Игорь Шнайдерман - Жиденок

• Название: Жиденок
• Автор: Игорь Шнайдерман
• Жанр: Современная проза

ИЗВИНИТЕ ЗА НАЗВАНИЕ!

Когда я прочитал то, что вы прочитаете на следующей странице, мне стало немного не по себе. Мне не нравятся такие слова, даже с уменьшительным или ласкательным суффиксом. Когда-то мне довелось употребить (крылатое, между прочим) выражение «вечный жид» и я получил взбучку от читателя. Жида не спасает вечность. Хотя писатель Андре Жид получил Нобелевскую премию.

И тут я опустил глаза на следующую строчку и прочитал: «Мемуар». Это смягчило неудобопроизносимость названия. Я всегда питал слабость к словам, которых нет ни в одном словаре, и это было именно такое слово. Оно существует только во множественном числе, подразумевая множество событий. Но автор молодой, событий в его жизни немного, может быть, лучше ограничиться единственным? Впоследствии, с течением времени, автор накопит события и напишет мемуар, потом ещё мемуар, и в результате у него получатся мемуары.

Знакомясь с мемуаром, я поймал себя на том, что смеюсь. Отчего я смеюсь, братцы? Может, вспомнил что-то смешное? Какой-нибудь анекдот или рассказ Зощенко? Нет, я смеялся именно над тем, что читал. Мемуар оказался и смешным, и грустным, и разным, но всегда увлекательным.

Мне кажется, что этот мемуар, пусть даже в единственном числе, доставит и читателям такое же удовольствие, какое доставил мне. Хотя за всех читателей ручаться не могу. Даже нобелевский лауреат Андре Жид не мог ручаться за всех читателей. Кстати, он совсем не тот, каким его представляет фамилия, он только родился в семье юриста.

Пусть вас не смущает обилие многоточий внутри слов. Они свидетельствуют об эрудиции автора и вместе с тем о его деликатности. Того же он ждёт и от читателя.

Феликс Кривин

---

И этот столп советского еврейства взял шефство надо мной — стеснительным жидёнком, брошенным под колёса советской же военной машины. Когда он заходил ко мне в роту, все как-то примолкали. Я делился с ним самым сокровенным, а он давал мне советы, как ребе незадачливому еврею. Помогали они мало, но внушали оптимизм, и я ждал прихода Якуба Максовича почти как демобилизации.

Попав в город Приозёрск, Якуб Вайсберг первым делом выяснил, какие слабости имеют несгибаемые советские офицеры. Поняв, что они неумеренно потребляют алкоголь, испытывают патриотические чувства к игре под названием «футбол», иногда кладут глаз на женщин и всем азартным играм предпочитают преферанс, рядовой Вайсберг своим еврейским умом смекнул, за какие ниточки нужно дёргать. И дёргал.

Нуждающимся в алкогольном допинге он был прекрасным собеседником и на вопрос «Ты меня уважаешь?» неизменно отвечал:

— Так точно, товарищ подполковник (а то и полковник)!

Футболистов поражал точными прогнозами и меткими характеристиками игроков. Озабоченных сводил в нужное время и в нужном месте с аппетитными офицерскими жёнами, отправившими мужей на дальние площадки. У преферансистов умудрялся выигрывать так, что им не было обидно. Многие должны были ему, и он был должен многим. Подполковники и полковники просили у рядового Вайсберга отсрочки, а рядовой Вайсберг скрывался от других рядовых, которые хотели получить с него свои же деньги. Он ходил по городу без увольнительных и маршрутных листов. Патрули не трогали его, потому что были его должниками или собутыльниками. Он жил полноценной жизнью, он купался в ней, хотя был, безусловно, «белой вороной».

Якуб Максович говорил:

— Ты среди этих гоим пытаешься найти нормальных людей. Это заблуждение большинства интеллигентных аидов. Ты посмотри на них: они же все мишигены. И относиться нужно к ним, как к мишигенам. Тогда они, минимум, не будут тебя трогать, а максимум — будут ценить и уважать. Конечно, бывают исключения. Ну, так я тебе скажу, что эти исключения — тоже аиды. Только они об этом пока не знают.

Через год после моей демобилизации Якуб Вайсберг появился в нашем городе. Он снял шикарный номер в гостинице «Интурист» и закрутил какую-то немыслимую афёру с постельным бельём. Через неделю он занял у меня двадцать пять рублей и исчез навсегда.

Якуб! Где ты? Долг я тебе давно простил. Отзовись!

* * *

Ни в одном словаре великого и могучего русского языка не найти слова «шара». Ни Даль, ни Ушаков, ни Ожегов так и не сумели извлечь его из богатейших недр российской лексики.

Ни в одном памятнике классической русской литературы не найти также слова «халява». Ни Пушкину, ни Тургеневу, ни Толстому так и не хватило пороху начертать этот «вульгаризм» на собственных «скрижалях».

Но, как известно, «свято место пусто не бывает». Поэтому пытливый и ищущий русский народ, не удовлетворённый разнообразием родной речи, извлёк эти ключевые слова из глубин широкой славянской души и окрестил понятиями «на шару» и «на халяву» подлинную суть своей многоукладной жизни.

В городе Приозёрск Джезказганской области, куда я потащил за собой вас, мои утомлённые читатели, «шара» с «халявой» безжалостно вытеснили все прочие системы взаиморасчётов и конкурировали разве что между собой.

В этом благословенном городе был переизбыток дармовой рабочей силы. Только за то, чтобы не ошиваться в казарме, солдаты были согласны на любую пахоту, хотя бы отдалённо напоминающую вольную «гражданку».

