Альфред Дёблин - Берлин-Александерплац

• Название: Берлин-Александерплац
• Автор: Альфред Дёблин
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Современная проза
• Год: 1961

Роман «Берлин — Александерплац» (1929) — самое известное произведение немецкого прозаика и эссеиста Альфреда Деблина (1878–1957). Техника литературного монтажа соотносится с техникой «овеществленного» потока сознания: жизнь Берлина конца 1920-х годов предстает перед читателем во всем калейдоскопическом многообразии. Роман лег в основу культового фильма Райнера Вернера Фасбиндера (1980).

---

— В чем дело? Не тяни уж.

— Просто не поверишь, но уж она такая! Такого ты и слыхом не слыхивал! Да и у меня за всю мою практику не встречалось ничего подобного!

— Что, что такое? При чем тут Ева?

— Ну, смотри, не проболтайся. Так вот, эта девчонка, Мицци, хочет, чтоб у Евы был от меня ребенок…

Во как! Поглядели они друг на друга. Не выдержал Франц, хлопнул себя по ляжке и прыснул со смеху. Улыбнулся и Рейнхольд, но тут же подавил улыбку…

Потом, значит, тот человек достал бумаги на имя Финке, обосновался в Горке, стал рыбой торговать. И вдруг в один прекрасный день появляется там его падчерица — она в Горке на место поступила. Пошла она с кошелкой за рыбой, попала в лавку к Финке и говорит…

Улыбнулся было Рейнхольд, но тут же подавил улыбку. Потом спрашивает:

— Может быть, она женщин любит?

Франц все хлопает себя по ляжкам да хихикает.

— Нет, она меня любит.

— Подумать только! (И ведь бывают же такие вещи, не верится просто! Такое сокровище ему досталось, а он, дубина, сидит — зубы скалит.) Ну, а Ева что на это?

— Да что же ей-то? Они ведь подруги. Ева ее давно знает, ведь и я познакомился с Мицци через Еву.

— Ну, Франц, совсем ты меня раззадорил! Покажи мне твою Мицци хоть на расстоянии, метров с двадцати, или из-за ограды, что ли, если уж ты боишься!

— Да я, брат, вовсе не боюсь. Она мне верна, а уж хороша — чистое золото! Помнишь, говорил я тебе: "Брось ты эту чехарду с бабами — то с одной путаешься, то с другой". Это для здоровья вредно, тут никакие нервы не выдержат. От такой жизни может и кондрашка хватить. Пора остепениться, право — тебе бы на пользу это пошло… Ну да ладно, так и быть покажу тебе Мицци, посмотришь сам и поймешь, что я прав.

— Только, чтоб она меня не видела.

— Это почему?

— Да не хочу я, сам не знаю почему. Ты мне ее так покажи!

— Ну, изволь! Так даже лучше будет.

И вот, в три часа пополудни, идут они по улице. "Вывески и указатели. Срочное исполнение", "Эмалированная посуда", "Ковры, половики, дорожки. Настоящие персидские ковры с рассрочкой платежа на двенадцать месяцев", "Скатерти, салфетки, стеганые одеяла, портьеры и шторы — торговый дом Лайзнер и К0", "Читайте журнал "Мода для всех"; не хотите покупать — выписывайте, требуйте бесплатной доставки на дом", "Высокое напряжение! Опасно для жизни!" Франц ведет Рейнхольда к себе на квартиру.

Вот теперь ты идешь ко мне, посмотришь, как я живу, хорошо живу! Меня голыми руками не возьмешь, посмотришь, что за человек Франц Биберкопф!

— А теперь тише, я сейчас открою, взгляну, дома ли она. Нет, не пришла еще. Вот здесь я и живу; она скоро придет. Такого ты, брат, и в театре не увидишь, только смотри, не пикни!

— Будь спокоен.

— Самое лучшее — ляг на кровать, Рейнхольд, все равно мы ею днем не пользуемся, а я уж постараюсь, чтоб Мицци к ней не подходила; полог кисейный, сквозь него все увидишь. Ну-ка, ляг. Что, видно?

— Ничего, сойдет. Но только, пожалуй, сапоги надо снять.

— Верно. Я выставлю их в коридор; будешь уходить, там и возьмешь их.

— Только смотри, Франц, как бы не вышло неприятностей.

— Ты уж испугался? А я и не боюсь, даже если она что заметит, знал бы ты ее!

— Но я не хочу, чтоб она меня заметила.

— Ложись, ложись, не разговаривай. Она вот-вот придет.

"Вывески", "Эмалированная посуда", "Ковры — фабричные, отечественного производства и настоящие хоросанские ковры ручной работы", "Требуйте бесплатной доставки на дом".

* * *

А в Штеттине комиссар уголовной полиции Блум спрашивает у девчонки:

— Откуда вы знаете этого человека? По каким приметам вы его узнали? Должны же у него быть какие-то приметы!

— Да он же мой отчим.

— Хорошо, поедем с вами в Горке. И если дело обстоит так, как вы говорите, — мы его сразу и задержим…

* * *

Щелкнул замок входной двери. Франц выскочил в коридор.

— Что, испугалась, Мицци? Не ожидала? Это я, моя крошка. Ну, входи, входи. Только ничего не клади на кровать. У меня там приготовлен для тебя маленький сюрприз.

— Ой, покажи скорей!..

