Марек Хласко - Красивые, двадцатилетние

• Название: Красивые, двадцатилетние
• Автор: Марек Хласко
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Современная проза
• ISBN: 5-93636-006-7

---

которые подвергались таким ужасным гонением во время войны, теперь отыгрываются на поляках; гени­альный Зютек понимал, что страдание облагоражива­ет только в книжонках для сентиментальных бары­шень. Странно, что ни один из польских публицистов не поднял голос в защиту этих людей, которых прямо из тюрьмы НКВД отправляли в тюрьму УБ уже в новом качестве — палачей братьев своих.

В Израиле жизнь психа усеяна розами. Красивая страна, солнце, апельсиновые рощи, где можно гулять и жрать витамины. В некоторых психбольницах при­меняется трудотерапия; психи работают на строитель­стве домов или дорог, получают задарма пропитание и чистое белье, а заработанные деньги откладывают до лучших времен, чтобы по выходе из дурдома начать новую жизнь или вернуться к любимым вредным при­вычкам. Второй вариант кажется мне более распрост­раненным: как эмпирик, в данном случае я полагаюсь на собственный опыт.

Остается только решить проблему наших отноше­ний с политической полицией. Мы сохраняем труд­ное детство: публичные экзекуции, револьвер в руке присаживающегося на корточки унтер-офицера, — а вот как нас шантажировали агенты Управления безо­пасности, рассказываем по-другому. Нам предлагали стать осведомителем УБ; мы отказались, но с тех пор боимся решительно всего: шагов на лестнице, ноч­ных телефонных звонков, мундиров папской гвардии и т. д.

Врач. Пожалуйста, расскажите, как это было.

Мы молчим.

Врач. Говорите. Не забывайте, что я прежде всего — врач.

Мы молчим.

Врач. Этот офицер был...

Мы не даем врачу докончить.

M ы. Да. Мне трудно говорить с вами о таких вещах. У меня в Израиле много друзей. Я понимаю: с помо­щью террора и голода с любым народом можно сделать все что угодно. При определенных обстоя­тельствах любой человек способен обойтись со своим ближним хуже последнего негодяя. Как като­лик (протестант, баптист, грекокатолик и так да­лее), я знаю, что все люди...

И снова мы выигрываем время, чтобы отъесться и придумать какую-нибудь книгу или рассказ. Через не­делю-другую можно попроситься на работу на строй­ку; за несколько месяцев мы скопим немного деньжат, чтоб потом писать в свое удовольствие. Только чер­товски важно правильно выбрать вид психического заболевания. Проще всего симулировать манию пре­следования; при этом, повторяю, в больнице необхо­димо первое время отказываться от пищи: ведь мы по­дозреваем врачей в сговоре с гестапо, УБ или мафией «Коза ностра», задумавшими нас прикончить. Голода испытывать мы не будем — от этого нас избавят вли­вания. Неплохо притвориться, что нам слышатся го­лоса, приказывающие сделать то или иное: например, убить тещу, покончить с собой и т. п. Но если мы ис­пытываем только временные финансовые затрудне­ния, сойдет и неудавшаяся попытка самоубийства. За три месяца можно сочинить кучу занимательных ис­торий.

2. Разочарование в коммунизме

Это уж совсем дохлое дело: на дивиденды рассчиты­вать не приходится. Commies создали абсурдный мир, но у нормального человека нет ни времени, ни охоты забивать себе голову такими вещами, как лагеря на Ко­лыме, Лубянка и ночные допросы. Мне рассказывали, что в лагерях Крайнего Севера заключенные, задумав побег, иногда уговаривали присоединиться к ним кого-нибудь из новеньких, чтобы по дороге кормиться его мясом. Я знаю, что это правда; но поверить, тем не менее, трудно. Читая недавно «Воскресение», я натк­нулся на аналогичную историю о каторжнике, кото­рый пытался убежать из Сибири; известно, что он взял с собой приятеля, которого убил, и сотни километров тащил на себе труп, питаясь человечиной. Но подоб­ные истории никого не интересуют, да и нельзя за­ставлять нормальных людей в такое верить.

Когда я рассказывал на Западе, как живется в Поль­ше, меня слушали с вежливым равнодушием. Потом я перестал говорить на эту тему; а потом мой гнев остыл. Вправе ли я был вынуждать западного человека пове­рить, что заключенные поедают друг друга; что прояв­ления братских чувств нам недешево обходятся; что, работая как вол, я зарабатывал на жратву хуже той, ко­торую дают в тюрьме в Яффе? Я плохо себе представ­ляю, что такое мораль; кажется, это весьма растяжимое понятие; но одно я знаю твердо: нельзя требовать от людей, чтобы они в такие вещи верили.

