Николай Иовлев - Художник - шприц

• Название: Художник - шприц
• Автор: Николай Иовлев
• Жанр: Русская классическая проза

---

- Ну - живем! Давай, Пашуня, сваргань нам чего-нибудь, какое-нибудь люля-кебаб. И баб - отдельно! Бу-га-га-ха-ха!!!

- Вам, кажется, уже хватит, товарищ полковник. Я это чувствую - по голосу. Ей-богу, хватит.

- Не надо, Паша, мне указывать. Я отдыхаю!

- Завтра - на работу. Поберегли бы себя,

- Ничего, я - старая косточка.

Гнида ты старая, а не косточка. Весь город помнит, как прошлым летом гаишник-курсант задержал на трассе пьянющего водителя. Не знал зеленый, что перед ним - директор пансионата, в котором любит расслабиться его городской патрон. Торжествовал победу над преступником, А тот, оскорбленный мальчишечьим невежеством, хлопнул дверцей и ушел. И в тот же день автомобиль был доставлен ему с извинениями.

Полые деревянные ступени гремят под башмаками, Обескровленное, выбеленное дождями, солнцем и ветром одеяло, болтающееся на входе вместо двери, отлетает, пропуская главаря городской автоинспекции. Щеки, шея, кусок груди, обнаженный в треугольнике расстегнутого ворота, грязно-клубничные. Глаза - мутные, мертвые. Брюхо, как у карикатурного буржуя - нелепо огромное.

- Здорово, Пашка! - протянута мясистая рука. - Ну, заделай нам шашлык! Мы с ребятами отдыха-аем.

Он накачался уже по самые брови, его поматывает, и, чтобы сохранить равновесие, он ухватился за перила.

- Где я вам мясо найду? - отбивается Чайник.

- А у тебя что - нету? Что ж ты за повар, едрена мать? Нету - достань. Сам знаешь где - у Парамона, в колхозе. Сходи и купи. Барана. Приведешь. На веревочке. Скажешь - для меня, он много не возьмет.

- У меня денег нет, - сопротивляется Чайник,

- Что, двух червонцев не найдешь? Я тебе завтра отдам. Ты же меня знаешь - слово офиц-цера.

- Знаю я ваше слово офицера. Через неделю приедете - как ни в чем не бывало, и не вспомните.

Чайник, похоже, не очень-то боится могущественного чинодрала. А чего ему бояться? Машины у него нет, а покровители, не брезгающие приватно отужинать, заглядывают и повлиятельнее.

- Ты что - не веришь? Я сказал - слов-во офиц-цера. Понял? Ты понял или не пон-нял?!

- Пон-нял, понял. Нет у меня денег.

- Ах ты, каналья! Так на хрена тебя тут держат?! - Полковник делает два тяжелых пьяных шага к Чайнику и, чтобы не свалиться, вновь хватается за перила. - Быстро!.. - отборнейшая матерщина. - Пошел за бараном. Пшел! И чтобы через час был шашлык, а то я тебя, ... ..., вышвырну отсюда! ..., ты, ..., понял?! ... ...! Будешь, ..., кашу в столовой варить! Пшел, гаденыш! Быстро! Зас-секаю время! Через час у меня на столе - шашлык! Все, .... время пошло!..

Матерясь и покачиваясь, полковник исчезает за выцветшим одеялом, низкий его голос рокочет за перегородкой из пыльного плюща, слышно, как обильно он мочится на фундамент домика, - и ругань его несется уже через зеленые заросли, с другой половины веранды.

- Я его, падлюку, научу, как себя вести, я его... .... - от удара по столу разноголосо звенит посуда. Собутыльники полковника вполголоса уговаривают его образумиться, только он бушует все сильнее: - Я его, сучару, суч-чару такую! ... ...!

Типичная алкогольная истерия.

- Нажрется и забудет, - негромко, чтобы не услышали на той стороне, предполагает Балда.

- Эта гадина быстро не нажрется, у него организм - лошадиный. До утра может жрать, сволочь. Ну его к монаху. Накапает шефу - тот орать будет. Я и так недавно три дня задвинул. Ладно, пойду гриль врублю. Что-нибудь придумаем... - Он вливает в рюмку прозрачно-льдистой водки. Оранжевые лучи заката, скользнув сквозь прохудившуюся пелену листвы, зажигают в рюмке яркую радугу. Чайник выплескивает жидкость в глотку. - Водяру мою, смотрите, не скормите кому-нибудь.

- Пошел, Пашка?! - вопит с веранды полковник вослед уходящему Чайнику. Давай, действуй! Если еще мы, начальство, ругаться будем!.. Га-га-га-ха-ха!!! Ну, ребята, накатим, щас он все сделает. Давайте. Поскорее выпьем тут - на том свете не дадут. Бу-га-га-га-ха-ха-ха-ха!!!

Разговор за растительной перегородкой стал превращаться в некое полувнятное бормотанье, когда около часа спустя вернулся Чайник. На хромированном подносе, помутневшем от густых царапин, дымятся поджаренные до румяной коросты подушечки шашлыков, нанизанные на узкие сабли шампуров. Из оттопыренных карманов грязного фартука Чайник выкладывает на стол пару консервных банок с крабами, две бутылки "Боржоми", пачку незнакомых сигарет.

- Сейчас, - вполголоса, - отнесу этим тварям. Откройте пока воду, я через минуту буду.

- А нам? - спрашивает Балда. - Мяса. Такого я тоже хочу. Дай шашлычок.

