Тихон Пантюшенко - Тайны древних руин

• Название: Тайны древних руин
• Автор: Тихон Пантюшенко
• Издательство: Мастацкая лiтаратура
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1983

В повести Тихона Пантюшенко «Тайны древних руин» рассказывается о жизни небольшого подразделения береговой обороны, которое расположилось у древних руин генуэзских башен. В самый канун Великой Отечественной молодые воины проявляют мужество и находчивость в поимке опасного шпиона. В этом им помогает любимая девушка главного героя Николая Нагорного Марина Хрусталева.

Повесть написана в остросюжетной манере, на едином дыхании, отмечена печатью молодости и возвышенности.

---

—Факт.

—Какие выводы следуют из этого?

—Да ясно какие.

—То-то и оно.

—И все-таки я не согласен.

На эту реплику Лученка старший лейтенант ничего не ответил, решив, по-видимому, что если человек не хочет считаться со столь очевидными фактами, то продолжать спорить с ним, а тем более разъяснять ему абсурдность позиции, которой он придерживается, по меньшей мере бесполезно.

На посту, по докладу дежурных сигнальщиков, никаких происшествий не произошло. Севалин продолжал дежурить у радиостанции. По мрачному выражению его лица видно было, что он догадывается о возникшем подозрении. Да и как было не догадаться, если рядом неотлучно находился «дежурный» гость. Когда мы вошли в помещение радиостанции, Валерий, еще надеясь на что-то, произнес:

—Ну вы-то можете сказать!

Не только могли, но и говорили. Но наши доводы повисли в воздухе. Для доказательств нужны факты, их у нас не было. Радиограмма, принятая Севалиным, не может служить серьезным аргументом в его пользу. Скорее наоборот. Но разве скажешь обо всем этом Валерию? Нет. Нам стыдно было смотреть в его глаза, и мы избегали встречи с его взглядом. Отвратительное это состояние не иметь возможности честно и прямо смотреть товарищу в глаза. Ощущение такое, что ты предаешь его, спасая свою шкуру. Валерий смотрит то на Лученка, то на меня, то на Сугако. Звягинцева он в расчет не принимал. Тот, по мнению Севалина, может поступить против совести даже в таком серьезном деле, как это. Но мы— я, Михась и Лефер— как мы можем молчать? Мы же не верим в то, что он предатель. Так почему же мы не сказали об этом старшему лейтенанту? Но мы молчим, боимся встретить его укоряющий взгляд.

—Никак не думал, что вы окажетесь такими,— произнес Севалин. Он понимал, что сейчас он должен сдать вахту и уйти вместе со старшим лейтенантом и его сопровождающими моряками.

—Оружие оставьте на посту,— распорядился старший лейтенант.

—Что же это за полоса невезений. Недаром говорят: одна беда не ходит рядом; пришла беда — отворяй ворота,— говорил вполголоса скорее самому себе Валерий, собирая нехитрые свои пожитки.

Провожая старшего лейтенанта, я спросил его:

—Могу я доложить своему командованию о случившемся?

—Это ваша прямая обязанность. Но пока вы сообщите, ваше командование обо всем уже будет знать.

По телефону я связался с командиром взвода и просил у него разрешения прибыть в штаб дивизиона для доклада о происшествии на посту. Разрешение было получено, и я, немедля, отправился в Севастополь. Как ни странно, в радиовзводе уже знали о случившемся. Веденеев, тот прямо сказал:

—Так что, гадом оказался курсант? Не зря, значит, его турнули из училища.

—Ладно, Олег, где сейчас командир взвода?— я не хотел распространяться на этот счет, а тем более давать какое-либо толкование страшным событиям. Личное убеждение— убеждением, а что окажется в действительности, пока никто сказать с уверенностью не может.

Командир взвода не заставил себя ждать. Он вызвал меня к себе, уточнил подробности происшествия и задумался. Видно, и у Литвина было много забот. Продольные морщины на щеках углубились. Кадык и тот, кажется, стал острее.

—Помполит предупредил, что если появитесь, сразу к нему.

К нему, так к нему. Этого следовало ожидать. Теперь придется давать объяснения не одному помполиту. К моему крайнему удивлению, Павел Петрович встретил меня очень радушно. Встал из-за стола, опрятный, подтянутый, и, приглашая сесть, сказал:

—Я не зря в свое время сравнил ваш пост с гоголевским хутором близ Диканьки. Дела у вас, прямо скажем, чудные. Как вел себя Севалин?

—Ведь я его, товарищ политрук, плохо знаю. Даже причина его исключения из училища...

—Мальчишеская драка,— перебил меня Павел Петрович.— И куда бы еще ни шло, если бы подрались между собою. А то со студентами. Да так, что одного пришлось отправить в больницу. Обыкновенная мальчишеская драка. Из-за какой-то девчонки, тоже, кстати сказать, студентки. Солидарность друзей, видите ли.

Павел Петрович помолчал, побарабанил пальцами по столу, встал и начал ходить по кабинету. Потом остановился и спросил меня:

—Интересно, а как бы вы поступили, будь на месте Севалина? Я имею в виду драку из-за девчонки.

Я пожал плечами, так как просто не знал, что ответить. Драться нехорошо. У меня уже есть на этот счет некоторый опыт. Правда, не из-за девчонки. Но как бы я поступил в конкретной ситуации, сказать трудно.

—Впрочем отвечать не надо,— сказал Павел Петрович.— Однажды я уже видел, как вы поступаете в подобных случаях. Да. Ну а как же все-таки быть с Севалиным?

—Вы знаете, товарищ политрук, что он сказал перед уходом. «Никак не думал, что вы окажетесь такими». Это он нам так сказал. Стыдно было, хоть сквозь землю провались.

