Анатолий Ириновский - Жребий

• Название: Жребий
• Автор: Анатолий Ириновский
• Жанр: Социально-психологическая фантастика

Что есть Зло, а что есть Добро? Можно ли их поменять местами? Какова причастность на земле к этим явлениям Бога, Сатаны и человека? Как возникло человечество согласно постулатам христианской концепции? Что такое тоталитаризм? Все эти вопросы и составляют содержание романа "Жребий". Почему "Жребий"? Потому, что детям, родившемся накануне войны, выпала вот такая судьба. Произведение имеет подзаголовок: фантасмагороический роман о Боге, Сатане и человеке. Сюжетно в нем идет речь о несостоявшейся сделке между Сатаной и человеком. Сатана предлагает перестроить Вселенную, сделав жизнь человека бессмертной. Но чтобы Вселенную перестроить, нужны усилия всех людей. Сатана нуждается в талантливом помощнике, который бы довел до сознания людей несовершенство существующего мира и суть замышляемого. На самом же деле благие намерения Сатаны являются лишь камуфляжем его страстного желания захватить трон Божий. Параллельно мифологической линии в романе дан реалистический ряд, где захват всемирной власти, аналогичный идеям Сатаны, исповедуют защитники тоталитарной системы. Тоталитаризм в той или иной форме был и остается трагедией многих поколений. Он наднационален и присущ разным формациям. Поэтому тема романа есть, по сути, темой изображения вечной борьбы Добра и Зла. Эта оппозиция, развернутая в рамках отношений между Богом, Сатаной и людьми, оказывается для героев романа судьбоносной. Обе линии — и мифологическая, и реалистическая — естественно переплетаются, и обе несут в себе "и жизнь, и слезы, и любовь". В романе частично использованы принципы построения, характерные для детективного жанра. Он динамичен, диалогичен, легко читается, несмотря на свою философскую подоплеку. Может быть инсценирован. Роман адресован широкому кругу читателей, написан на русском языке с элементами вкраплений просторечий и арго.

---

— Но не вздумай опять набраться, Тима. Я тебя очень прошу, — сказала она.

— Можно было бы мне об этом и не говорить, — ответил он как-то нехорошо.

Разошлись по разным направлениям…

Он шагал по исхоженным в детстве улочкам и с равнодушием взирал на город. Что-то с Нетудыхиным случилось. Что-то произошло такое, что сорвало с вещей, в бы-лом бесконечно дорогих, покров их единственности, почти родственной близости. Они больше его не волновали, и он пытался отыскать причину такой перемены в себе.

Мелькнула в сознании строка Блока: "Ночь. Улица. Фонарь. Аптека…" Мир вещей меняется медленнее, чем человек. У предметов свой удел существования. Время для них измеряется не годами, а периодами длительности, превращающей предмет в хлам.

Вынырнули из-за поворота бараки. Этот район Рощинска негласно именовался в народе Шанхаем. Чем-то теперь он напоминал ему зону. Бараки эти наскоро клепались еще в 30-е годы. В них селили тогда семьи рабочих, строивших в городе завод сельхоз-техники. Селили временно. Потом как будто намеривались отстроить им жилье доброт-ное. Но, как известно, нет ничего более постоянней, чем временное.

Нетудыхин вошел в свой двор и замер. Пустынно. Жаркий день позагонял жиль-цов по своим одноклеточным конурам. Но не пацанов: с поляны доносились их крики.

На протянутых меж столбами веревках во дворе сушилось белье.

Появился целый ряд сарайчиков и выгородок с возделанными участками земли. По двору, со стороны поляны, шла с козой баба Паша. Коза, волоча свою привязь, чинно шествовала с выправкой кавалерийской лошадки впереди хозяйки. Время от времени ко-за останавливалась, оглядывалась и поджидала согбенную женщину.

Нетудыхин даже слегка опешил: "Боже мой! Это же сколько лет бабе Паше? Ведь она уже тогда была старухой!"

Через толщу событий собственной жизни возраст бабы Паши показался Нетуды-хину мифическим.

— Баба Паша!

— Ай!

— Добрый день!

— Добрый!

— Вы живы?!

— Жива, милай, жива. А ты че хотел?

— Я к вам в гости, — неожиданно для себя брякнул Нетудыхин.

