Марек Хласко - Красивые, двадцатилетние

• Название: Красивые, двадцатилетние
• Автор: Марек Хласко
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Современная проза
• ISBN: 5-93636-006-7

---

Когда тебя сажают в карцер, ты отдаешь свою обыч­ную робу и вместо нее напяливаешь красную, чтобы выделяться на прогулке и чтоб другие заключенные к тебе не подходили. Но можешь не волноваться; если ты хорошо себя зарекомендовал, твои сокамерники затеют драку, надзиратели кинутся их разнимать, а кто-нибудь под шумок сунет тебе пачку махорки; если ее обнаружат по возвращении в карцер, скажешь, что нашел во дворе. Три дня — срок недолгий; но не взду­май, чтобы скоротать время, заниматься онанизмом — только расклеишься. Размышляй о своей книге: спо­койно, сцена за сценой, обдумывай ее и рассказывай себе от начала до конца, а потом начинай все сначала. Такой совет мне дал Игорь Неверли; лучше советов я не получал. Сидя в карцере, не думай о жене и вообще о женщинах; вспоминай пейзажи детства; лягушек, кото­рым ты вспарывал животы бритвой; неплохо припом­нить, как ты свистнул у своей бабушки золотое обру­чальное кольцо, когда старушка лежала на катафалке, а ты сказал родным, что хочешь побыть с дорогой по­койницей наедине, и заменил золото высшей пробы томпаком. Не пой — устанешь, а чрезмерная усталость не позволит заснуть. Старайся вообразить, что ты пре­бываешь в бесконечности, вне времени и пространст­ва; старайся не обращать внимания на бой часов. По­мни о том, что Шатов сказал Ставрогину: «Мы два су­щества и сошлись в беспредельности... в последний раз в мире».

Думать лучше не о сегодняшнем дне и не о завтраш­нем, а о делах давно минувших; о чем-нибудь приятном, вызывающем добрую улыбку и легкую грусть. Я, например, вспоминал вторжение сталинских орлов в тысяча девятьсот сорок пятом году; я тогда жил в Чен­стохове, на улице Собеского, восемьдесят четыре. Пришли русские; была разбита цистерна со спиртом, и потом люди лежали в грязи и лизали истоптанный снег, пропитанный спиртом. Но это все вещи общеиз­вестные; такое бывает во время любой войны и в лю­бом городе. Интересно другое: мимо наших окон рус­ские шли две недели — дорога вела в Варшаву, — но про Варшаву никто не упоминал. Время от времени кто-нибудь, зайдя в дом, чтобы попросить кипятку, спрашивал: «Где дорога на Берлин?»; расстояние солда­та не интересовало; позади у него остались Украина, Уральские горы и горы Кавказа; златоглавая Москва и каменный Ленинград; а теперь он шел в Берлин, даже не спрашивая, сколько до него километров, — ему важ­но было знать направление.

Русские шли много ночей и дней, распевая про ге­роя Чапаева, который гулял по Уралу; по ночам они на­силовали женщин, и те, что держали за руки мужа сво­ей жертвы, говорили ему удивленно и благодушно: «Ты чего беспокоишься? Разочек женку выебем, и все дела». А те, которые шли по улице, пели про Чапаева и про то, как первого мая они получили письмо от матери, где она спрашивала, не убит ли еще ее сын. У них было много хороших песен: о том, что их ярость благород­ная вскипает, как волна; о том, чтобы матери не грусти­ли и пожелали им доброго пути; и о том, что они пьют за Родину, за Сталина, выпьют и снова нальют. Сейчас я знаю, что понять русских очень помогают песни; их убогие книжки и глупые газеты врут; но в песнях, зовущих к победе, — правда; и еще они отражают силу на­рода; любого солдата можно победить — только не русского.

Они укладывались спать на снегу в подворотне на­шего дома и мгновенно засыпали; утром, проснув­шись, отряхивались, как вылезшие из воды собаки, ва­рили свою кашу со свиным салом и отправлялись в путь на Берлин. Они брали наши часы и наши обру­чальные кольца; брали наших женщин, но отказыва­лись от нашего гостеприимства и нашего крова. По­мню, как во дворе насиловали женщину, а потом одна из соседок, желая избежать подобной участи, подошла к застегивающему ширинку сержанту и, протянув ему рюмку водки, сказала по-русски: «Ваше здоровье, ко­мандир». Сержант взял у нее бутылку и шваркнул об стену; и тогда я понял, что нет презрения страшней, чем презрение русского человека. Солдаты растопта­ли осколки и пошли догонять своих, с песней про Ча­паева идущих на Берлин.

А потом боевые части прошли и появились войска НКВД, и мы все побежали смотреть, как будут расстре­ливать семьи власовцев в соседнем доме. Энкаведешники въехали во двор на «виллисе», и сержант, не вы­ключая мотора и не вылезая из машины, крикнул: «Вы­ходите!», и те вышли; их поставили к стенке, и сержант прошил всех автоматной очередью; потом они уехали, даже не проверив, не спрятался ли кто в подвале дома; мы же, кинувшись туда, чтобы чем-нибудь поживиться, увидели, что никто и не пытался прятаться; все лежали мертвые, припорошенные снегом. Так что, когда си­дишь в карцере, думай об этом и помни, что если они когда-нибудь придут и сюда, убегать бессмысленно —

от них не убежишь. Как и от судьбы. Не радуйся, что у тебя паспорт беженца и тебе разрешено жить в Швей­царии, Франции или Италии; в конце концов ты так или иначе останешься один; но прежде в одиночестве пройдешь весь долгий путь, и никто никогда не пове­рит, будто тебе есть что сказать. Хотя, пожалуй, в кар­цере об этом лучше не думать; об этом можно думать в камере, среди людей, которые еще верят, что через шесть лет отправятся в ту же самую пивную и будут пить то же самое пиво; и не смейся над их верой. Быть может, она святая.