—А пытались объяснить?

—По-всякому. Только старшему лейтенанту нужны были факты, и ничего другого. А где их взять? Только я так думаю, что для обвинения нужны прямые, а не косвенные факты. Их же практически нет.

—Пресловутая презумпция виновности и вытекающий из нее вывод о необходимости превентивной изоляции подозреваемого,— вслух рассуждал на своем юридическом языке Павел Петрович.— Это я так про себя. Ну а что думаете обо всем этом лично вы?

—Думал по-всякому и ни до чего не додумался.

—Ну хоть какое-нибудь предположение все-таки возникало?

—Возникало, товарищ политрук, но боюсь об этом даже думать.

—Ну-ну.

—А что если к этому имеет какое-то отношение тайна Хрусталевой?

—Ты что, подозреваешь ее? — перешел на «ты» Павел Петрович.

—Да нет, что вы. Об этом не может быть и речи. Но случайно эти звенья где-то сомкнулись. А где— это загадка. Разрешите, товарищ политрук, поговорить с ней начистоту. Она поймет. Тем более, что при матери обещала когда-нибудь рассказать. Ждать-то больше нельзя. Может, Севалин напрасно в беду попал.

—Возможно. Но слишком серьезное это дело. Кустарщины нам не простят. С другой стороны, кому же, как не тебе, она первому должна доверить свою тайну? Ладно. Отправляйся к Хрусталевой и сразу же, как только что-нибудь прояснится, позвони мне.

20

В доме Хрусталевых была одна Анна Алексеевна. Женщина как-то изменилась, хотя с того момента, когда я видел ее последний раз, прошло всего лишь три дня. Лицо стало строгим, даже суровым. Что могло быть причиной такой перемены? Заботы о судьбе своей дочери? Но за этот короткий срок они вряд ли могли стать большими. Атмосфера общей тревоги, вызванной все новыми слухами о готовящемся нападении на Советский Союз фашистской Германии? Но последнее сообщение ТАСС о необоснованности этих слухов, казалось бы, наоборот, должно было успокоить Анну Алексеевну. Значит, случилось еще что-то.

—Хотел с Маринкой повидаться да расспросить ее кое о чем,— сказал я Анне Алексеевне.

—О чем же, если не секрет?

—Да все о том же, что держит в тайне.

—Было бы из чего делать тайну.

Я насторожился. По этому ответу можно было предположить, что Маринка наконец рассказала своей матери о том, что так долго скрывала от меня. Да и не только от меня. От всех. Как поступить сейчас? Начать расспрашивать Анну Алексеевну, делая вид, что все это для меня десятое дело? Или, может, рассказать ей об аресте Севалина? Нет, этого делать нельзя. Правило остается правилом: в воинских делах пусть разбираются сами военные. И еще: военная тайна перестает быть тайной, если в нее посвящаются люди, которым знать ее не обязательно.

Анна Алексеевна выжидающе помолчала, а потом спросила:

—Коля, ты хорошо знаешь Маринку?

—Кажется, да.

—А знаешь ли ты, чем она увлекается?

—Отчасти.

—То-то же, что отчасти,— Анна Алексеевна встала и подошла к этажерке с книгами Маринки.

—Эту книгу ты видел у нее когда-нибудь?

На обложке книги, которую держала в руках Анна Алексеевна, была надпись: «Карстоведение». Об этом предмете у меня было самое смутное представление.

—Если бы ты знал, Коля, сколько я пережила за эти дни. Эта негодная девчонка надумала, видите ли, сделать открытие. Без чьей-либо помощи. Она действительно открыла карстовую пещеру. Когда мне рассказала об этом Маринка, я так начала изучать это чертово карстоведение, как не изучала в школе самый любимый мой предмет. Я теперь знаю все: как вязать узлы брамштоковый, штык простой, штык с двумя шлагами. Но самое страшное для меня оказалось, когда я узнала, какие опасности подстерегают человека в пещере. Обвалы и камнепады, взрывы метана, провалы в междуэтажных перекрытиях, заклинивание в лазах и щелях, сцепление одежды с вязкой глиной, внезапный подъем уровня подземных вод при ливнях. Даже специалисты, мастера спорта по спелеотуризму, бывает, гибнут. А тут девчонка, которая ни черта в этом не смыслит.

Анна Алексеевна все говорила и говорила, словно сдавала экзамен по карстоведению. На меня обрушился целый поток информации об условиях образования и строении карста, о температурном режиме и движении воздуха в карстовых массивах, о пещерном жемчуге и других не менее удивительных формах отложений в пещерах. Временами рассказ Анны Алексеевны прерывался жалобами на то, что Маринка не вполне ей доверяет. Иначе как могло случиться, что обо всем этом ей стало известно только на этих днях. В самом деле, почему Маринка не поделилась своей тайной с матерью раньше? Что касается меня, то тут вопрос ясен. Я еще не заслужил того доверия, на которое мог рассчитывать. А мать? Ведь Маринка когда-то сказала, что они с ней большие друзья. Оказывается, что в некоторые секреты не посвящают даже больших друзей. И не потому, что дочь не вполне доверяла матери. Вовсе нет. Все дело в том, что узнай Анна Алексеевна об одиночных путешествиях своей дочери по сложным и опасным лабиринтам карстовых пещер, она бы запретила эти путешествия раз и навсегда. Маринка понимала это и огорчать мать не стала. Но и отказаться от мысли самой изучить то, что удалось ей открыть, она уже не могла. Не могла, хотя и сознавала, что вся ее затея может кончиться для нее катастрофой.