— Ну так пожалуй, пожалуй. Чего стоишь? Я гостям всегда рада. Ты чей это бу-дешь-то? Чей-то я тебя запамятовала.

— Э, я как вам скажу, — не поверите.

— Это чего ж я не поверю? Раз человек есть, значит, он чей-то.

— Нетудыхин я. Сергея и Аньки Нетудыхиных сын.

Баба Паша, прищурившись и напрягая память, посмотрела на Нетудыхина.

— Тимошка, шо ль?! — спросила она с удивлением.

— Да.

— А сказывали, что ты давно пропал.

— Должен был пропасть. Но не пропал.

— Значит, Богу так угодно было. Ну, идем, идем. Попотчую тебя, грешного. Пом-ню я тебя, помню. Проказник ты был и хулиган.

— Ну, не такой уж я был и хулиган, — сказал примирительно Нетудыхин.

— А Нюрку мою кто дразнил и на рога цеплял плакат "Да здравствует баба Па-ша!"?

— Да?! — удивился Нетудыхин. — Что-то я этого не помню. Но я бы и сегодня не отказался от такого лозунга.

— Так и продолжаешь, наверно, проказничать?

— Ну, что вы, баба Паша! Я теперь стал человеком вполне положительным.

— Нюрка! — вдруг закричала она козе, потянувшейся к кусту крыжовника. — Не замай!

Коза вздрогнула, оглянулась и демонстративно последовала дальше.

— Значит, уцелел с Божьей помощью, — продолжала баба Паша. — Молодец! А в вашей квартире Монины живут. Ну и где же ты теперь нудишься, какие ты нынче до-рожки торишь?

— Да учительствую уже несколько лет.

— Ты?!

— Да.

— Ай-я-я-я-яй, видано ль: хулиган учительствует! И они тебя слушают?

— А как же? Как вас — ваша коза.

— Ну, Нюрка у меня грамотная. Но с выбрыками, знаешь. Гордыбошка!

Они дошли до конца барака. Здесь, с торца, располагалась однокомнатная кле-тушка бабы Паши. Рядом, недалеко от входа, стоял слепленный еще в былые годы дере-вянный сарайчик. Она открыла двери и впустила в него Нюрку.

Коз баба Паша держала давно и почему-то исключительно белых. На ее памяти это была 7-я или 8-я коза. И всех она их называла одним именем — Нюрка.

Баба Паша пригласила Нетудыхина в свою келью. Комната в одно окно, и без того маленькая, была заставлена круглым столом, койкой и допотопным платяным шкафом.

В одном из ее углов висела икона Богоматери с младенцем.

— Так вы тут и кукуете одна, — сказал Нетудыхин, оглядывая комнату.

— А куда ж мне деваться? Кукую, Тимоша. Но не одна, а с Божим участием и Нюркой зимой. Когда морозы большие.

— Это сколько вам уже настукало?

— Кто его знает, Тимоша. Я до семидесяти считала, а посля бросила. Пусть Сам считает, раз он мне отмерил такой срок. И паспорт куды-то приткнула, не знаю… Максим Горелин, подвыпимший, подковырнул меня надысь: "Ты када, баба Паша, помрешь?" А я ему: "Через неделю после тебя, милок. А то, говорю, двору будет накладно сразу двоих хоронить". Будто сие зависит от меня. Замолк. Как проглотил чей-то неподобное. Нехо-роший нынче народ пошел, завистливый. — Разговаривая с Нетудыхиным, она не спеша налаживала керогаз. — А я так думаю, Тимоша: это Он мне отпустил столько за мужа моего и двух сыновей моих, что полягли в войну. Ну, а может быть, и специально при-ставил меня к людям, чтобы я свидетельствовала о них перед Ним. Кто ж Его истинные намерения знает. Иначе, зачем же Он мне такую долгую жисть отмерил? Я ж тут о каж-дом могу биографию рассказать, если бы так понадобилось.

— А вы моего отца хорошо помните?

— Сережку-то? Ну а как же! Как сейчас, вижу. Музыкант он был на все руки. Что тебе баян, что тебе гитара, что балалайка — на всех струментах играл. Они тут, с кумом вдвоем, до войны, такие кардебобели выделывали на праздники.

— У него был кум?

