Вячеслав Науменко - Великое Предательство:Казачество во Второй мировой войне

• Название: Великое Предательство:Казачество во Второй мировой войне
• Автор: Вячеслав Науменко
• Издательство: Нева, Олма-Пресс
• Жанр: О войне
• Год: 2003

Сборник впервые издающихся в России документов, воспоминаний очевидцев и участников происходившей в 1945–1947 гг. насильственной выдачи казаков, воевавших на стороне Германии, сталинскому режиму, составленный генерал-майором, атаманом Кубанского Войска В. Г. Науменко.

Трагедия более 110 тысяч казаков, оказавшихся к концу Второй мировой войны в Германии и Австрии и депортированных в СССР, прослежена на многих сотнях конкретных примерах. Документы опровергают мнение о том, что депортации казаков начались лишь после Ялтинской конференции (февраль 1945 г.). Значительное место уделено пути следования от мест выдачи до концлагерей в Сибири, жизни на каторге, а также возвращению некоторых уцелевших казаков в Европу. Приведены случаи выдачи некоторых групп и лиц, не принадлежавших к казачеству, но находившихся в непосредственной связи с ним (например, выдача режиму Тито сербских четников во главе с генералами Мушицким и Рупником). Книга дополнена уникальными материалами из личного архива генерала Науменко.

---

Третья остановка была в Плоешти. Румынское население относилось к нам сочувственно. Мы объясняли им мимикой, что везут нас на верную смерть, а румыны нас утешали, что этого не будет. Вечером мы выехали на румыно-советскую границу.

Отсюда начинались наши страдания и издевательство над нами с переходом во власть внутреннего НКВД.

На румыно-советскую границу нас привезли утром, через четыре-пять дней после посадки в Граце. Был здесь громадный лагерь. Нас сгрузили и провели на огромный плац, выстроили в колонну по пятьдесят человек в шеренге, на два шага дистанции одна от другой. Против нас выстроились в три шеренги военнопленные немцы, тоже по пятьдесят человек в каждой, на такой же дистанции одна от другой. Какой-то энкавэдист нам объяснил:

— Первая шеренга подойдет к третьей, вторая ко второй и третья к первой. Ваши друзья произведут у вас обыск. Три шеренги шагом марш!

Я с первой шеренгой подошел к немцам. Мы сняли вещи и немцы, ис полняя приказ победителей, приступили к обыску. Развязав ранец, я предложил немцу искать то, что ему приказано. Немец сделал вид, что роется в вещах, и спросил у меня по-немецки, есть ли у меня нож, вилка или еще что-либо металлическое, которым можно причинить смерть. Я ему ответил, что все отобрали англичане при передаче, а после неоднократно делались обыски и брали не только металл, а все что им нравилось.

— Камрад! — спросил немец, — а как они к вам относятся?

— Пока ничего, — ответил я, — а привезут на родину, там будет плохо.

— Слушай, друг! — спросил я, — здесь есть международная комиссия?

— Ничего нет, — ответил немец. — Мы сами не знаем, что будет с нами. Говорят и нас отправят в Союз. Мы этого боимся.

Раздалась команда: «Кончено, продолжай!» Мы поднялись и пошли дальше.

Здесь шеренги перестроили по десять человек. Проходя, шеренга получала один хлеб и ведро недоваренного, сырого, в воде гороха. Пройдя, мы остановились на поле кушать — это был обед. Горох выбросили — невозможно было его раскусить, а хлеб съели. Обед, если так можно назвать кусок темного хлеба, мы скоро закончили и нас повели на дезинфекцию. У дезинфекционной камеры у нас отобрали вещи и внесли их в камеру, а нас отвели рядом, в баню.

Здесь стояли немцы с машинками и стригли всех всюду, где только были волосы. Я было заупрямился, но немцы настояли, говоря, что такой приказ и «если одного пропустим, то нас взгреют — здесь не шутят!» Остригли меня всего, и я направился в баню. Это был огромный сарай, посредине стояло громадное корыто, а сверху корыта водопроводные трубы, вода холодная, мыло вроде мази — купайся, как хочешь! Обмыли лицо и руки и выходим в другую дверь на улицу голыми. У двери два немца поливают какою-то жидкостью головы проходящих. Как раз передо мной одному неудачно полили, жидкость попала в глаза, он завопил. Немцы в испуге бросили жидкость и начали водой промывать ему глаза.

Я вышел голым на улицу и последовал за вереницей голых людей. Обошли кругом и вошли в помещение, где были наши вещи, оделись и пошли к камере. Первой группе вынесли вещи — почти половина погорела.

Часа в три дня нас вывели на плац у железной дороги, построили в колонны по триста-четыреста человек, колонна от колонны на десять метров расстояния и, по правилам НКВД, приказали садиться, на чем стоишь. Мы уселись. Охрана с автоматами стояла сзади и по бокам. Невдалеке виднелся громадный состав пульмановских вагонов. Все сидели молча, не зная причин нашего построения. С правого фланга появились военные люди, у каждой колонны останавливались и что-то говорили минут пять, потом подходили к следующей.

Пришла очередь и нашей колонны. Подошел высокий, довольно плотный тип в черных брюках навыпуск, белый китель без пояса, в чине полковника, в советской фуражке. Сопровождал его низкорослый капитан в фуражке Донского войска, по-видимому, отобранной сейчас у кого-либо из казаков. Важно подойдя к нам, заложив руки за спину, выставив свое брюхо, советский полковник заговорил:

— Товарищи! Я приехал из Москвы из главного управления НКВД по вашему вопросу.