— Погоди, сперва ты дашь мне клятву. Подними руку, как для присяги, Мицци, клянись, повторяй за мной: "Клянусь…"

— Клянусь…

— Что я не подойду к кровати…

— Что я не подойду к кровати…

— Пока я не скажу…

— Пока сама не подбегу к ней…

— Стой, стой. Еще раз, сначала: "Клянусь…"

— Клянусь, что я не подойду к кровати…

— Пока я сам тебя не уложу спать.

Тогда Мицци вдруг притихла, потом бросилась к нему на шею, да так и застыла. Чует Франц, что-то здесь неладно; нет, сегодня ничего не выйдет. Хотел он тут выйти с ней в коридор, подтолкнул ее к двери. Но она остановилась:

— Да не подойду я к кровати, не бойся.

— Что с тобой, Муллекен? Что случилось с кисанькой?

Она подвела его к дивану, уселись они рядышком, обнялись. Помолчала Мицци, потом пробормотала что-то, потянула Франца за галстук, и тут у нее прорвалось:

— Францекен, я тебе должна сказать кое-что, ты не рассердишься?

— Конечно нет, Мицекен, говори!

— У меня неприятность со стариком вышла.

— Да что ты, Муллекен?

— Угу.

— В чем же дело?

А она все теребит его галстук; что это с ней такое. И, как на грех, дернула меня нелегкая Рейнхольда притащить!

* * *

…Тогда комиссар уголовной полиции спрашивает:

— На каком основании вы именуете себя Финке? У вас есть документы?

— Потрудитесь справиться в отделе записей актов гражданского состояния, там все записано.

— Это нас не касается.

— У меня есть документы.

— Вот и отлично, мы их у вас на время заберем. Кстати, за дверью стоит один надзиратель из тюрьмы в Нойгарде, у него в отделении содержался когда-то некий Борнеман. Вот мы его сейчас попросим сюда…

* * *

— Знаешь, Францекен, к моему старику в последнее время его племянник зачастил, понимаешь, его никто и не приглашал — он сам все ходит и ходит.

— Понятно, — пробормотал Франц и весь похолодел. Она прижалась лицом к его щеке.

— Ты его знаешь, Франц?

— Откуда ж мне его знать?

— Я думала, знаешь. Ну так вот, ходил он туда, ходил, а потом он пошел как-то меня провожать.

А Франц уже весь дрожит. В глазах у него потемнело.

— Почему же ты мне ничего не говорила?

— Я думала, сама от него отделаюсь. Да и что за беда, он ведь так просто болтался — сбоку припека.

— Ну, и что же теперь…

Мицци прижалась к Францу, спрятала лицо и молчит, но вот губы ее у его шеи судорожно задергались, все сильней, сильней. Потом — мокро там стало. Заревела! Чего ревет? Такая уж она, упрется и делай что хочешь! Сам черт ее не разберет. А тут еще Реинхольд лежит на кровати, хватить бы его дубиной, чтоб больше уж и не встал! И она-то, она, дрянь такая, как меня перед ним осрамила!

Думает, а сам весь дрожит…

— А теперь что? — спрашиваете.

— Ничего, Францекен, ничего, не волнуйся, только не бей меня, ведь ничего же не было… А потом он еще раз был со мной, все утро поджидал меня внизу, пока я уйду от старика, и уж так он меня просил — поезжай с ним да поезжай!

— А ты и согласилась?

— А что же мне было делать, Франц, коли он так пристал. Молоденький такой. Ну, а потом…

— Где же вы с ним были?

— Сперва просто катались по Берлину, потом поехали в Грюневальд и еще куда-то, я не помню. Я все время прошу его, чтоб он оставил меня, чтоб ушел, а он плачет, клянчит, как ребенок, на колени даже встал, и такой еще молоденький… слесарь он.

— Лучше бы работал, лодырь, чем шлендать.

— Не знаю. Не сердись, Франц.

— Да я все никак не пойму, в чем дело. Чего ты плачешь?

А она снова умолкла, жмется к нему и теребит его галстук.

— Только не сердись, Франц.

— Влюбилась в него, что ли?

Мицци молчит. Страшно ему вдруг стало, мороз побежал по коже, даже пальцы на ногах похолодели. И, забыв о Рейнхольде, он прошептал ей в затылок:

— Влюбилась? Говори!

Она прильнула к нему всем телом, — он ощущает ее всю с головы до ног, и с уст ее слетает чуть слышное:

— Да.

Вот оно! Сказала! Он хочет ее оттолкнуть, ударить, а в голове — Ида, бреславлец. Вот оно, начинается! Рука его повисла как плеть, он парализован, а Мицци крепко вцепилась в него, как звереныш. Что ей надо? Молчит, держит его, спрятала лицо у него на груди, а он словно окаменел, глядит поверх нее в окно.

Наконец встряхнул он ее за плечи, заорал:

— Что тебе надо? Пусти меня, слышишь? "На что она мне, эта сука?"

— Да ведь я же с тобой, Францекен. Я же от тебя не ушла.

— Нужна ты мне!

— Не кричи так, ах, боже мой, что же я такое сделала?

— Ступай, ступай к нему, раз ты его любишь, паскуда.

— Я не паскуда, ну, Францекен милый, не кричи, я ведь ему уж сказала, что это невозможно, и я от тебя не уйду.