Марек Хласко - Красивые, двадцатилетние

• Название: Красивые, двадцатилетние
• Автор: Марек Хласко
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Современная проза
• ISBN: 5-93636-006-7

---

Ни в коем случае нельзя начинать с визита к вра­чу — сумасшедший не подозревает о своем недуге и уверен, что подвергается преследованию по полити­ческим мотивам. На все уговоры друзей, советующих обратиться к психиатру, мы отвечаем отказом или да­же легкими вспышками гнева. В конце концов мы пре­кращаем всякие контакты с внешним миром, запаса­емся снотворным и снимаем номер в гостинице. Отту­да мы звоним самому близкому приятелю в другой город и говорим, что нашли для него железную воз­можность заработать большие деньги; однако он должен нам перезвонить завтра в полдень. Приятель обе­щает, что позвонит; мы заглатываем горсть снотвор­ных таблеток и пишем прощальное письмо родным, где объясняем, что по причине преследований и от­сутствия какой бы то ни было помощи решаемся на са­моубийство; благословив в последних строках детей и младших сестер и братьев, мы засыпаем.

На следующий день приятель звонит в назначенное время, но в гостинице не могут нас добудиться. Немно­го погодя встревоженный портье стучится к нам в дверь и, не получив ответа, силой ее взламывает, а мы приходим в себя в желтом доме, в окружении психиат­ров и дебилов.

Это один способ. Кончать с собой лучше всего в Мюнхене: нас отвозят в больницу в Хааре, где нам не грозит одиночество — больница рассчитана на четы­ре тысячи двести пациентов. По немецким законам каждый несостоявшийся самоубийца обязан пробыть под наблюдением врачей не меньше трех месяцев. Три месяца — срок небольшой; но можно отъесться и при­думать какую-нибудь историю, которую мы потом за­пишем и, глядишь, чего-нибудь заработаем. Несметное количество Юлиев Цезарей, Христов и внебрачных сыновей герцога Виндзорского скрашивают нам жизнь. В последний раз моим соседом по палате был император Абиссинии; за стенкой лежал священник, которого нацисты так страшно мучили, что он лишил­ся рассудка и, выйдя из тюрьмы, не в состоянии был понять, что война окончилась и он свободен; бедняга продолжал ждать исполнения приговора. Поскольку я внешне напоминал ему знакомого эсэсовца, он каждое утро осведомлялся:

— Ну уж сегодня-то меня расстреляют? А я его успокаивал:

— Куда торопиться, отец. И без вас работы до черта. Другим моим соседом был некий Р., просидевший три года в Освенциме. Он добивался от немецкого правительства компенсации, и его положили на об­следование. Р. симулировал манию преследования и — не придумав ничего умнее — утверждал, что призраки не дают ему спать. Мы подружились, и я — так называ­емый вольный псих, то есть псих с правом прогулок вне пределов больницы, — брал машину и ехал в Мюнхен, где покупал соседу психедрин и бензедрин, разгонявшие сон. Со временем Р. разрешили гулять под моим присмотром; я сажал его в машину и увозил в лес, где оставлял в автомобиле. Р. немедленно засы­пал, а я отправлялся в пивную. В этой пивной собира­лись все алкоголики, исцеленные немецкими психиа­трами. Алкаш, прежде чем получить разрешение на прогулку за воротами больницы, должен был в при­сутствии врача проглотить таблетку антабуса или ангикола. Это не беда; вы глотаете таблетку, врач загля­дывает вам в пасть, и — можно смело пилить в пивную. Там вы заказываете пиво и отхлебываете самую ма­лость; у вас немного шумит в голове и физиономия становится красной, как маки под Монте-Кассино[41]. Эту первую реакцию надо переждать, а потом снова выпить глоточек — вторая реакция гораздо слабее. Через час вы уже пьете за троих, распевая вместе с другими излечившимися алкоголиками баварские песни, которые, правда, не слишком благозвучны, но привыкнуть можно. Я проводил в пивной два часа, а затем ехал за Р. и запихивал в него таблетку психедрина, чтобы он мог ночь напролет выть.

При симуляции мании преследования очень по­лезно отказываться от приема пищи: мы боимся от­равления. Нельзя поддаваться на ласковые уговоры врачей и соглашаться, чтобы санитар пробовал каж­дую ложку, прежде чем сунуть ее нам в рот; нужно вы­рываться, плеваться и орать; через несколько дней нам начнут делать вливания, то есть вводить в орга­низм большие количества витаминов; мы отчаянно сопротивляемся, и нас вынуждены привязать к крова­ти ремнями. Почувствовав иглу в вене, мы начинаем вопить еще пуще, с ужасом глядя на бутылку с пита­тельным раствором. Потом впадаем в депрессию; про­ходит еще несколько дней, и на бутылку, содержащую животворные витамины, мы взираем уже не со стра­хом, а с тупым безразличием. После чего — спустя че­тырнадцать дней — начинаем жрать и жрем много и долго, пока судья и врачи не решат, что нас пора отпу­стить на волю.