Все насторожились, что же он скажет?

— Товарищи! Скрывать нечего, — продолжал пузатый энкаведист, — вы все следуете за Урал.

Я не выдержал и громко сказал:

— Проще сказать — в Сибирь!

А. И. Шмелев меня одернул: «Молчите! Не надо». Пузатый посмотрел на меня и сказал:

— Сибирь тоже Советский Союз. Так вот вы туда следуете. Мы не желаем вас разлучать с вашими семьями. Как приедете на свое место назначения, пишите вашим семьям, чтобы приезжали к вам, а мы постараемся срочно их перевезти.

Я опять не выдержал и, сдерживаемый А. И., негромко сказал:

— Идиотство — вызвать семью на лишения в Сибири.

Пузатый посмотрел на меня вопросительно, по-видимому, не расслышав моих слов. Я встал и сказал:

— Разрешите спросить.

— Пожалуйста, — ответил пузатый. Это неожиданное явление заинтересовало не только нашу колонну, но и соседние.

— Как обстоит дело людей, не подлежащих репатриации и попавших сюда по ошибке? — спросил я.

Ехидная улыбка заиграла на его жирном лице, и он спросил:

— Вы эмигрант?

— Да, — ответил я.

Луч надежды промелькнул у меня на спасение, надеясь, что у этих гадов существует справедливость.

— Да, я эмигрант и болгарский подданный.

С улыбающимся надменным взглядом заговорил советский подхалим:

— Так или иначе, Вы воевали против нас и должны, как все военнопленные, отбыть наказание, а после, если Вас потребует болгарское правительство, мы Вас вернем.

— А будет ли знать болгарское правительство о том, что я здесь?

Он искоса посмотрел на меня, пожал плечами и, ничего не говоря, пошел дальше.

Кровь кипела во мне. Я процедил проклятие. А. И. Шмелев дергал за шинель:

— Садитесь!

Я стоял и тогда понял, что единственно только бегство может спасти меня. Никаких законов и никакой справедливости здесь нет. Если сразу не расстреляют, то я ускользну и не буду, как бык на бойне, ждать очереди.

Размышляя так, я услышал, как конвоир с удивлением спросил сидящего казака:

— Это белый эмигрант? Казак ответил:

— Да.

Я оглянулся, с презрением посмотрел на конвоира и сел. Я был страшно зол и, сидя, продолжал ругаться. Заинтересовало меня удивление конвоира и то, что он, по кодексу НКВД, не крикнул: «Садись!»

Впоследствии мне стало понятно: не могли советы всех убедить, что мы звери и палачи, да и те, кто им поверил, а после встречал эмигрантов, изменили свое мнение о нас, говоря, что их обманывали, внушали им, что мы, эмигранты — очень плохие люди; нас эмигрантов сразу узнавали по разговору. С кем ни приходилось беседовать, мне говорили:

— А ты, наверное, не здешний, заграничный, не говоришь по-здешнему, а «здешний» разговор — матерщина и советские термины, не то китайские, не то монгольские, изуродовали русский язык.

Нквдист закончил обход колонны. Фамилией его я не заинтересовался, о чем теперь сожалею.

Нас подняли и погнали к вагонам. Началась погрузка таким же порядком, по 93–94 человека в вагон, и сейчас же запирали на замок каждый нагруженный вагон. Сидевшие внизу были во мраке, так как свет поступал в малый промежуток верхнего ряда досок, где я устроился в числе двадцати двух человек. Вначале не чувствовался недостаток воздуха, а впоследствии все задыхались.

К вечеру поезд тронулся. Уставши за день от советской дезинфекции и полного разочарования, так как на румынско-советской границе никакой международной комиссии не оказалось, укачанный движением поезда, я уснул. Утром мне сказали, что проехали станцию Фастов, значит, мы в Киевской губернии. Днем мы стояли в степи, а к вечеру опять двигались. В населенных пунктах мы не останавливались, вероятно, Советы этого избегали…

Унесшись в своих мыслях далеко от действительности, я обернулся, улыбаясь А. И. Шмелеву, но, увидев его молящимся, боясь его смутить, я отвернулся. Он молился, подняв в потолок вагона свое лицо в слезах, и что-то шептал, прижимая к своей груди фотографию дочери. Я притворился спящим, чтобы не нарушать его горячей молитвы и, действительно, вскоре заснул.

Проснулся я от разговоров, обернулся к А. И. Он сидел спокойно и, как всегда, улыбнулся мне. И с этого дня он держал себя спокойно. Вскоре мы поменялись ролями и он начал меня успокаивать:

— Так нельзя, Н. И., держитесь, на что Вы похожи?..

В пищу нам давали соленую рыбу и сухари. При первой же получке рыбы, я помню, что когда-то читал о том, что нквдисты давали заключенным соленую рыбу и не давали воды. Я боялся, чтобы и с нами этого не случилось, и воздерживался есть соленую рыбу. Все же остальные усердно уничтожали каждую выдачу соленой рыбы. Воды не было в достаточном количестве. Получали четыре-пять ведер на девяносто четыре человека и выливали ее в проржавленную железную бочку. Вода сразу окрашивалась в коричневый цвет. Я становился у бочки и по очереди отмерял каждому по две немецких солдатских кружки. Получивший сразу выпивал воду и ожидал добавку из остатка густой перемешанной с ржавчиной воды, которую я предоставлял брать самим.