Марек Хласко - Красивые, двадцатилетние

• Название: Красивые, двадцатилетние
• Автор: Марек Хласко
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Современная проза
• ISBN: 5-93636-006-7

---

А вот русские и поляки могут без большого риска перебрасывать на Запад тысячи шпионов в год. Агенты просят политического убежища по мотивам, выражен­ным в некогда популярной в Польше песне: «Трумэн, Трумэн, брось эту бомбу, больше терпеть нету сил»; за­цепившись на Западе, они сидят тихо, занимаясь ка­ким-нибудь невинным делом, и только спустя некото­рое время приступают к выполнению заданий своего начальства. Это уже не случайные проходимцы, кото­рым нельзя доверять, а убежденные члены партии, фанатики, прекрасно понимающие, что путь их, скорее всего, недолог и в конце его — двадцать четыре тысячи вольт, однако это их не пугает. Мы видели в сочинен­ной Леоном Кручковским мелодраме, как супругам Розенберг обривают головы, чтоб плотней прилегали электроды, а президент Эйзенхауэр томится у телефо­на, подсоединенного к их камере, все надеются, что Розенберги начнут выдавать других шпионов, но они только целуются и говорят о Сталине — пока палач, со­единившись с «Вестерн Электрик», не пропускает через их тела ток; и тут Эйзенхауэр понимает всю глубину па­дения своего народа и краха своей политики и убежда­ется в идиотизме офицеров американской разведки.

Но, коль скоро мы попросили политического убе­жища, надо хорошенько обдумывать каждое свое сло­во, чтобы не попасть впросак: друзья нашего детства, отрочества и юности, слинявшие раньше, успели нас полностью скомпрометировать, рассказав про все на­ши грехи, так что ведущему допрос офицеру ЦРУ изве­стно даже то, чего мы сами не помним. Упаси нас Бог также от глупейшей идеи потчевать американцев вы­мышленными историями в расчете на то, что — пускай не сразу — мы обретем тихую гавань. Запросто можно угодить под копыта бешено несущихся коней, но пред­варительно так схлопотать по роже, что даже в могиле будем держать язык за зубами.

Итак, если мы принадлежим к категории людей пи­шущих и не были ни членами партии, ни питомцами Святло, Моната и Фейгина[49], мечту о занятии честным трудом надо оставить. Я бы с удовольствием стал американским шпионом, чтобы свести счеты с парочкой commies, хотя не сомневаюсь, что они б меня достали раньше. Но, повторяю, это пустые надежды — в нас ни­кто не нуждается. Ведь мы, по сути, ничего не знаем о стране, в которой жили; знать, какая беда ее постигла, недостаточно. А что еще мы можем сказать о Польше, кроме того, что она перестала существовать в тот день, когда диктор московского радио объявил: СЕГОДНЯ, СЕМНАДЦАТОГО ЯНВАРЯ ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ СО­РОК ПЯТОГО ГОДА, НАШИ ДОБЛЕСТНЫЕ ВОЙСКА ОСВОБОДИЛИ ГОРОД ВАРШАВУ. ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ ГЕРОЯМ, ПАВШИМ В БОРЬБЕ ЗА СВОБОДУ И НЕЗАВИ­СИМОСТЬ НАШЕЙ РОДИНЫ. СМЕРТЬ НЕМЕЦКИМ ЗА­ХВАТЧИКАМ! СТАЛИН.

Имеются дверцы для двустворчатого шкафа застекленные

Вопреки тому, что пишут, недолгий период свободы слова в Польше начался не с приходом к власти Влади­слава Гомулки; наоборот, именно тогда он закончился под давлением «соображений государственного по­рядка», — как заявил тот же Гомулка, с которым связы­вались все наши надежды. Гомулке для подкрепления своего тезиса не понадобилось прибегать к помощи метафор или намеков: советские танки на улицах Бу­дапешта и пятнадцать тысяч — если верить официаль­ным данным — убитых венгров оказались достаточно впечатляющим предостережением.

В те дни на улицах Варшавы развевались венгер­ские флаги и тысячи людей добровольно сдавали кровь, которую затем на самолетах переправляли в сражающийся город; везде звучал венгерский гимн; «По просту» напечатала на первой полосе венгерскую поэму под названием «Воздуха!»; люди горевали и пи­ли; так была удовлетворена национальная потреб­ность в трагизме.

Сейчас нелегко писать и говорить об Октябре — неожиданно выяснилось, что никто тогда в перемены не верил. Да и не помню я в мировой истории случая, чтобы тиран вдруг разодрал на себе одежды и объявил, что с завтрашнего дня постарается исправиться. В од­ном из старых номеров «По просту» в статье главного редактора говорится, что «польский Октябрь» — ре­зультат революционного брожения рабочих и кресть­ян: здоровый инстинкт и политический опыт заставил их потребовать от партийного руководства демокра­тизации и установления правопорядка. Не знаю, мож­но ли воспринимать всерьез гордое заявление рабо­чих Жерани: «Не пропустим». О том, способны ли три тысячи вооруженных простыми винтовками добро­вольцев остановить советскую армию, лучше спросить у военных. Так или иначе, партия провела свой такти­ческий маневр безукоризненно: с чисто театральной выразительностью народу дали почувствовать, что он своими руками совершил перелом в национальной ис­тории. .

