он только что поймал парня за вскрытием таксофона, он уйдёт посреди нравоучения, если настало время. Майор может быть дежурным бобби, но его мама не любит, когда сын опаздывает. Иногда он уходит в ночной патруль, но отец говорит — это зависит от погоды. И тогда Майор берёт дубинку, выходит из дома, когда закрываются пабы, и хлопает по плечу тех, кто пытается отлить на улице, а как-то он попытался забрать отца Томми Шэннона за богохульство, за то, что тот сказал «Господи Иисусе!», когда Майор подкрался и испугал его. Мистер Шэннон накидал ему по ушам. И разбил очки.

Майор не слишком переживает по этому поводу, держит чувства при себе, может, считает это частью работы, но глубоко внутри он напрягается, затаил злость. Его мысли запрятаны глубоко, на лице маска безразличия. Не может же он планировать очередной арест в Милки Баре или рейд в Карли Варли двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, каждый месяц в году. Не знаю. Никто не знает. В этом и прикол, наверно, — суметь оказаться в голове другого, увидеть вещи с его точки зрения. Это прикол музыки, особенно новых групп, потому что они облекают в слова то, что мы думаем. Как в альбоме «The Clash». Песни с него — вся наша жизнь. Этот пласт жил в нас и ждал, пока его кто-нибудь запишет.