Игорь Шнайдерман - Жиденок

• Название: Жиденок
• Автор: Игорь Шнайдерман
• Жанр: Современная проза

ИЗВИНИТЕ ЗА НАЗВАНИЕ!

Когда я прочитал то, что вы прочитаете на следующей странице, мне стало немного не по себе. Мне не нравятся такие слова, даже с уменьшительным или ласкательным суффиксом. Когда-то мне довелось употребить (крылатое, между прочим) выражение «вечный жид» и я получил взбучку от читателя. Жида не спасает вечность. Хотя писатель Андре Жид получил Нобелевскую премию.

И тут я опустил глаза на следующую строчку и прочитал: «Мемуар». Это смягчило неудобопроизносимость названия. Я всегда питал слабость к словам, которых нет ни в одном словаре, и это было именно такое слово. Оно существует только во множественном числе, подразумевая множество событий. Но автор молодой, событий в его жизни немного, может быть, лучше ограничиться единственным? Впоследствии, с течением времени, автор накопит события и напишет мемуар, потом ещё мемуар, и в результате у него получатся мемуары.

Знакомясь с мемуаром, я поймал себя на том, что смеюсь. Отчего я смеюсь, братцы? Может, вспомнил что-то смешное? Какой-нибудь анекдот или рассказ Зощенко? Нет, я смеялся именно над тем, что читал. Мемуар оказался и смешным, и грустным, и разным, но всегда увлекательным.

Мне кажется, что этот мемуар, пусть даже в единственном числе, доставит и читателям такое же удовольствие, какое доставил мне. Хотя за всех читателей ручаться не могу. Даже нобелевский лауреат Андре Жид не мог ручаться за всех читателей. Кстати, он совсем не тот, каким его представляет фамилия, он только родился в семье юриста.

Пусть вас не смущает обилие многоточий внутри слов. Они свидетельствуют об эрудиции автора и вместе с тем о его деликатности. Того же он ждёт и от читателя.

Феликс Кривин

---

Я всю жизнь завидовал людям, помнящим себя внятно чуть ли не от рождения. Но всё никак не мог взять в толк, почему их рассказы о детских подвигах не вызывают у меня законного умиления. Слушая их, я, как и все, делал большие глаза и губки «бантиком». Но мне были совершенно не интересны все эти шедевры склеротического творчества. И я думал:

— Ну почему?

И только сейчас начинаю понимать, что мы все и всегда выдаём желаемое за действительное.

Вероятно, поэтому я начал писать: очень много накопилось желаемого и очень мало осталось действительного.

* * *

— Бабушка, ты умрёшь?

— Умру.

— Тебя в яму закопают?

— Закопают.

— Глубоко?

— Глубоко.

— Вот когда я буду твою швейную машинку вертеть!

Из книжки Корнея Ивановича Чуковского «От двух до пяти»

Бабушка моя работала машинисткой в Облместпроме. Вернее, старшей машинисткой. А если уж быть совсем точным, должность её называлась «заведующая машбюро».

В силу врождённой честности, она не пользовалась теми благами, которые можно было извлечь из этой работы. Бабушка жила на зарплату.

Вечерами она подрабатывала печатаньем чужих диссертаций, монографий, научных трактатов и казённых бумаг. Дедушка неизменно ей диктовал.

Мой дедушка очень любил мою бабушку. Поэтому он купил ей трофейную портативную печатную машинку фирмы «Каппель».

В предпенсионном возрасте, в пору, так сказать, супружеской зрелости, они получили, наконец, отдельную комнату в коммунальной квартире на улице, носящей имя академика Владимира Петровича Воробьёва — человека, бальзамировавшего Ленина.

Большую часть времени я проводил у бабушки и дедушки: дедушка диктовал, бабушка печатала, а я спал здесь же на раскладушке. Моё детство прошло под аккомпанемент бабушкиной печатной машинки.

Трофейный «Каппель» был главным предметом моих вожделений. Первое время я пытался исподтишка нажать на какую-нибудь клавишу. Дедушка меня гонял.

Чуть повзрослев, я стал одержим желанием покатать каретку и позвонить в звоночек. Дедушка и тут был на страже.

Когда я научился писать, у меня появился весомый аргумент напечатать на бумаге первые известные мне слова. Тогда я впервые был допущен к «Каппелю» легально. Дедушка контролировал процесс.

Поскольку бабушка и дедушка берегли машинку, как зеницу ока, у меня к ней тоже выработалось невероятно трепетное отношение.

Я взрослел. Бабушка и дедушка старели. Потом дедушка умер.

У меня родилась Алиса. Дуся. Когда я доставал машинку из футляра и начинал печатать, Дуся стремительно ползла на звук и так же, как и я в детстве, норовила нажать на клавишу.

Потом не стало бабушки. У меня родилась Марточка. Муха, Мушка. Её наследственное стремление нажать на клавишу я тоже жестоко пресекал. Я берёг машинку.

Время ускользало, как песок из-под пальцев. Я женился и разводился, и снова женился, и снова разводился. Я перевозил машинку из семьи в семью, из города — в город.

Совсем недавно на свет появился Юлька. Мой сын. Я по-прежнему печатаю на бабушкиной машинке. А Юлька по-прежнему, маневрируя ползком между стульями и креслами, пытается подобраться ко мне и нажать на заветную клавишу. И я по-прежнему его гоняю…

Когда меня обуял писательский зуд, я сначала придумал название. «Жидёнок». Потом написал несколько страниц. Затем несколько рассказов. «Жидёнок» рос. «Жидёнок» увеличивался в объёме. «Жидёнку» стало тесно на тетрадных листках.

И тогда я достал бабушкину машинку. Я напечатал на титульном листе название.