Найти в том, что произошло, забавные стороны до­вольно трудно. Не знаю, чего и на каком основании поляки ждали от Октября и давал ли им право надеять­ся опыт предыдущих одиннадцати лет и близость со­ветской границы. Быть может, правильно оценить си­туацию им помешала вера в одного человека: Владислава Гомулку. Быть может, народ верил, что человек, пострадавший от своих единомышленников, будет уп­равлять страной, не забывая, что пережил и претерпел сам. Увы: такое свойственно скорее героям сентимен­тальных романов; материалы статистики и рассказы немало повидавших за свою многолетнюю практику следователей и директоров тюрем не дают оснований утверждать, что страдания облагораживают. И все же в этой истории есть один забавный элемент: разочаро­вание в Гомулке. Как будто этот человек и вправду мог в короткий срок изменить что-то к лучшему! Сам Вла­дислав Гомулка, придя к власти, вскоре заявил в одном из своих выступлений, что на быстрое повышение жизненного уровня нечего и рассчитывать: у прави­тельства просто нет денег. Говоря о колоссальных за­долженностях Польши, о катастрофической ситуации в экономике, он не забывал подчеркивать, что Совет­ский Союз великодушно отказался от части своих пре­тензий к Польской Народной Республике. Его слова, однако, не были внимательно выслушаны; когда Гомул­ке случалось уезжать в Москву, толпы на вокзале при­ветствовали его радостным ревом, одновременно умо­ляя захватить с собой на всякий случай сухой паек и напутствуя добрым советом, который в те времена стал национальным девизом: «Держись, Весек». Совершенно упуская из виду, что этот человек — коммунист, и, пожалуй, один из самых оголтелых, бескомпромис­сных и твердолобых. Вся эта история — находка для писателей-моралистов: угнетаемый и унижаемый це­лых одиннадцать лет народ уверовал, что по воле одного-единственного, немало пострадавшего человека все разом изменится; мне же, воспитанному на полицейской литературе, которую я с интересом почиты­ваю и сейчас, она никак не может пригодиться.

Писатели и мыслители задним числом распростра­нили легенду, будто Гомулка их возненавидел. К сожа­лению, вынужден их разочаровать. Эту легенду, боюсь, сочинили они сами. В конце сороковых Гомулка был объявлен шпионом и ренегатом; его оплевывали; его публично клеймили на массовых митингах, обвиняя в связях с французской, английской и американской разведками; его лишили права, которое дается даже са­мому страшному преступнику, — возможности пред­стать перед судом и рассказать правду о себе судьям и народу. Авторам книг о работавших на Гомулку шпио­нах и о бедах, навлеченных на нашу голову «гомулковскими уклонами», вручались государственные награ­ды; ценою огромных финансовых затрат, многолет­них трудов и долгих размышлений был снят уже упоминавшийся фильм «Солдат победы»; над Гомулкой смеялись и издевались, и не нашлось ни одного Симо­на Киренеянина, который бы ему помог. Затем «повер­женный» — по выражению Путрамента — Гомулка вос­прял и вернулся. И ничего не произошло: те же люди, которые его топтали, продолжают снимать фильмы и писать романы; никому не снесли головы; никто не разделил участи Бориса Пильняка, Исаака Бабеля и Горького, семь смертей которого описал Густав Херлинг-Грудзинский. А ненависть это такое чувство, ко­торое еще надо заслужить — конечно, если имеешь дело с настоящим человеком, независимо от того, коммунист он или не коммунист. Но легенда получи­лась отличная: глава государства нас ненавидит. Хоро­шо бы так оно и было в действительности; но я слишком стар, чтоб внушить себе, что презрение и нена­висть — одно и то же. Как говорится: убить может вся­кий, но только царь может даровать жизнь. Так что со­братья по перу получили царский подарок; но от че­ловека презирающего, а не ненавидящего. Весьма им сочувствую.

Мне уже в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году стало нечего делать. В пятьдесят шестом вышел сбор­ник моих рассказов «Первый шаг в облаках»; но этот шаг оказался и последним. В литературе — кроме поли­цейского доноса — меня интересовало еще только од­но: любовь мужчины к женщине и обреченность этой любви. Почему — не знаю: сам я любил всего раз в жиз­ни; было это одиннадцать лет назад, и потом мне боль­ше не удалось никого полюбить, хотя я беспрерывно и старательно себя обманывал. Всем, кто меня знает и по­мнит, известно, что по-настоящему я утратил интерес к литературе, расставшись с Ханей. Но Ханя не бросила меня одного; незадолго до разрыва я получил ордер на квартиру и, имея возможность выбирать между Старым Мястом и Охотой, выбрал Охоту, поскольку в доме, где мне предстояло свить гнездышко семейного счастья, размещались ясли, а у Хани были дети. Итак, Ханя ушла, а я остался в квартире над учреждением, в котором бы­ло полно детишек. В пять утра я в слезах возвращался из кабака, а уже в семь хор звонких ребячьих голосов си­лою в триста глоток будил меня песней, из которой я помню только несколько строк: