Николай Иовлев - Художник - шприц

• Название: Художник - шприц
• Автор: Николай Иовлев
• Жанр: Русская классическая проза

---

- Улетели.

- Почему ж без тебя? Не понравился, что ли?

- Еще как понравился. Просили, чтоб подождал - вечером хмелеуборочная пойдет, всех прихватит, а в вертолете места нету.

- Кого - всех?

- Остальных. Их там, сказали, много - вдоль дороги. Понял, как работают? Слушай, давай скорее!

Осматриваю железное кольцо на стволе. Успело выпустить ржавчину кофейно-марганцовую, с канареечной жировой подкладкой. Видать, к сезону подготовились давно - не одним уже дождем промочило. Да, средневековые прямо-таки штучки. Инквизиторские. Половинки страшного кольца схвачены меж собой болтом в палец толщиной, затянуты двумя гайками, и резьба - сбита.

- Ну и ду-рак же ты! - глумлюсь над полоненным Балдой. - Что б ты без меня делал? Сломал бы об эту железяку зубы.

- Не боись, не пропал бы. Начал бы косить, отвезли бы в дурку, анализы стали бы брать - запряг бы какого-нибудь идиота, сдал бы он вместо меня кровь. А свою сдал бы за него. Его б скрутили, а я драпанул бы. Хватит трепаться, давай, ищи камень...

* * *

Тошнит. Подкатывает рвота. Едва мотну башкой - перед глазами медленно плывут вниз синие, желтые, черные пятна. Сморгнешь - подпрыгивают. Кажется, у меня здорово выросла нижняя губа. С чего бы это. Подхожу к зеркалу. Губа - нормальная. Но глаза... Мутные, неживые. А подглазники - пепельные. Какой кошмар: уши - заячьи. Высокие, поросшие белым пушком, нежные, бледно-розовые внутри. Пробую на ощупь. Чепуха, никаких ушей. Зато - руки: толстые, словно накачанные водой шланги. Стенки подрагивают от пульса. Тум-тум-тум! Похоже, я деградирую. Да и не похоже. Деградирую. Деградировал. Давно уже стал замечать за собой странности. Приближается, предположим, трамвай, - и я ставлю себе нелепую задачу: успеть проскочить через рельсы перед самой пучеглазой мордой, а если не сделаю это, должно, как мне кажется, случиться что-то жуткое, едва ли не катастрофическое. Или вдруг взбредет в голову идея - садиться в трамвай, сцепленный только из двух вагонов, а то внезапно покажется, что спастись от какой-то якобы грозящей опасности можно, только прочтя объявление, налепленное поблизости. Или нестерпимо захочется двинуть по лицу незнакомого человека, ничуть и ни в чем не провинившегося, а порой так и подмывает вскочить на капот мчащейся машины, или втемяшится, не отвяжешься, задумка: успеть в скором темпе дойти до фонаря - прежде, чем с ним поравняется автомобиль... И понимаешь, что все это - чушь, но поделать ничего не можешь. Думаешь только: а вдруг в этом все-таки есть смысл? Бредешь по улице - и неожиданно натыкаешься на человека, на дерево, на столб. Казалось, они - далеко, а они - под самым носом. Однажды чугь не угодил под машину: виделась вдалеке, а оказалась рядом. Спасибо, водила среагировал. Бывает, шагаю мимо ступенек. Случается - промахиваюсь, моя руки или берясь за дверную ручку. В вену с первого раза не попадаю уже давно...

