Глеб Голубев - Заболотный

• Название: Заболотный
• Автор: Глеб Голубев
• Издательство: «Молодая гвардия» МОСКВА 1962
• Жанр: Биографии и Мемуары

Книга посвящена жизни и деятельности знаменитого врача, заразившего себя холерой, чтобы проверить правильность иммунизации, автора многих научных трудов, Даниила Заболотного.

---

И вдруг, разбирая утром очередную почту, я увидел засаленный, истрепанный конверт… Надпись на нем была сделана таким знакомым, неровным, несомненно его почерком! У меня задрожали руки, я боялся вскрывать конверт: а вдруг письмо отправлено еще до его гибели?.. Но не могло же оно где-то блуждать целых три месяца!

Нет, Заболотный был жив! Я понял это с первых строк, расплывавшихся перед моими глазами.

«Подавлен потерей Людмилочки, виню себя, не могу себе простить, что раньше не покинул Петрограда, чтобы дать ей возможность поправиться на вольном воздухе, но эпидемия задержала меня, я никак не мог уехать раньше из Петрограда…»

Людмила Владиславовна действительно умерла в дороге…

Ехали они больше месяца. Заболотный был вынужден задержаться по делам в Киеве. Состояние Людмилы Владиславовны не внушало особенных опасений, и она поехала дальше вместе с Яном и заботливой Катей. Никто не подозревал, что она уже успела заразиться тифом, который убил ее, страшно ослабевшую, буквально за сутки.

Людмила Владиславовна умерла у Кати на руках всего за несколько остановок до Крыжополя. Чтобы труп не сняли с поезда, добросердечный проводник посоветовал Кате посадить покойницу у окна, — «як будто она живая…».

Так и приехала Людмила Владиславовна в те края, где надеялась найти спасение. А впереди поезда летела телеграмма, которую отправили, когда еще никто не чаял страшного конца: «Встречайте, еду…»

Даниил Кириллович пытался вернуться в Петроград, но фронты гражданской войны перерезали все дороги, и ему пришлось остаться пока в Чеботарке.

«Вспоминаю слова Милочки, — заканчивал свое письмо Заболотный. — Нужно жить хорошо и правдиво, — и это меня поддерживает в тяжелое время и во время забот. Красоты много в природе, а о правде и науке нужно позаботиться…»

Прочитав эти слова, я понял: горе не сломило Даниила Кирилловича. Мы ещё повоюем!..

И верно: письма, которые я потом с большими перерывами получал от Заболотного, все время рассказывали о каких-нибудь новых начинаниях «старого чумагона». То промелькнет скупая фраза: «Сегодня продал Милочкино пальто, гроши виддав на школу». То он пишет, что усиленно хлопочет об открытии в родном селе какой-то профтехшколы: «Почти год я уже живу в селе. Какие перемены тут произошли по сравнению с теми, когда приезжал сюда ще юнаком! Появилась тяга к книжкам, интерес к знаниям. Война и революция ставят перед селянами такие проблемы, каких никогда не знало старое житье. В великих трудностях нарождается новое. Буде ясна зоря!»

То Даниил Кириллович вдруг сообщает мимоходом, что, кроме Ян-Гуя, он усыновил еще двух «дуже гарных хлопчиков» — Андрея Жванецкого и Тимофея Вихристюка. А в другом письме забавно хвастает, что его назначили «аж комиссаром просвещения и здравоохранения» всей округи, и приписывает:

«Кое-кто из знакомых все допытывается, почем я, «видный ученый», не уеду вслед за ними за кордон. Нет, то не мой путь; лучше есть одну картошку но быть со своим народом в такой тяжкий для него час».

Петроград все еще отрезан от него. Но Даниил Кириллович не может больше усидеть в такое грозное время в тихой Чеботарке. Рискуя жизнью, он пробирается по степным дорогам, где рыщут банды Махно, лихой Маруси и других атаманов, в только что освобожденную Красной Армией Одессу.

В Одессе бушует сыпняк. Даниил Кириллович организует бактериологическую лабораторию, собрав для нее по всему городу случайно уцелевшее оборудование. Открывается в Одессе медицинская академия, потом переименованная в институт, — и он берет на себя руководство кафедрой эпидемиологии. Возникает угроза заноса чумы из Турции — и Заболотный объезжает все Черноморское побережье, организуя санитарные заставы, чтобы преградить дорогу «черной смерти».

Но и этого ему мало. Он еще находит время открыть в Одессе — один из первых в нашей стране! — Дом санитарного просвещения, сам читает в нем лекции и пишет популярные брошюры на самые различные темы: «Заразные болезни и как от них уберечься», «Вiстi до селян про науку i народне здоровля на Украiнi»…

Из газет я узнаю, что Заболотный избран членом Центрального Исполнительного Комитета Украины. Письма становятся все реже: видно, Даниила Кирилловича совсем захлестнули заботы. Но я надеюсь его скоро увидеть: весной 1922 года в Москве намечается очередной съезд бактериологов и эпидемиологов. На него Заболотный должен непременно приехать.

