Ирина Васюченко - Искусство однобокого плача

• Название: Искусство однобокого плача
• Автор: Ирина Васюченко
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001

Ирина Васюченко — родилась в 1946 году в Харькове. Окончила МГУ, русское отделение филологического факультета. Начинала как критик в середине 70-х гг., в конце 80-х занялась литературным переводом с французского. Автор повестей “Лягушка в молоке” (под псевдонимом Н.Юченко; “Дружба народов”,1997, № 10) и “Автопортрет со зверем” (“Континент”, 1998, № 96). Живет в Москве.

---

А ведь я поступаю нехорошо. Обижаю славного человека. Разве он виноват, что я без любви не привыкла… Эту привычку придется приобрести, только и всего. Невелика задача. Жить без любви, вот что трудно, а это — пустяк, мелкая частность. Если окажется, что при таком раскладе для меня в этом нет совсем никакого смысла, надо будет просто покончить с амурными опытами, где всегда есть опасность причинить зло или нарваться на хамство…

— Ну вот, размялся. Шурка! Ты искусительница! Такие красные губы, такие зеленые глаза, и все это — не для меня?! Сущее изуверство!

И тебе подавай яркие краски, бедняга? Не там ищешь. Перед тобой всего-навсего бездомное привиденье. Нет ему развалин, где можно бродить, заламывать руки, стеная, хохоча и просвечивая при луне, оно и отирается среди живых…

Положим, направляясь сюда, оно все же откупорило тюбик губной помады и не поленилось мазнуть. Ergo, хватит придуриваться. Не маленькая.

— А ты когда-нибудь видел, как кот обхаживает кошку?

— Что? Ты в чем меня обвиняешь?

— Значит, не видел. Они сначала лежат на траве в небрежных позах метра за три друг от друга. И даже смотрят в разные стороны! А если кот прежде времени подлезет поближе, она, милостивый государь, очень злобно шипит. Потому что нечего огрублять древний прекрасный ритуал! Проходит не один час, прежде чем расстояние сократится этак до метра. Тут уж они переглядываются и шаловливо катаются по земле. Все еще врозь! Потом кто-то первым срывается с места и, задрав хвост трубой, мчится, а второй догоняет. Еще часок-другой беготни и возни, все так забавно и красиво, что позавидуешь. А что делает мужчина? Мыслящее, с позволенья сказать, существо? Знай канючит: “Ну? Не пора ли к делу? Чего тянуть, время попусту тратить? Когда же, наконец?”

— Я так тебе надоел? Ужас! Но и ты войди в мое положение. Что видит кот? Нечто серенькое и полосатенькое, какое встретишь на каждом углу. А передо мной соблазн невиданный. Чего ты хочешь от истомившегося сластолюбца? Так и подмывает возопить: “Когда же?!”

— Завтра.

— Она еще издевается! Светлое коммунистическое завтра на горизонте?… Садистка!

— Нет. Просто завтра. Если, конечно, у тебя на вечер нет других планов.

От радости его лицо резко хорошеет. Как в танце. Теперь мне деваться некуда.

Комнату Гоша снимал в Видном, из Москвы пришлось добираться добрый час. Встречая меня на платформе, он уже не выглядит таким счастливым. Похоже, смущен больше моего. Как-то жалобно, ненужно суетится.

— Хотел было купить тебе цветы…

— Не надо! — торопливо обрываю, вспомнив, как туго у Гоши с презренным металлом. — Я люблю полевые цветы, а к садовым равнодушна.

Тут бы ему и замолчать, но он, ткнув пальцем в сторону двух старушек-цветочниц, устало поникших над корзинками с привядшими под вечер астрами, ни к селу ни к городу, зато с пафосом брякает:

— Не мог заставить себя обратиться к этим жадным торгашкам! Ты не представляешь, как я их ненавижу!

Прикусить язык я успеваю. Но серую волну скуки, накатившую со дна сознания, остановить нечем. У нас нет шансов. Никогда мне не влюбиться в этого болвана. Даже слегка.

Я стерва? Допустим. Но одна знакомая дама, к примеру, признавалась, что для нее появление в мятых штанах или нечищеных штиблетах губит поклонника раз и навсегда. И девчонку из пединститута припоминаю, которая, увлекшись кем-то в студеную зимнюю пору, чуть в голос не заревела, когда избранник предстал перед ней без шапки и она обнаружила, что он плешив. И девиц, для которых даже пройтись по улице со спутником на пару сантиметров ниже себя — тяжелое испытание, я тоже знавала. Мне на такие детали в высшей степени плевать. Но попробуй поделиться со мной чем-нибудь из того золотого фонда общих мнений, что, собственно, и цементируют общество (“Дыма без огня не бывает…”, “Понаехало всяких…”, “Собак бить надо!”, “Евреи устроиться умеют…” и т.п.), и будь уверен, что, каким бы ты ни был орлом, я в ту же минуту увижу тебя пыльным лысым недотыкомкой ростом не выше табуретки. С таким устройством зрения не романы затевать, а в скит подаваться надо. Давно подозреваю, что праведники удалялись в пустыню, чтобы там, в полном одиночестве, наконец возлюбить ближних своих!