Подхожу к окну. Не может оставаться никаких сомнений: у меня - галюны. Глюки. Люди ползут по тротуару - маленькие, кукольные, уменьшенные в несколько раз, словно видимые в перевернутый бинокль. Телеграфный столб раздвинулся, стал широким и, черт бы его побрал, начал перемещаться вдоль тротуара. Все вокруг - плоское, весь наш двор. Автомобили, кусты, детская площадка, трансформаторная будка - все будто нарисовано на бумаге цветными карандашами. Хорошо, хоть сознаю невозможность подобного. Больно смотреть на свет - давит на глаза. Отворачиваюсь. Как огромны руки! Вытягиваю правую, осматриваю. Похожа на мост, ей не видно конца. Гляжу вверх. Лампочек на потолке вместо одной - три. Повисли треугольником. Опять заглядываю в зеркало. У меня - три глаза. Один - на переносице. Почему я так спокойно отношусь к этим иллюзорным обманам? О Боже! шкаф идет прямо на меня, треща деревом. У него широкие, скрипучие ступни. Влево и вправо, выныривая из моих полуботинок, маршируют маленькие игрушечные фигурки людей и зверюшек. Их вереницы растворяются в стенах. Такое впечатление, что отваливается голова. Ощупываю. На месте. А руки? Вот они, руки. Гигантские. Откуда этот фантастический реализм происходящего? Быстро, немедленно упороться, не то последствия могут оказаться поистине плачевными, кто их знает, какими именно - какими угодно плачевными. Вытряхиваю из наволочки смотанный в лохматый рулон бинт в рыжевато-серых, похожих на засохшие сгустки гноя разводах - выпавшее в кристаллы маковое молочко, собранное ночью на чужой делянке (узнают, что мы, - убьют), отрываю шмат в две ладони длиной, плетусь на кухню. Благодарение всем святым: здесь - никого. Сдергиваю с тетимусиной вешалки черпак, набрав в зеркальную ванночку воды, окунаю туда кусок бинта. Воспламеняю конфорку. Есть закипание! Шипящая пена - через край. Драгоценная пена. Уменьшаю огонь. Варево пузырится, вздувается виноградной гроздью, бурлит. На гладкие стенки поварешки опускается коричневатое напыление. Довольно. Выплескиваю панацею в чайную кружку, ополоснув половник, возвращаю его на крючок. Пока отвар остывает хоть немного промыть машину: двигаться из такой уже просто страшно. Удивительно, как это меня до сих пор не трухануло от грязи. Готово. В комнату. Не вписываюсь в дверной проем. Только бы не пролить лекарство. Лекарство против глюков. Лекарство против страха... Чашку - на тумбочку. Одна чашка, две, три. Карусель из чашек. Скорее. Наворачиваю на вытяжную иглу щипок ваты - метелка, фильтр. Набор. Три куба ярко-коричневой жидкости, четыре, пять. Восемь. Десять. Мой минимальный дозняк. Добираю остатки. Сухой свист всасываемого воздуха. Пузырьки в колбе. Двенадцать кубов. Хуже не будет. Нельзя хуже - некуда. Теперь еще одна задача - куда втереть опивуху. Трубы укрылись от насилия, им невмоготу. Руки - безнадега. Желтые, в синюшностях, испещренные многоточиями запекшейся крови. От надавливаний - тупая боль. На ногах - то же. Впрочем, есть одна, вот - еще. Но - тоненькие, еле голубеют, струясь извилисто, неуверенно. В такие хилые мне не попасть, если только Балда поможет. Штаны можно не опускать, в плоти еще не остыла боль после недавнего надругательства. Остается последняя точка, куда, я знаю, можно вколоть почти без промаха, там - толстый клубок вен, он часто выручает отчаявшихся, потерявших трубы, пока те не проявятся. Только я не верил, что когда-нибудь смогу всадить сталь в это место. Оно под языком, у самого корня. Туда, должно быть, очень больно. Зато надежно: войдет на ощупь, путеводитель - боль.