Каждая воинская часть обслуживала несколько магазинов, кафе, ресторанов, универмагов, складов ликероводочных изделий и прочих стратегически важных гражданских объектов. Отдельный батальон охраны, в котором в должности старшего стрелка я готовил себя к ратным подвигам, шефствовал над гастрономом «Юбилейный». Все наши бойцы готовы были по первому требованию командиров и начальников выступить на защиту прав советского потребителя.

И выступали. Но делали это не из «любви к искусству», а из-за возможности разжиться (а правильнее было бы сказать «отвернуть») пачку печенья или вафель, банку сгущённого молока или какао, сигареты, а если сильно повезёт, бутылку портвейна «три семёрки» или «Каберне».

Двадцать седьмого марта, в День театра, мы с друзьями-однополчанами выполняли в «Юбилейном» ответственные погрузочно-разгрузочные работы. Упитанные продавщицы в изящных фартучках «божья коровка» подбадривали нас словечками, вроде «солдатики», «землячки», «сынки», «женихи» и «красавчики». Мы улыбались в ответ и исходили слюной по «любительской» колбасе по два восемьдесят и по «кильке в томате» по тридцать три копейки.

И уборщица Ядвига Сигизмундовна, и продавщицы, и завмагша, и взводные командиры, и комбат подполковник Мадьяров, и даже командир полигона генерал-полковник Сергиенко прекрасно понимали, что ни один солдат срочной службы не покинет стен магазина без отвёрнутой банки, пачки, коробки или бутылки. Это были законные трофеи, и отобрать их было так же невозможно, как вырвать из пасти голодной собаки сладкую мозговую кость.

…Сначала запахло весной. Потом со стороны автополка принесло запах «сухой» картошки с сайгачьим жиром, и все поняли, что пришло время обеда. Мешки были свалены, ящики сложены, банки расставлены, а солдатские трофеи распиханы по карманам галифе.

И лишь один солдат никак не мог решиться украсть законную сгущёнку. Лишь одного солдата одолевали чуть ли не гамлетовские сомнения. И этим солдатом был я.

Но колебался я не потому, что не мог украсть в принципе. Украсть я мог. Я колебался потому, что ещё никогда не воровал в День театра.

Мы уже вышли из подсобки, уже поднимались по лестнице, уже шли через торговый зал, а совесть моя была так же чиста, как и карманы. В последний момент из-под вывески «Сыпучие товары» на меня надвинулась пирамида печенья со щемящим названием «Театральное». Я понял, что если сейчас захлебнусь слюной, то уже никогда не стану артистом.

Тогда я воровато схватил пачку, сунул её за пазуху и оглянулся. И — о, ужас! Ехидно улыбаясь, на меня смотрели заплывшие жиром глаза заведующей.

…Меня били двенадцать сержантов во главе со старшиной. Чёртова дюжина. Били в Ленинской комнате, били ногами, били молча. У меня под гимнастёркой лежала пачка «Театрального» печенья, которую почему-то забыли конфисковать. Каждый раз, когда чей-нибудь сапог попадал в неё, я думал:

— Боже мой, точно поломают! Как же я это буду есть?

…Я скоблил лезвием писсуар, а стоявший у меня над душой дежурный по роте сержант Тимошенко стряхивал в бумажный кулёчек пепел со своей сигареты «Прима».

Товарищ сержант в высшей степени доброжелательно и рассудительно говорил:

— Я хотел бы внести ясность. Ты поимел не за то, что ты — еврей. Я подчёркиваю: не за это! И, конечно, не за то, что украл. Ты поимел за то, что попался.

Ночью после отбоя я поедал вынесенный из боя трофей. Я поедал его тихо, стараясь не хрустеть. Я тщательно перетирал языком обломки «Театрального» печенья и мечтал о театре…

* * *

Как-то по пьянке командир роты по кличке «Дядя» похвастался коменданту гарнизона по кличке «Панас», что у него появился хороший художник. Панас спросил:

— Ты мне друг?

Дядя ответил:

— А что?

Панас сказал:

— Одолжи мне на пару дней своего еврейчика.

Дядя поставил условие:

— С тебя бутылка.

Панас выставил две.

Так я попал в комендатуру. Мне предстояло выпиливать пенопластовый макет города Приозёрска.

Утром на разводе патрулей Панас, стараясь не материться, произнёс речь. Сказал он, приблизительно, следующее:

— Этот боец — мой человек. Командование поручило ему стратегически важное задание. Он имеет право беспрепятственно ходить по городу, смотреть, мерить, ну там, записывать… Что ещё? Да, в общем, всё, б…

Судя по тому, как патрули расшаркивались со мной при встрече, они подумали, вероятно, что я — замаскированный агент КГБ в звании не меньше капитана, совершающий инспекторскую проверку. На самом деле всё было значительно проще: я обмерял здания и улицы. Причём измерительным прибором мне служили ноги.

Я считал шаги.

За два дня я обсчитал треть города, но выпиливать домики так и не начал.

Зато я так понравился коменданту, что он пригласил меня столоваться у него дома. Каждый раз его жена — милая украинская женщина — наливала мне стопарь разбавленного спирта, и каждый раз Панас приговаривал:

— Дерябнем по граммульке

За здоровье моей мамульки!

Ночевал я в комендатуре в панасовском кабинете: спал на шикарном диване и смотрел цветной телевизор.

На третий день комендант меня в роту не отпустил. Он сказал:

— С Дядей я договорился. А ты пока, знаешь, по городу не ходи. Тебе ж есть что пилить, вот и пили.