Марек Хласко - Красивые, двадцатилетние

• Название: Красивые, двадцатилетние
• Автор: Марек Хласко
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Современная проза
• ISBN: 5-93636-006-7

---

Бар «Йонтек» особой популярностью не пользовал­ся: в то время было принято ходить в «Камеральный». Этот безукоризненно спланированный ресторан со­стоял из трех залов: первый дневной «Камеральный», второй дневной «Камеральный» и ночной «Камераль­ный». Гениальность гастрономически-архитектурного решения заключалась в том, что пить можно было на­чинать во втором «Камеральном» уже с раннего утра; затем вы могли пообедать в первом «Камеральном», просидеть там за рюмкой до вечера, пока не открывал­ся ночной зал, и уж там в приятной компании гудеть до рассвета. Дневные залы были доступны любой шант­рапе; в ночном же «Камеральном» соблюдался строгий этикет — туда пускали только при наличии галстука и пиджака. Перед тем клиент мог сутки проваляться на свалке — это никого не смущало, лишь бы он был при галстуке. Поскольку постоянного жилья у меня тогда не было, а отдельные части своего туалета я вечно те­рял в результате стычек с другими жителями столицы, мне пришла в голову гениальная в своей простоте идея: я приобрел в универмаге вельветовый пиджак и галстук и хранил их в гардеробе ночного «Камераль­ного». Благодаря этому по прибытии в ресторан я мгновенно превращался из грязного оборванца в по­дающего надежды интеллигентного юношу и точно на крыльях влетал в зал.

О соблюдении порядка и норм общественного по­ведения пеклись гардеробщики и метрдотель. Помню, как-то после жуткой драки, когда порядок был уже восстановлен и с паркета сметены выбитые зубы, в зал вошел метрдотель и, патетически воздев десницу, вос­кликнул: «Господа! Всеобщий мир и спокойствие», по­сле чего сарматы продолжили веселье. Если кому-ни­будь случалось развеселиться сверх меры и, дабы ути­хомирить бузотера, вызывалась милиция, ему запрещали некоторое время показываться в «Каме­ральном»; срок устанавливался совместно метрдоте­лем и гардеробщиками; наказание считалось исклю­чительно суровым. Однажды, зайдя в «Камеру», я уви­дел такую картину: два моих приятеля, Анджей Роман и Павел Минкевич, тащили через зал к бару чье-то бесчувственное тело, крича: «Посторонись, мы несем сейф». «Сейфом» оказался преждевременно отрубив­шийся Юрек Цукровский; господа Роман и Минкевич волокли его в бар, так как правила хорошего тона не позволяли в поисках денег рыться в карманах опро­метчиво посулившего за них заплатить собутыльника. Другой мой приятель, многообещающий алкоголик Войцех Фрыковский, как-то разгневался на нерасто­ропного официанта и, чтобы вывести из спячки, запу­стил в него огурцом, но, поскольку градус, под кото­рым находился Фрыковский, исключал точность по­падания, огурец угодил в бармена, почтенного старца в очках, а затем, отскочив от очков, попал в клиента, отравлявшего в одиночестве свой организм у стойки бара; последний, не дожидаясь объяснений, саданул бармена по черепу, что послужило сигналом к общей драке под лозунгом «Все против всех». Я как раз был в гардеробе, когда туда влетел бармен.

— Три рации с бананами! — крикнул он гардероб­щику. Гардеробщик бросился в зал и обвел дерущихся взглядом профессионала.

— Двух с бананами хватит, — заявил он, вернувшись в раздевалку, и стал звонить в милицию.

Заинтересовавшись специальной, прежде не знако­мой мне терминологией, я обратился к гардеробщику за разъяснениями, которые незамедлительно получил. Так вот: степень «разогрева» клиентов исчислялась в милицейских автомобилях с радиоустановкой, а что такое «банан», нетрудно догадаться. При небольшой драке вызывали одну машину; при более серьезной — две; верхний предел еще не установлен и может послу­жить объектом глубокого научного исследования.

Самым симпатичным из гардеробщиков был пан Метек — устрашающей наружности великан, который никогда не бил клиентов по голове и не раздавал зубо­тычин, а лишь сгонял всех в кучу и с силой торнадо вы­брасывал за порог, так что несчастные прилипали к ог­раде на противоположной стороне улицы Фоксаль — ранее улицы Югославской Молодежи, а еще раньше — Перацкого. Другие гардеробщики вышвыривали вслед за клиентами их пальто, шляпы и трости, а также про­чие атрибуты мужской элегантности, посылая вдогон­ку пожелания доброй ночи или приговаривая: «Вы уже устали, пан редактор».

