Богдан Чешко - Поколение

• Название: Поколение
• Автор: Богдан Чешко
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: О войне
• Год: 1977

Роман «Поколение» — самое известное произведение польского писателя Б. Чешко (род. в 1923 г.). Он написан на автобиографическом материале, и путь главного героя романа — Стаха, паренька с варшавской окраины, ставшего сознательным борцом с фашизмом, борцом против буржуазно-помещичьей власти, во многом напоминает путь самого писателя. Центральное место в романе занимает Варшавское восстание 1944 года.

---

Давид сказал: «Маляр», — и отошел направо. Братья Зильбер в порыве вдохновения назвали ту же профессию. Их поместили в одну камеру с Давидом. Вскоре он возненавидел обоих, как самый отъявленный антисемит.

Они ремонтировали старые казармы вермахта, в которых должен был разместиться госпиталь. Им приказали красить стены в синий цвет. Братья ничего не делали, работал за них Давид, видя в этом единственную возможность сохранить свою и их жизнь. Зато они с непревзойденной ловкостью добывали еду и папиросы. Но с Давидом не делились; громко чавкая, сами ели хлеб, густо дымили папиросами. У них не укладывалось в голове, как это в таких условиях можно не попрошайничать.

— Берись за кисть или хоть краску разведи, что ли! Помоги мне. Ведь вы, как вши, сосете мою кровь! — кричал Давид. Его большое лицо — лицо грузчика или извозчика — было перекошено от гнева.

— Я могу попортить краской сапоги. А таких сапог теперь не достать, — отвечал младший брат, озабоченно глядя на свои сапоги.

— Ты что, не понимаешь, идиот, что завтра тебя могут расстрелять и ты протянешь ноги в этих самых сапогах? — орал Давид, свесившись со стремянки, словно хотел броситься вниз на младшего Зильбера.

— Тогда мне уже будет все равно, — отвечал Зильбер.

В этой же тюрьме находились и местные евреи. Им были хорошо известны повадки озверевших жандармов. Самым отвратительным среди них плотник Иосиф считал Макса Рихтера, по прозванию «вахмистр Макс», остальные заключенные были того же мнения. Рассказывали, что он в одних трусах с топором в руке спускался в глубокую яму, выкопанную в песке, куда сбрасывали обреченных на смерть людей. Макс запрещал их связывать.

— Сначала из ямы показалась его голова, — рассказывал Иосиф. — Потом он вылез по пояс, боже, как он тогда выглядел! Я засыпал эти ямы.

Макс надзирал за заключенными на территории госпиталя. Он расхаживал по комнатам, пьяный, в расстегнутом мундире. Он до того презирал евреев, что даже не считал нужным носить пистолет.

Но и у него братья Зильбер умудрились выклянчить папиросу.

— А ты почему не просишь? — кричал Макс, задрав голову. — Ты, жид, на лесенке! Почему молчишь? Почему никогда со мной не разговариваешь, ты, пархатый…

— Не имею права. Было ясно сказано: «Молчать и работать». Так или нет? Разговаривать запрещено.

— А ему не запрещено? — Макс ткнул пальцем в Зильбера-младшего. — Ты просто не хочешь… Не хочешь! — заорал он, потом замолчал, и в глазах у него загорелось любопытство. — Почему не хочешь? Я тебе целую пачку папирос дам, если скажешь правду. — Он положил на ладонь маленькую картонную коробочку и приоткрыл крышку, показывая, что пачка целая.

— Вы держали в этой руке топор. — Давид указал черенком кисти на пачку папирос. Братья Зильбер готовы были в эту минуту провалиться сквозь землю.

— Да. Ты прав. — Тут Макс стал хохотать, он хохотал до слез. — Да, — повторил он, и голос у него пресекся от смеха. — Поэтому я не дам тебе папирос. А может, все-таки возьмешь? — И он с хохотом протянул Давиду руку с папиросами.

— Бери! — вдруг заорал он таким голосом, каким приговаривал к смерти.

Тогда Давид приложил палец к губам, давая понять, что он должен молчать. Затем, как ни в чем не бывало, отвернулся от ошеломленного вахмистра и широко взмахнул кистью, оставив на стене полосу краски.

— Сами понимаете, я должен молчать. Господин комендант сказал: «Молчать и работать».

Слово «комендант» произвело впечатление. Макс пнул в живот загородившего ему проход Зильбера-старшего и выбежал из комнаты.

— Теперь всем нам крышка, — заявил Зильбер-младший. — Доигрался, сумасшедший. Но мы-то тут при чем, при чем тут мы, Зенон?

— Чего вы ко мне привязались? — огрызнулся Давид. — Я вас не держу.

Но опасения оказались напрасными. С того дня вахмистр Макс обходил помещение, где работал Давид, а если случалось идти мимо, смотрел в сторону.

Через неделю, хватив лишнего, он снова пустился в разговоры. Рассказал о ликвидации гетто в Б., нарисовал перед Давидом и обоими братьями мрачную картину их будущего.

— Ненавижу вас… — рычал он, — ненавижу… Буду истреблять вас, как вшей, и никто мне за это ничего не сделает.

— А русские? — ввернул Давид.

Братья Зильбер испарились. Вахмистр Макс постоял с минуту, разинув рот, потом, как собака, щелкнул зубами и мрачно задумался.

— Подумайте хорошенько, — сказал ему Давид, — мне все равно, меня так или иначе убьют… — Вахмистр кивнул. — Но что, если придут русские и будут делать с вами то же самое, что вы делаете с нами?