5. Честный труд

Хорошей, по-настоящему честной работы нам не по­лучить. На шпионском поприще мы не преуспеем — полякам такое не по плечу. Когда — после того, как я выбрал свободу, — у меня спросили, не знаю ли я, где в Польше военные аэродромы, я ответил, что про неко­торые мне известно. Мой собеседник оживился.

— Ну и где же они?

— В Варшаве на Бернерове, — сказал я.

— Где еще?

— Около Легницы.

— А еще какие знаете?

— Кажется, есть один в районе Гдыни. Между Гды­ней и Гданьском. Точно не скажу. Но где-то там должен быть.

— Вы хоть один видели? — спросил мой собесед­ник.

— Нет, — сказал я. — Никогда.

— Так откуда же вы про них узнали?

— Из передач «Свободной Европы», — сказал я. И на этом моя шпионская карьера закончилась.

О том, чтобы стать шпионом, нечего и помыш­лять — к моему величайшему сожалению. Не могу не выразить личной претензии к Ежи Путраменту, кото­рый в своем блестящем романе «Ноев ковчег» гениаль­но нарисовал портрет поляка, работающего на какую-то разведку; мои претензии распространяются также на Тадеуша Конвицкого и Ярослава Ивашкевича. Как мы помним из их книжек, поляков, выбирающих сво­боду в Западной Европе, пытаются завербовать офице­ры ЦРУ, вручая им симпатические чернила, пистолеты с глушителями, яд и динамит, — но наши соотечест­венники гордо отвергают предложения американцев и, раскаявшись, возвращаются в лоно отчизны. В филь­ме «Карьера», снятом по сценарию Конвицкого, Ян Свидерский играет человека, который соглашается ра­ботать на американскую разведку; в фильме «Погоня» мы видим шпиона, которого офицеры ЦРУ заслали в Польшу, чтобы он не то отравил, не то выхолостил всех жеребцов; в фильме Ванды Якубовской, названия которого я уже не помню, тоже есть диверсант, в дру­гом ее фильме, «Солдат победы», — целых два англий­ских шпиона: одного зовут Владислав Гомулка, второ­го — Мариан Спыхальский. Начитавшись таких кни­жек и насмотревшись таких картин, мы вправе предположить, что в свободном мире нас немедленно завербуют американцы и заставят отравлять жереб­цов, кастрировать цыплят и перерезать телефонные провода; однако нас ждет ужасное разочарование: вме­сто динамита и пистолета с глушителем мы получаем пинок в зад и напрасно станем ссылаться на то, что прочли вышеназванные книжки и посмотрели выше­упомянутые фильмы и потому, полные рвения и на­дежд, готовы служить иностранной разведке. Наши ар­гументы не убедят представителей соответствующего ведомства приютившей нас страны.

Писателям, желающим посвятить себя сочинитель­ству шпионских романов, я бы посоветовал сперва хо­рошенько подумать. Забросить шпиона в страну за же­лезным занавесом чрезвычайно трудно. Проникнуть туда может или американский офицер, которого гото­вили бог весть сколько лет, затратив на учебу бог весть сколько средств, или проходимец, которому страшно­вато доверять и который работает ради денег: всегда существует опасность, что он предпочтет служить то­му, кто больше заплатит. По принципу простого расче­та. Технически осуществить переброску шпиона через границу при современных системах сигнализации очень сложно; можно, правда, его отправить в составе торговой миссии или в качестве attaché culturel[48]; но и это непросто.

А вот русские и поляки могут без большого риска перебрасывать на Запад тысячи шпионов в год. Агенты просят политического убежища по мотивам, выражен­ным в некогда популярной в Польше песне: «Трумэн, Трумэн, брось эту бомбу, больше терпеть нету сил»; за­цепившись на Западе, они сидят тихо, занимаясь ка­ким-нибудь невинным делом, и только спустя некото­рое время приступают к выполнению заданий своего начальства. Это уже не случайные проходимцы, кото­рым нельзя доверять, а убежденные члены партии, фанатики, прекрасно понимающие, что путь их, скорее всего, недолог и в конце его — двадцать четыре тысячи вольт, однако это их не пугает. Мы видели в сочинен­ной Леоном Кручковским мелодраме, как супругам Розенберг обривают головы, чтоб плотней прилегали электроды, а президент Эйзенхауэр томится у телефо­на, подсоединенного к их камере, все надеются, что Розенберги начнут выдавать других шпионов, но они только целуются и говорят о Сталине — пока палач, со­единившись с «Вестерн Электрик», не пропускает через их тела ток; и тут Эйзенхауэр понимает всю глубину па­дения своего народа и краха своей политики и убежда­ется в идиотизме офицеров американской разведки.