Судьба обошлась с паном Метеком незаслуженно жестоко. Помню, я возвращался с похорон президен­та Польской Народной Республики Болеслава Берута. Зрелище было впечатляющее. Товарища Томаша вез­ли с аэродрома Окенче, и вдоль всей трассы собра­лись толпы людей, жаждавших проводить в послед­ний путь любимого Хозяина и великого Мыслителя. На улицах, разумеется, был жуткий бардак, и гроб с телом застрял где-то по дороге. Пьяные настойчиво интересовались: «Покойник еще не проезжал?» Или: «Что там с телом? Не остыло, что ль?» Другие их успо­каивали: «Стынет, стынет». Наконец покойник про­ехал и безутешные граждане разошлись по домам. Тут мне и повстречался пан Метек. Вид у него был подав­ленный. Я выразил ему свои соболезнования; он мне — свои. Я спросил, не объясняется ли печаль на его лице тем, что многоуважаемый товарищ Томаш почил в бозе; оказалось, однако, что у пана Метека есть и другие основания для скорби: его выгнали из «Камеры».

— Чересчур я был с вами добр, — добавил бедняга. И в доказательство поведал, что, немного рассер­дившись, стукнул одного настырного клиента ключом по макушке; клиента пришлось везти в больницу, где на его голове обнаружили двенадцать рваных ран. Для ясности надо сказать, что на дверях ночной «Камеры» висел огромный кованый замок, что же касается клю­ча, рекомендую вспомнить святого Петра, который, как нам известно по легендам и картинам, держит в ру­ке громадных размеров французский ключ, вроде тех, какими пользуются сантехники; правда, в кругах рели­гиозных фанатиков его называют «ключом от Царст­вия Небесного».

«Камеру» в свое время описал Польдек Тырманд[23], и ничего больше добавлять не стоит. Я провел там мно­го прекрасных дней и ночей; долгие годы я искал по­добное заведение по всему свету и не мог найти. В Яффе, например, был ресторан, где царила полная темнота и куда мужчин впускали только в сопровож­дении дам; напрасно я втолковывал швейцару, что одинок и моя эротическая практика сводится к роб­ким попыткам онанизма, заканчивающимся полным фиаско. Меня не впустили. В немецких ночных каба­ках чертовски скучно; в Цюрихе есть только один ночной ресторан, который в двенадцать часов закры­вается. Наконец, после многолетних стараний, мне удалось заполнить мучительную пустоту: в Париже на rue de l'Odessa я открыл заведение под названием «La Boheme». He успел я туда войти, впервые в жизни трез­вый как стеклышко, и, одержимый желанием поскорей напиться до бесчувствия, направился к бару, как мне дал кулаком в зубы какой-то пьяный ирландец, при­нявший меня за своего брата-близнеца, с которым он перед тем повздорил. В этом не было бы ничего стран­ного, если б не одна деталь: я — худой шатен с мелан­холическим взглядом, а ирландец был рыжий, малень­кий и толстый. Владелец ресторана Тони объяснил мне, что произошло недоразумение, и посоветовал не обращать внимания. Это удивительное заведение: ког­да я последний раз ввалился туда, весь залитый кровью, мой вид никого не шокировал: меня просто отвели на кухню и дали наркоз в виде доброго глотка «Тоnу Special» — напитка, представляющего собой смесь чи­стого спирта с сухим мартини. Затем официант Джек, к моему величайшему изумлению, извлек откуда-то ог­ромную коробку с ланцетами, ножницами, скобками и нитками для швов. С профессиональной ловкостью омыв руки водкой, которую он потом налил обратно в бутылку, Джек зашил мои раны, наложил кое-где скоб­ки, а затем скучным голосом велел прийти через шесть дней — снимать швы. Я хотел спросить, где он приоб­рел медицинские познания, но не успел: в кухню вне­сли человека с ножом в ляжке, и Джек живо принялся за дело.

Ресторан посещали в основном американские сол­даты, доходы которых не соответствовали их аппети­там. Тони изобрел оригинальный способ контроля: каждому заплатившему за вход ставилась на лапу печать. Но и это не очень-то помогало: чернокожие хит­рецы, чтоб погулять «на халяву», по два-три дня не мы­ли рук; тогда Тони заказал несколько дюжин фосфо­ресцирующих штемпелей, отпечатки которых можно было увидеть только в свете люминесцентной лампы, и менял их каждый вечер. С тех пор всякий гость на по­роге зала попадал в объятия громадного негра, подно­сившего его руку к вышеупомянутой лампе: если штамп оказывался действительным, клиента впускали; если нет — негр вышвыривал его пинком в зад. Будь сейчас жив наш великий поэт Мицкевич, ему было б над чем поразмыслить на парижских мостовых: ско­рее всего, он бы просто носился целый день по городу в надежде раздобыть пару грошей, чтобы провести упоительный вечер в «La Boheme».

Не знаю, почему я так много написал о «Камере» и о «La Boheme». Вероятно, со мной происходит то же, что с неким сидящим на последней парте учеником, кото­рому во всем мерещится задница. Анекдот старый, но, помня о том, что «Культуру»[24] читает вступающая в жизнь молодежь, я привожу его полностью, чтобы объ­яснить, почему так далеко отклонился от истории самой смелой и бескомпромиссной газеты в Польше. Делаю я это исключительно ради молодого читателя; люди, умудренные опытом, могут эту страничку про­пустить.