На следующий день утром, когда бригада выходила из тюрьмы, в проходной появился комендант лагеря и ударял плетью каждого пробегавшего мимо заключенного. Сильный удар ожег плечи Давида.

Через сутки, когда Макс выводил их во двор, из-за двери снова послышался свист плети и крики заключенных. Давид шел последним. Он остановился и, глядя Максу прямо в глаза, сказал:

— Господин вахмистр, идите вперед.

Вахмистр распахнул двери и изо всех сил толкнул Давида. Юноша пулей пролетел через проходную. Следом за ним выскочил Макс.

— Я убью тебя, свинья! — орал он. Плеть свистнула и нерешительно замерла в воздухе.

— Тебе не досталось сегодня кнутом благодаря мне, — сказал ему потом Макс.

Неделю спустя, возвращаясь в камеру, Давид увидел в коридоре обычную картину: Макс бил головой об стену заключенного поляка. Тот был уже без сознания. На стене темнело мокрое пятно.

— За что вы его бьете?! — крикнул Давид.

Пинком ноги Макс отшвырнул тело заключенного в распахнутые двери карцера. Приблизив к Давиду большое, лоснящееся от пота лицо, на котором матовым блеском горели стеклянные глаза с огромными зрачками, он прохрипел:

— Ты, жид! Как ты смеешь?.. — но вдруг замолчал и, указав Давиду на двери камеры, почти шепотом выдавил из себя: — Марш!

На лице Макса появилось страдальческое выражение.

Через три дня из городка Б. ушел последний сборный эшелон в Освенцим. У братьев Зильбер отняли сапоги, но это не омрачило их радости, потому что у них, как и у Давида, был пришит к ватнику и вытатуирован на руке номер. А это означало, что они не будут тут же по прибытии умерщвлены в газовых камерах.

После целого дня работы узники возвращались, неся трупы своих товарищей. Они несли их высоко, положив ручки носилок на плечи.

— Магараджи… — шутили эсэсовцы.

Здесь было не то что в тюрьме в Б. с ее патриархальными правами и плохо выдрессированными надсмотрщиками. Давид жалел, что не удалось осуществить задуманный побег из госпиталя. Слишком неожиданно отослали транспорт. Плотник Иосиф растравлял рану, мечтая вслух о шумящем лесе, о партизанском костре. Один удар ломом — и они были бы на свободе. Они вспоминали о побеге, как о свершившемся факте, легко преодолевая в памяти все препятствия.

— Мы могли бы сейчас сидеть над котелком горячей картошки, белой и рассыпчатой, как снежки, — говорил плотник.

Неосуществленные замыслы всегда кажутся простыми.

— Самое плохое, что мы с тобой безоружны, Иосиф, — сетовал Давид.

Но это было не самое плохое, по крайней мере, для Иосифа. Через несколько месяцев плотник вписал свою фамилию и номер на деревянную табличку возле барака. Это было равносильно просьбе о расстреле: чаша уготованных ему страданий была переполнена.

А братья Зильбер? Братья Зильбер жили.

XXIV

— Меня притягивает дом Анны-Марии по контрасту с окружающим, — говорил Владек Милецкий, уплетая пироги. К его губам прилипли крошки творога. — Видишь ли, последнее время я мало ем, мало сплю. Так сложились обстоятельства… Но вернемся к Анне-Марии… Когда я попадаю в ее квартиру, тесную, словно каюта, я спокойно засыпаю. Получается что-то вроде сиесты. Здесь все на прежних местах, даже фикус вырос по сравнению с довоенным временем. Ба, они даже обогатились благодаря музыке Тадеуша. Пахнет табаком, как сеном на сеновале. Чего еще надо, если учесть, что вокруг все чудовищно изменилось, включая меня самого. Тобой я не интересуюсь, потому что ты прохожий. Послушай…

Прислонившись спиной к буфету, на стуле сидел молодой человек в комбинезоне и деревянных сандалиях. Слипшиеся длинные космы обрамляли его лицо, похожее на лик Иисуса. Он бренчал на гитаре и пел не лишенным приятности голосом: «Сказки волшебные, сказки чудесные няня седая мне пела…» Не прерывая аккомпанемента, он добавлял речитативом: — Понимаете, уважаемые, няня — ни больше, ни меньше. Но послушайте, о чем же она пела: «О страшном драконе, о спящей царевне…» — продолжал он.

— Шут, — сказал Юрек.

— Нет, актер в прошлом и сумасшедший в настоящем. Я разговаривал с ним раньше и частенько беседую сейчас, потому что это меня вдохновляет. Но не в нем дело. Это не так уж странно, как кажется. Не он первый играет на гитаре в трактире для извозчиков. Отношение к этому изменила война. Послушай его песни и представь себе Варшаву, Польшу и всю остальную Европу. Партизаны стригут наголо девку — любовницу жандарма. На телеграфном столбе вешают пятидесятого по счету заложника. В газовой камере разрывает себе пальцами горло девушка, достойная любви бога, девушка прекрасная и грациозная, как Маха великого Гойи. Вокруг нас замер город, исполненный страха и ненависти. Через два часа он потонет в синеватом мертвенном свете замаскированных фонарей. Вот почему мы видим все иначе. Я размышляю над этим, и мои мысли принимают эмпирический характер. Я исследую изменения, происшедшие вокруг. Результаты этих исследований и ярость, вызванная ими, — это и есть мои стихи… Как видишь, это не очень трудно, надо только иметь воображение…