И вдруг синим апрельским вечером телефонный звонок. Я снимаю трубку и слышу прерывающийся, глухой голос Василия Леонидовича Омелянского:

— Вы слышали? Нет больше нашего старого Данилы… Скончался три дня назад от тифа. Нет, к сожалению, проверено… Завтра в Народном доме устраиваем гражданскую панихиду, — голос его совсем обрывается…

Значит, так и не удалось нам свидеться?.. Утром я все еще надеюсь, что страшная весть опять окажется ложной. Но ее без слов подтверждают опечаленные лица всех друзей Заболотного, кого я ни встречу. Весь день я работаю, словно в черном тумане, а вечером бреду по весенним улицам в Народный дом.

Я вошел в прокуренный зал в тот момент, когда Василий Леонидович говорил:

— Теперь, когда его уже нет с нами, я благодарю судьбу за то, что она на долгие годы свела меня с ним. За все это время я имел множество случаев видеть и наблюдать Даниила Кирилловича в его повседневной жизни, в тысячах мелочей, которые ускользают от внимания посторонних, но которые, как кто-то справедливо заметил, сильнее и интимнее говорят о внутреннем человеке, чем крупные дела…

Было видно, что Омелянский очень волнуется. Он начал наливать воды в стакан. Стояла такая тишина, что отчетливо раздалось на весь зал постукивание графина о стакан. Василий Леонидович налил воды, но так и не выпил ее.

— И я научился любить Даниила Кирилловича — любить за его широкое и благородное сердце, за его на редкость чуткую, самоотверженную и нежную душу. Это был человек порыва, душевной эмоции, а не холодного расчета, большой энтузиаст, весь преданный служению идее… Он весь жил «вне себя», для других, всю свою энергию употреблял на борьбу с враждебными человечеству силами, но только не с воображаемыми волшебниками и великанами, а, напротив, с микроскопическими, но более действительными врагами, угрожающими человеческой жизни. Интересы дела и служение ему он всегда ставил на первом месте, забывая о себе…

Омелянский опять остановился, чтобы выпить, наконец, давно Налитой в стакан воды.

— Выйдя из народа, Даниил Кириллович до конца жизни сохранил живую связь с ним, близко принимая к сердцу его невзгоды и горести, — продолжал он хриплым голосом. — Где было можно и где он был в силах это сделать, он не задумывался перед самой широкой, самоотверженной помощью. Крайне беспечный и до последней степени непрактичный, почти беспомощный в денежных делах, он постоянно нуждался в средствах, хотя и получал их достаточно. Еле сводя концы с концами и живя «от двадцатого к двадцатому», он умудрялся широко благотворительствовать и, не задумываясь, отдавал нуждающимся последнюю бумажку, завалявшуюся в его кармане. Не многие знают, что он и его жена дали образование и обеспечили средствами пять или шесть крестьянских детей из его родного села Чеботарки Подольской губернии. Обаянием своей личности Даниил Кириллович сразу же привлекал к себе сердца окружающих. Нельзя было знать его и не любить…

Дальше я не мог слушать. Наступая на чьи-то ноги, я начал торопливо пробираться к двери.

Да, редеют наши ряды, редеют!.. Один за другим уходят бойцы. И нам, оставшимся, приходится смыкаться теснее. Они уходят, а нам надо жить и продолжать свои нелегкие обязанности…

Я готовлю материал к съезду и все время вспоминаю Заболотного. То подвернется под руку старая фотография, еще маньчжурских времен, то засохший цветок, которым заложил он страницы журнала. Особенно тоскливо вечерами, когда все в доме притихнут и ты остаешься наедине с воспоминаниями.

В один из таких вечеров в прихожей раздался звонок. Домашние куда-то ушли, пришлось идти отпирать самому.

Я с трудом открыл дверь, путаясь в бесчисленном множестве хитрых замков и засовов, оставшихся от недавнего «смутного времени». На еле освещенной лестничной площадке стоял сутулый человек в потрепанной шинели.

— А ну, поворотись-ка, сынку. Экий ты стал сивый какой! — сказал он, протягивая ко мне руки.

И только тогда я осознал до конца, что в самом деле вижу перед собой живого Даниила Кирилловича!..

«ЛЮБИТЕ НАУКУ И ПРАВДУ»

— Хоть и хоронили вы меня заживо, а я живой! И еще долго поживу, посмотрите!.. Примета есть такая: кого раньше времени отпели, тому, брат, долгая жизнь, — говорил Заболотный.

И казалось, и впрямь годы не властны над «старым чумагоиом». Вечно он куда-то спешил и по-прежнему успевал делать сотню дел одновременно.