К наркотикам — таким, как морфий, мескалин или «снежок», — прибегать не следует, наркоманов держат в больнице два года — по крайней мере, в Германии. В этом есть свои преимущества, но надо еще хорошенько подумать. Тем более, что люди, причисленные психиат­рами к категории депрессивных маньяков, редко ста­новятся наркоманами. Об этом я узнал от берлинских психиатров; короче, прежде чем назваться наркома­ном, необходимо проконсультироваться со специалистами. Симулировать алкоголизм дорого и отнимает много времени; самое лучшее все-таки самоубийство. Если нет денег на снотворные или номер в гостинице, можно обойтись мостом, с которого мы в плавный уст­ремимся полет.

В больнице лежать скучновато, поэтому напоми­наю, что лучшая больница — в Хааре. Она состоит из комплекса живописно расположенных в лесу зданий; среди них есть корпус для медсестер, которых — имея разрешение на одинокие прогулки — можно наве­щать. Делать это, правда, следует с осторожностью, по­скольку сестре за роман с психом грозит увольнение. Есть при больнице и кладбище, где можно выспаться в тени кленов на обратном пути из пивной, чтобы про­трезвиться. Через три месяца наступает исцеление; впрочем, остается шанс, что нас задержат — если при­ступы депрессии будут повторяться.

Еще надо каким-то образом раздобыть деньги. Для этого существует немало способов. Больным, которых отучают от снотворных, мы покупаем в Мюнхене таб­летки; алкашам — коньяк. Действовать нужно осмот­рительно: у пациентов постоянно берут мочу на ана­лиз, проверяя наличие в ней следов барбитуратов или алкоголя. Выгоднее всего торговать бензедрином; в бензедрине нуждаются бывшие узники концлагерей, которые — дабы получить компенсацию от правитель­ства ФРГ — прикидываются, будто их мучают по ночам кошмары. Эти ребята не спят, потому что им мерещат­ся печи крематориев, эсэсовцы и колючая проволока. Психедрин или бензедрин иногда можно с успехом заменить растворимым кофе; псих сжирает баночку и потом целую ночь носится по коридорам, рассказывая санитарам о своих видениях, а санитары с доброй улыбкой его успокаивают:

— Все будет хорошо. Попробуйте немного поспать. А завтра поговорите с доктором.

Беседа с доктором — штука нехитрая; врачам еще не удалось вылечить ни одного психа, зато сами психиат­ры сплошь и рядом свихиваются или становятся мор­финистами. Рассказывая о своей ужасной жизни, нель­зя перегибать палку, а вот так называемое трудное дет­ство — тема благодатная: как известно, нет человека, детские годы которого не были бы сущим адом. Только не нужно подсказывать врачам, что причина нашей де­прессии — семейная патология, а именно: отец — алко­голик, мать — нимфоманка, бабка — самоубийца, де­душка — садист и так далее. Наследственность — дело темное; тут ничего не стоит попасть впросак. Зато мож­но сколько угодна распространяться о наших мытар­ствах в странах народной демократии. Отличная те­ма — шантаж со стороны политической полиции. Нам предлагали сотрудничать, а мы отказались, и теперь от шагов на лестнице нас бросает в дрожь. Мы пугаемся, завидев мундир, даже если это мундир пожарного или солдата папской гвардии. Цепенеем, стоит кому-ни­будь запеть «Очи черные». Но плачем при виде красно­го знамени — ведь мы покинули Страну под Солнцем Сталинской Конституции и чувствуем себя вроде как ренегатом. Наше представление о морали и чести под­сказывает, что земля, на которой человек родился, до­рога ему независимо от того, что на ней происходит. Вот главная наша беда: мы испытываем ностальгию по кошмару. Тут уж нас не подловишь; в этих случаях вра­чи попадаются как младенцы.

В беседах с немецкими психиатрами неизменно всплывает мотив оккупации. Мы рассказываем, что в детстве бывали свидетелем экзекуций. Это очень важ­но. Рассказывать надо с мельчайшими подробностя­ми; именно мелочи навсегда застряли в нашей памя­ти, и потому мы так многоречивы; другие эпизоды из детства мы помним смутно и не в состоянии связать воедино.

Врач. Вы можете припомнить, когда получили иг­рушку, о которой долго мечтали?

М ы. Игрушку?

В р а ч. Да. Какую-нибудь игрушку, о которой мечтали в детстве?

М ы (собираемся с мыслями, видно, как нас охватыва­ет ярость от того, что не можем вспомнить, на­конец выдавливаем). Жена подарила мне на свадь­бу машину.