— Ну да, Аксентий. Это ж твой крестный! Ты что, не помнишь?

— Нет, не помню.

— Они вместе воевали, вместе в плен попали, вместе потом их и посадили. Аксен с лагеря вернулся, а твой отец — нет.

— Он жив сегодня, Аксен? — с надеждой спросил Нетудыхин.

— Нет, помер, грешный, в прошлом году. От рака желудка как будто бы. А отца твоего, Аксен сказывал, на повале леса сосной привалило. Кончался он, сердешный, цельные сутки. Все, говорил Аксен, пацана своего, умирая, вспоминал и жалел. Тебя, то есть. Между прочим, Аксен тебя поджидал. Все надеялся, что ты появишься. Чей-то хо-тел тебе сказать, наверно. Но, вишь, маненько не долждалси.

Баба Паша поставила на разожженный керогаз сковороду и кинула на нее кусок козьего масла.

— Счас разогреем блины и почаюем с тобой на славу, — сказала она.

Нетудыхин молчал. Он был подавлен известием о столь нелепой смерти отца и с болью представлял, сколь мучительной она была, если он умирал целые сутки. "Какая несправедливость! — думал Нетудыхин. — Это же надо так сотвориться: воевать, по-пасть в плен, потом за этот же плен — в свой лагерь, чтобы тебя там добили сосновым дрючком!" Нет, не мог он примириться с такой абсурдной логикой, не мог.

Спустя некоторое время они сидели за круглым столом и уминали с аппетитом блины. Баба Паша рассказывала Нетудыхину о перипетиях и судьбах барачных жильцов. Нетудыхин слушал ее с интересом и догадывался, что эта старуха давно истосковалась по нормальному человеческому общению. Но безрадостная вырисовывалась картина из ее рассказа.

Двор потихоньку спивался. За годы отсутствия Нетудыхина канули в мир иной часть фронтовиков. Самогонно-водочная эстафета постепенно перешла к предвоенному поколению. Пили мужики и бабы, по поводу и без, просто так, от скуки жизни, и в орби-ту этого группового оскотинения постепенно втягивалась молодежь.

Ушел из жизни, утонув по пьянке в Тамре, его дворовой друг Толик Музырин, по прозвищу Тосик.

Умер, отравившись какой-то гадостью, Ваня Пантелеев — лучший футболист Шанхая среди пацанов.

Дядька Ермолай, из 6-й квартиры, по пьянке зарубил топором жену, тетку Варьку. И повесился потом сам…

Страшно было слушать бабу Пашу. Люди устойчиво деградировали. Но, к сожа-лению, таковой оказывалась неприкрытая правда. Не пили больные, детвора и люди ве-рующие. Однако последние были считанными единицами.

— Ой, Тимоша, скока народа померло — жуть! И все она, лиходейка, — водка! — со света людей сживает. А Монины, — продолжала баба Паша, — что вашу квартиру за-хватили, — тут такая война была за нее, не дай Бог! — так те и пьют, и плодятся, как кролики. Человек десять их там уже. Да все косоротые, высоколобые такие, как Степан. Мотька их по интернатам всяким рассовала. Для этих… как их?.. для недоразвитых. По воскресеньям, как собираются — табор настоящий. Такая вот жисть наша, Тимоша. Ни-чего хорошего. Но мне уже недолго осталось.

— А боитесь смерти? — спросил Нетудыхин.

— Чё бояться-то? Чё всем, то и мне. Слава Богу, пожила. Пора и честь знать. Оно, конечно, еще бы хотелось, но — на то воля Его. Хотя интересно все-таки знать, куды мы докатимся. Вот был Сталин у нас. Мы в него верили, как в Бога. Себя не представляли без него. Умер — оплевали. Потом был Маленков с Булгашкой немного. К тем и при-выкнуть не успели. Потом Никитка был. Ниче, вроде, мужик, шубутной такой. И тоже мы его оплевали. Нынче правит Брежнев. Так че, и этого мы оплюем? И ему не страш-но?.. Они, значит, все плохие. А мы, значит, хорошие. Нет, неладно чей-то у нас получа-ется, не по-человечески. Но интересно все-таки, чем же эта канитель закончится… Нет, перечить я не буду, если мне Господь еще лет этак пяток подкинет. Авось и досмотрю эту комедь.