У нас, поляков, вообще — в любом деле — шансы на удачу невелики. Русская книга, даже самая слабая, все­гда будет пользоваться в тысячу раз большим успехом, чем хорошая польская. Книжка Херси[42] ерунда по срав­нению с тем, что написал Адольф Рудницкий; даже са­мо сравнение для Рудницкого, по-моему, унизительно. Книгу Юриса «Миля 18»[43] вообще нельзя ни с чем срав­нить, настолько она глупа. «Один день Ивана Денисо­вича» — повесть слабая, но имеет огромный коммер­ческий успех; «Иной мир» Грудзинского[44] — потрясаю­щий документ, но не думаю, что расходится так же, как «Иван Денисович». «Слепящая тьма» Кёстлера, книга сегодня уже классическая, с литературной точки зре­ния беспомощна и полна ляпов, свидетельствующих о том, что автор плохо себе представляет, как выглядит тюрьма: например, герой романа видит из своей каме­ры друга, которого ведут на казнь, хотя увидеть что-либо через глазок можно лишь со стороны коридора. Другой герой во время прогулок по двору рисует Рубашову карту СССР — у него есть бумага и карандаш, что в тюрьме запрещено. Еще один носит часы на цепоч­ке — и так далее. Все три персонажа — Рубашов, Ива­нов и Глеткин — фигуры одномерные; сам Кёстлер признается в своей автобиографии, что его герои — не живые люди, а изрекающие сентенции марионетки. Когда читаешь сейчас «Слепящую тьму», невозможно отделаться от впечатления, что это всего лишь сенти­ментальная лекция о тоталитаризме; и дела не спасают ни цитаты из Библии, ни цитаты из Макиавелли. Одна­ко все перечисленные книги написаны русскими или людьми «оттуда»; их успех легко объясним; если б мне захотелось что-нибудь узнать об Америке, я бы пред­почел поговорить часок с не блещущим умом амери­канцем, чем беседовать четыре часа с самым умным пуэрториканцем. И довольно об этом; на разочарова­нии в коммунизме и гроша ломаного не заработать.

3. Сутенерство

Сутенерство — профессия необычайно трудная, тре­бующая высокого актерского мастерства, крепких нервов и умения быстро принимать решения. Кроме того, необходимо располагать широкой гаммой чувств: от крайней жестокости до поистине овечьей кротости. Однако даже уроки Рейнхардта, Казана[45] или Станиславского не помогут стать сутенером, если мы сами не овладеем ремеслом лицедея, проявив неза­урядную силу воли и настойчивость. Мне рассказыва­ли, что американский актер Берт Ланкастер заставлял своего слугу запирать его на много часов в комнате, где были только стул и зеркало; отпирать дверь он раз­решал не раньше указанного времени, даже если нач­нет, озверев от одиночества, колотить в нее кулаками. Не знаю, насколько правдива эта история, но пример заслуживает подражания.

Вопреки распространенному мнению и представ­лениям, вынесенным из книг и фильмов, отобрать профессиональную проститутку у другого сутенера труднее, чем заставить пойти на панель порядочную девушку. Всякую женщину можно превратить в про­ститутку, пустив в ход такие аргументы, как обещание помочь с получением музыкального или медицинско­го образования, купить загородный домик, создать ус­ловия для новой жизни, сулящей нравственное воз­рождение. А увести у сутенера проститутку сложно по двум причинам. Во-первых, девица любит своего пас­тыря и, ежедневно ложась с ним в постель, как бы мо­рально и физически очищается; во-вторых, нас могут «писануть» дружки вышеупомянутого пастыря, причем полиция пальцем не пошевелит, ибо все полицейские в мире куплены сутенерами и их питомицами.

И все же поразмышляем на эту тему. Предположим, мы увидели красивую проститутку. Она сидит в кабаке; мы смотрим на нее голодными глазами. В первый ве­чер мы ничего не говорим; выпиваем кружку пива и уходим. В дверях на минуту приостанавливаемся и бросаем на нее последний взгляд — на этот раз испол­ненный ненависти; мы уже открыли рот, собираясь что-то сказать, но внезапно поворачиваемся и уходим. Затем мы отправляемся к своей невесте и долго убеж­даем ее, что Шиллер лучше, чем Гете. Или наоборот; это не имеет решительно никакого значения.

На следующий день мы идем в кино на фильм с Хэмфри Богартом. Лучше всего на «Касабланку» — это жуткая пошлятина, но Боги там гениален и у него мож­но многому научиться. Особое внимание надо обра­тить на сцену, когда Ингрид Бергман, бывшая любовница Богарта, приходит к нему с просьбой помочь му­жу, которого вот-вот арестует гестапо; только Богарт может его спасти. Почему во всей Касабланке кроме Богарта некому спасти этого зануду, не знаю; но это и неважно.