Эх, какая славная электричка на Москву подходит к платформе! Двери открылись… и мест свободных полно…

Нет. Отступать поздно.

Утром мы наспех пьем жидкий кофе, с трудом находя, о чем говорить. Ну да, ведь наши прежние разговоры по большей части сводились — если не прямо, то косвенно — к единственной пресловутой тяжбе. Он ее выиграл, и что теперь?

Похоже, Тульский и сам начинает понимать, как мало стоила победа. Чего он добился? Ему, видно, показалось, что — любви… Думал, такая крепость уж если падет, то не иначе как по сугубо торжественной причине. Опять ввела человека в заблуждение, а ведь старалась этого избежать… Дурачок. Никакой он не Казанова, так я и думала: это все защитная окраска. Он неуклюж и застенчив, даже я — сама такая — не могла этого не заметить. Еще один грустный прожектер, мечтавший заполучить взамен упорхнувшей супруги “глубокую натуру”, которая так запросто не сбежит. А что все в постель тянул, так он, видно, не знает иных способов завоевать женскую привязанность. Приуныл… Чего доброго, я и как любовница его разочаровала? Неприятно, а возможно.

А он меня?

Да нет, почему… Мне было приятно.

Смешно городить такой огород из того, что всего-навсего приятно или неприятно. Притворяться, будто мимолетное острое ощущение заслуживает стольких хлопот…

— Ты приедешь завтра?

— В лучшем случае во вторник, раньше не выйдет.

— Позвони тогда.

Раза три-четыре я еще звонила и, криво посмеиваясь над собой, пускалась в путь не столько ради пресловутого наслаждения, сколько для приличия. Можно ли бросить новоявленного любовника так сразу? Невеликодушно. Да и связь получалась необременительной, будь Гошина квартира поближе, можно было бы продолжать… Так и превращаются в толстокожих баб, которые “живут половой жизнью, потому как для здоровья полезно”.

Все кончилось скорее и резче, чем я рассчитывала. Причем именно на почве здоровья. На очередном амбулаторном обследовании мне объявили:

— У вас миома! Вам срочно нужно рожать! Если еще не поздно! Скоро вы вообще не сможете иметь детей.

Возвратясь домой, я предупредила своих, что сегодня хочу погулять с БП подольше. “БП” — аббревиатура от “бедный песик” — давно стала вторым, скрытым от мира именем нашего кротчайшего зверя. (“Смотри, как бы бедного песика кто-нибудь не обидел!”).

— Не забредай далеко! — привычно, без особой надежды просит мама. — Ты же знаешь, от Али толку…

Косой, из-под очков, взгляд отца насторожен. Уже заметил, что я не в своей тарелке? Ну, тут чудеса дедукции не требуются: при такой погоде на длительный променад отважится только тот, кому надо проветрить депрессию.

Предзимний лес был отменно нехорош. Середина декабря, но снега почти нет. Хмурая, темная, жесткая пора. Даже БП, неистощимый оптимист, не носится сломя голову, не прыгает через поваленные стволы. Видно, ему пришло время остепениться.

А мне?

Но я не хочу ребенка! Что я буду с ним делать? Что отвечу, когда спросит (а мой — спросит): “Неужели все это можно вынести? И зачем? Разве жить среди этого не стыдно?”

Мама тогда наклонилась, сорвала травинку:

— Смотри, какая чудесная! Все человеческое искусство не создаст ничего настолько прекрасного. Чтобы это видеть, уже стоит жить!

Здорово у нее получилось. Никогда не забуду. Но сама-то далеко не уверена, что колосок кукушкиных слезок может перевесить людские строения и монументы с их многотонным уродством, идиотизм общепринятого, тошнотворные рожи управдомов, генсеков, кадровиков и профоргов — все то наглое, требовательное, от чего не спрячешься… И любовь, Господи, любовь, низведенную до скотской либо хозяйственной надобности… Ну, давай-ка без этого пафоса, будь он неладен. Просто — нет гарантии, что хватит сил ужиться с реальностью и удачи, чтобы отыскать для этого мало-мальски приемлемый способ. Как тут кого-то воспитывать? И кому можно от рождения навязать в наследство этот тихий, но такой яростный, не знающий примирения бунт против чуть ли не всего сущего, кроме книг, зверей и деревьев?

“Что ты ее ваяешь? Тебе — нельзя! Такими, как ты, становятся вопреки всему, а не благодаря кому-то”… Это еще Скачков говорил, ему казалось, что я не должна воспитывать Веру. Но Вере я не опасна, всего лишь сестра…

Вырастить человечка попроще, сообразуясь со срединной нормой? Противно, да и к чему? Таких без меня наплодят.

И однако…

Нет, это так, вздор: кипит наш разум возмущенный. Бесит мысль, что теперь уже не я выбираю, обстоятельства решают за меня. Искушение сделать наперекор, рвануть наперерез… Да? Чтобы потом всю оставшуюся жизнь — не часть, нет, при нашей бедности именно всю! — посвятить выкармливанию, одеванию, лечению и обучению того, кого не знаю, кого еще нет, кто вполне может вырасти чужим?