И старая немецкая портативная печатная машинка «Каппель» № 0205236, которую мой дедушка подарил моей бабушке, засбоила. У неё стала западать и пропечатываться ниже строчки одна буква.

Буква «Ж».

* * *

— Дедушка, я похож на еврея?

— Нет. Но все евреи похожи на тебя.

Из глубокого детства

В школе я каждый день дрался. Вернее, в школе меня каждый день били. Потому что я — еврей.

Я не скрывал своей национальности. Нет, не так. Я не стеснялся её. Это раздражало тех, кто меня бил. Они добавляли к слову «еврей» разнообразные эпитеты, и это раздражало меня. Я лез драться. И меня били. Какие-то «кузи», «реввы», «ткачики», «кирнозы» и прочие жиганы нашего класса отстаивали чистоту славянской расы.

До девятого класса били меня, потом стал бить я. Просто в одной из драк я понял, что меня бьют по лицу, а я интеллигентно защищаюсь ударами по корпусу. Я понял, что от удара по лицу не умирают.

И дал по морде. Просто дал по морде. По разу я дал по морде каждому обидчику, и меня перестали бить.

Вымытый, накормленный и не отягощённый багажом знаний, я выдвинулся за пределы двора, в котором жили бабушка и дедушка. Я шёл в школу.

Мой маршрут проходил через двор, в котором обитал толстый отличник Жора Пузик.

Подходя к его дому, я замедлил шаг. У меня засосало под ложечкой, и сердце стало медленно перемещаться к пяткам. Потом я подумал: «Ну не будет же он меня караулить специально!» — и меня попустило.

Я ступил на вражескую территорию. И тут же увидел его.

Он смотрел на меня, как кот на селёдку. Он явно меня выпасал. Он мгновенно усёк мои душевные терзания. Улыбка прорезала его упитанную физиономию и коснулась красных ушей.

Как только мы поравнялись, Жора Пузик сглотнул слюну и, подбивая надутыми щеками мячики зрачков, произнёс:

— Ты б поторопился: последний поезд на Израиль уходит. Смотри, — опоздаешь!

Он тужился сказать что-то ещё, но вместо этого в недрах его тела возник булькающий звук, который, поднявшись по пищеводу, преобразовался в раскатистый, похожий на отрыжку, хохот.

Я отвернулся и в окне первого этажа увидел его благообразную бабушку. Она махала нам рукой и говорила что-то хорошее.

Когда мы с домашними обсуждали маниакально-депрессивный антисемитизм Жоры Пузика, мой дедушка высказал предположение, что это, вероятно, культивируется в семье. И сейчас, глядя на пузиковскую бабульку, я пытался понять, врождённый это порок или благоприобретенный.

Не придя ни к какому сколько-нибудь внятному выводу, я подумал, что день начинается как обычно, а это уже неплохо.

Между тем, Пузик громко крикнул бабушке: «Засунься!», спросил, выучил ли я стихотворение по украинской литературе, взял меня по-дружески под руку и повёл в школу.

На улице Чубаря, в девичестве «Садовой», нам перерезала дорогу одноклассница-нимфетка Ляля Ступор. Она была троечницей и хулиганкой. Ко мне Ляля испытывала двойственные чувства: с одной стороны, я её явно привлекал как представитель противоположного пола, с другой, — явно отталкивал как представитель противоположной национальности.

Ляля Ступор двинула портфелем в рыхлый живот Жоры Пузика, отбежала на безопасное расстояние и продекламировала:

— Жиро-мясо-комбинат,
Пром-сосиска-лимонад!

Оскорблённый отличник заорал:

— Ступор, иди в жопу! — и добавил мне по-свойски: — Дура.

Нимфетка, в свою очередь, собрала в передней части полости рта ядовитую слюну и прицельно плюнула.

Но попала не в Пузика, а в меня. Я совершенно не умел ругаться и обиженно промямлил:

— Ля-яля…

Троечница сощурила глазки и фальшиво пропела на мотив «Чижика-пыжика»:

— Грязный и вонючий жид по верёвочке бежит!

Затем хулиганка стремительно ко мне подбежала, очень больно ущипнула за руку, очень обидно дёрнула за ширинку и умчалась вперёд.

Было весеннее солнечное утро. Мы шли на занятия.

Наша школа находилась в «нагорном» районе. Здесь учились дети из приличных семей. Во всяком случае, так считалось.

По какому-то странному стечению обстоятельств наш класс был в этом смысле исключением. Мало того, что у нас сконцентрировались все местные хулиганы. На моё счастье, я оказался ещё и единственным мальчиком-евреем. Это бросалось в глаза, и глаза становились красными. Вот так, с красными глазами, все десять лет проходили директриса нашей школы и еврей-антисемит — завуч по воспитательной работе по кличке «Папа Шульц».

Наша директриса была маленькой, сбитой и энергичной, как дрожжевое тесто, полковничьей женой. Курчавые русые волосы, вздёрнутый нос и агрессивно выступающая вперёд нижняя челюсть делали её похожей на кучерявого курносого бульдога. Она преподавала русский язык и литературу.

Её правая рука Папа Шульц был историк. Таракан тараканом в усах, в очках и в вечно недовольной гримасе. «Таракан, Таракан, Тараканище!» Если бы наш завуч по воспитательной работе был единственным живущим на земле евреем, я обязательно стал бы юдофобом.

…Урок зоологии подходил к концу. Это был «открытый урок». На задней парте сидели директриса и Папа Шульц.

Биологичка Руслана Теодоровна — милая женщина — очень доходчиво поведала нам о физиологически-гастрономических особенностях домашних птиц, и мы стали складывать учебники.