- Пусть им давятся эти свиньи. А мы лучше - крабов,

Отшвырнув одеяло. Чайник уходит, а полминутой погодя по ту сторону зеленой перегородки раздаются восторженные восклицания, славящие золотые руки повара. Громкий бас пьяного полковника пропарывает тишину:

- А,...! Что я говорил?! Пашка - молодец! Железный солдат революции! У, Пашуня, дай я тебя поцелую!... !

Тускло звенит стекло. Раздается призыв к омовению гортаней. Слышится отчетливое чавканье.

Вернувшись, Чайник плюхается в плетеный шезлонг, проглатывает полстакана водки, насыщает тело ароматом анаши,-и нежная наша беседа ни о чем, омрачаемая особенно сильными выкриками соседей, продолжается.

...Уже совсем темно. С улицы тянет сыростью. Сипят сверчки, один надрывается совсем рядом.

Свет на веранде не врубаем, чтоб не привлекать комаров, но в комнате горит. Льется сквозь плотные занавеси - скупой, матовый. Трепаться неохота. Кайф - по всему телу, в мозгу - особый. Феноменальное, какое-то магическое, что ли, состояние. Курим и молчим - впитываем. Зато на другой половине террасы - разудалое гулянье. Кажется, к нашим замечательным соседям явились гости. Разглагольствуют уже все разом, и, похоже, никто никого не слушает. Лишь изредка - стук стаканов и короткое затишье: пьют. И опять - культурное общение.

И вдруг - неожиданно резкое, громкое, неприятное:

- Пашка! Пашка-а! слышь?! иди-ка сюда! ...! ...! - пьяный голос полковника.

- Перебьешься, - негромко ворчит Чайник.

- Пашка, ..., морда! Слышишь меня? Слышишь или нет? ...!

Грохот стола - от удара. Звон подпрыгнувшей посуды.

- Ты слышишь, Пашка, ... ! ...! Слышишь или нет?! ...!

Пора отзываться - чревато.

- Ну. Чего.

- Иди сюда. Сю-да иди-и!

- Зачем?

- Зате-ем. Затем! Достань нам водки! Понял, гаденыш?

Молчание.

- Понял, я спрашиваю?!

- Где ее достать - ночью?

- Сам знаешь где, ...! Деньги завтра отдам, слово офи-це-ера! Давай! ...! ...! Быстро! Пон-нял? И чтоб мы больше не ругались! Давай, Пашка, сукин ты кот-тяра! ...! ...! Давай! ...! ...!

Чайник только что высмолил мостыру, ему такие требования не по душе. И оскорбления - тоже. План оскорблений не терпит.

- Пошел ты на х..., кайфоломщик!!! - внезапно взрывается он.

- Что-о?! - кошмарный, нечеловеческий рев. - Что ты сказал, щено-ок?! Да я тебя щас! ...! ...!

Взрыв разбитого стекла. Шаги - удары. Разрубив листву перемычки, в наши тенистые покои вваливается торс полковника во всем своем неприглядном естестве.

- А, падла! ...! ...!

Топтанье, шарканье, хруст стекла под башмаками. Торс насилу втаскивают обратно. Жуткие матерные крики. Неистовство, приближающееся к бешенству.

Пахнет серьезным скандалом. Чайник с неустрашимостью чемпиона по каратэ презрительно поглядывает на трясущуюся листву, наливает в стакан водки, делает несколько глотков и, сорвавшись с места в карьер, убегает в ночь.

Через несколько минут, запыхавшийся, в испарине, блестящей на лбу и шее, он появляется на веранде с газетным свертком в руках. Оранье полковника выдыхается, обессилело, - и вопль Чайника его без труда перекрывает.

- А хотите, с-суки, я покажу вам башку того барана, что вы сожрали?! Чайник победоносно выхватывает из газетной оболочки собачью голову - с омертвело болтающимися ушами, окровавленной шерстью, распахнутой в оскале пастью, капающей, не свернувшейся еще кровью, недавно остывшими влажными глазами, - и швыряет ее сквозь зеленую перегородку. Тупой стук. Тишина.

Мне мерзко. Сейчас я буду блевать.

Урожайных изобилии плановых культур в этом году тоже не предвидится. Окрестности - дачи, сады, огороды, поля - вычесаны, не только нами, с беспримерной добросовестностью.

Электричка песет нас в душные, прокаленные, залитые солнцем степи, к берегам конопляных морей.

Бывало, на этих плантациях мы проводили дни напролет, как иные проводят выходные возле водоемов или в лесу. Бегали, этакие чемпионские кроссы среди душистых густолиственных деревьев дури в одних плавках, к потным телам липла клейкая пыль, мы бурели от нее - и, счастливые, изнемогшие, скатывали с кожи свежий пахучий пластилин.

Ныне даже подойти к оставшимся посадкам не просто, отважится на это не всякий, а уж кроссы мотаться - дело более чем рисковое, разве что от сторожа. Летящие к городу электрички перетряхиваются патрулями по борьбе с наркотой. Подозрительных обыскивают - и не всегда безошибочно.

...Поле цвета хаки, подрагивающее в густой, переливчатой знойной прозрачности, - под самой линией горизонта. Подбираемся к нему, дав хорошего кренделя, - подальше от вытоптанных троп. Засада в ореховой балке, обозрение подступов к посадкам - не напороться б на охрану, - и мы стремглав, в сумасшедшем темпе перебегаем в конопляные заросли, подворачивая ноги на жирных комьях пашни. Врубаемся глубоко в чащу. В носу щекотно от жгучего, терпкого аромата пыльцы. Высоко в раскаленной бледно-бирюзовой эмали неба парит жаворонок. И - солнце. Огненно-белое. Горячее. Мучающее.