Распрочертовы виденья! Словно эпизоды глупой киноленты меняют друг друга. Ошеломительные баталии - морские и сухопутные. Гибнут корабли, окутанные выпуклыми клубами дыма. В кипящих пеной волнах барахтаются люди. Их звонко лупят по головам с подгребающих шлюпок. И все - на лодках и на воде - на одно лицо. И все подмигивают мне, гримасничают, ругаются, бросают в меня камнями. Огрызаться или нет? Перебьются. Они - иллюзорные. По стене бегут какие-то твари. Похожи на мышей. По другой стене тоже кто-то шныряет. Да это ангелы! Ангелочки. С ладошку. Розовые, голозадые, с крылышками. Упорхали. Во рту - горьковатый, жесткий привкус. Чужой голос внутри черепа. В левом ухе - музыка. Скрипки. Мычание. Знакомая мелодия.

Скорее, скорее - вмазаться. К зеркалу. Поднимаю язык. Вот он, зеленовато-синий, подернутый блестящей пленкой слюны, сгусток вен. Игла двоится, троится, становится плоской, словно лезвие кинжала. Найду ощупью... Хочешь жить - умей втереться.

Кажется, я проснулся. Пляж. Щека шершавая - в песке. Под рубашкой тяжелый пот. Солнце катится вниз, но еще жарко.

Пляж - мой новый дом, из угла в коммуне пришлось выметаться: был обыск. Кто-то, видно, стуканул о моих наклонностях. Пришли, рассказывала тетя Муся, мордовороты, толкнули дверь в мою комнату - и нашли бинт в наволочке. И теперь я для них небезынтересен.

Сезон кончился, сгинул, а запасы так и не сделаны. У Балды есть еще с наперсток, но что потом - не знаю...

Рядом шоколадно-лоснящиеся пляжники играют в волейбол. Тугие удары по мячу изматывают, давят на уши. Сажусь, обхватив колени. От испарины знобит. Тощенькие волны лижут берег, солнечная клякса режет глаза. От блестящей, чешуйчатой воды в мою сторону идет человек. О Господи! Это - я. Мой двойник, мой автопортрет. Подходит - тяжело, увязая в сыпучем песке, протягивает руку. Встаю. Никого. Тошнит, головокружение. Опять сажусь чтобы не свалиться от слабости. Какие-то обрывки фраз, слов. Без смысла. Голоса ломкие, резкие. Взлетевший в солнечно-голубое небо мяч гулко лопается и превращается в лохматого стервятника, зависшего в воздухе. Взмах крыльев - и птица тает в прозрачности. Постой, а играющие в мяч - кто они? Тот, жилистый, - это же мой отец, умерший много лет назад, а этот, в панаме, - какой-то известный политический воротила. Только кто? Как его фамилия? Не вспомнить. Почему эти люди вдруг тянутся в высоту, растут? Если я удивляюсь этому - значит, мое мировосприятие в норме? Они улыбаются мне с небес, шевелят губами. Какие они противные! Голоса. Зычные, по далекие, почти из космоса. И внутри меня - голоса. В носу, в горле. Нудящий звук. Самолет. Делает мертвую петлю, ложится на вираж. Превращается в железного человека, в Антея с раскинутыми в стороны руками. Ну его, пусть летит. Почему пляжники перестали лупить мяч? Они смотрят на меня. Неужели они угадывают мои мысли? А что, собственно, плохого я думаю? Они, кажется, что-то спрашивают. Пора свинчивать отсюда, пока не поздно. Они окружают меня! Бежать! бежать! - скорее!!! Не могу подняться: тело не подчиняется командам мозга. Коричневые люди подступают ближе, на лицах у них - ярость. Бешеные лица. А это? Стеклянный гроб с покойником. Труп лежит, скрестив руки на животе, покорно смотрит в небо. Глаза открыты. Тело мое наливается металлом, каждое движение - боль. Раскрываю ладонь. На ней - белый порошок, он - спасение. Кидаю в рот, заглатываю. И тотчас отяжелевшее тело проваливается в песок. На поверхности - одна голова. А по песку ступают ноги - тяжело, звеняще. Бум-бум-бум! Не троньте меня, товарищи! Я совсем не тот, за кого вы меня принимаете, я никакой не Лебедев, я - Цаплин, я Уткин, я - Канарейкин!