Генрих Хаапе - Оскал смерти. 1941 год на Восточном фронте

• Название: Оскал смерти. 1941 год на Восточном фронте
• Автор: Генрих Хаапе
• Издательство: Яуза-пресс
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-9955-0051-3

Ветераны знают: чтобы увидеть подлинное лицо войны, надо побывать даже не на поле боя, а во фронтовых лазаретах и госпиталях, где вся боль и весь ужас смерти предстают в предельно концентрированном, сгущенном виде. Автор этой книги, Oberarzt (старший врач) 6-й пехотной дивизии Вермахта, не раз смотрел смерти в лицо — в 1941 году он прошел со своей дивизией от границы до московских окраин, спас сотни раненых немецких солдат, лично участвовал в боях, был награжден Железным крестом I и II классов, Германским Крестом в золоте, Штурмовым знаком и двумя нашивками за уничтожение советских танков. Из всего его батальона, летом насчитывавшего более 800 штыков, до конца битвы под Москвой дожили лишь 28 человек…

Эта книга — больше, чем очередные мемуары о Второй мировой. Это не только потрясающий рассказ об ужасах войны, о жизни и смерти на Восточном фронте, но и безжалостный, хирургически точный анализ причин поражений Вермахта, горький и честный ответ на вопрос: почему так удачно начавшаяся война завершилась полным разгромом немецкой армии, падением Третьего Рейха и капитуляцией Германии?

---

День постепенно вступает в свои права, и безмятежная предутренняя прохлада уступает место все большему и большему количеству пожаров, клубящихся густым грязно-черным дымом, который лениво поднимается кверху и расползается по пробуждающимся редким холмам и тенистым лесам. Поступает приказ к наступлению. Нойхофф отправляет посыльного с распоряжениями для наших связистов. На часах 3.45 утра. Кажется совершенно невероятным, что с тех пор, как вступили в дело наши пушки, прошло всего каких-то сорок минут. Мы выбрались на позицию и двинулись вперед. Движение приносит огромное облегчение, однако перемещаюсь я не пешком, а верхом на моей лошади, которую приходится при этом удерживать в довольно жесткой узде. Перепуганная кобыла ведет себя довольно беспокойно, а я пытаюсь хотя бы немного расслабиться: и человеку, и лошади совсем скоро предстоит настоящее крещение огнем. Я задаюсь по-настоящему непростым вопросом: а как выдержу все это я сам? Однако постепенно прихожу к выводу, что по крайней мере пока все в порядке. Рядом со мной, тоже верхом, едет мой конюх Петерманн. Он везет две сумки с комплектами медикаментов и инструментов для оказания первой медицинской помощи. В санитарной машине, движущейся вслед за нами в нескольких сотнях метров, находится остальная часть нашего медицинского персонала — Дехорн, Мюллер, Вегенер и водитель.

Встречаем первого нашего раненого солдата. Пулевое ранение в руку. Я достаю из сумки предусмотрительно припасенный в изобилии резиновый жгут и бинт. Кровотечение не очень сильное, поскольку пуля прошла руку навылет и при этом, по-моему, лишь слегка задела кость. Я накладываю жгут и подвешиваю руку на поддерживающую перевязь через шею.

— Ну как? — спрашиваю я солдата.

— Унтер-офицер Шаффер и еще один офицер, которого я не знаю, убиты, герр ассистензарцт, — отвечает мне он. — Других раненых и убитых, насколько мне известно, нет. Насчет того, что вообще происходит, — не уверен, все было так быстро…

— Возвращайся назад по этой дороге, — говорю я ему, — пока не встретишь санитарную машину, которая едет за нами.

Улыбнувшись, он не мешкая отбывает в указанном направлении. Можно сказать, что война закончилась для него уже через пять минут после того как началась. Вспрыгиваю обратно в седло и припускаю галопом по направлению к голове нашей колонны, Петерманн — следом за мной. Поравнявшись с командиром батальона Нойхоффом и скачущим бок о бок с ним его адъютантом Хиллеманнсом, я тут же слышу обращенный к себе вопрос первого:

— Все в порядке?

— Да, герр майор, потери пока невелики.

— Что вы подготовили для размещения раненых?

— Не беспокойтесь, герр майор, все спланировано со всей возможной обстоятельностью.

— Да, но все же, Хаапе, каковы именно ваши планы по этому вопросу? — продолжает настойчиво интересоваться Нойхофф.

— Дорога, проходящая через пограничную заставу с востока на запад, сливается затем с главным шоссе, ведущим к Кальверии, а там — наш госпиталь. Раненым, которым я уже оказал и еще окажу в дальнейшем первую медицинскую помощь в полевых условиях, велено дожидаться на этой дороге оберштабсарцта Шульца, который будет периодически курсировать по ней на санитарном автомобиле вместе с командой специально проинструктированных санитаров, собирать этих раненых и доставлять их в госпиталь. Тяжело раненные будут временно размещаться в близлежащих к дороге домах и либо также доставляться в госпиталь, либо обеспечиваться для ухода за ними санитарами или сиделками. Точно таким же образом организована эвакуация раненых и в других батальонах.

— Хорошо, — ворчливо соглашается наконец Нойхофф.

* * *

В нашем батальоне — один погибший офицер. Это совсем еще молоденький лейтенант Шток, его жизнь оборвана пулей русского снайпера. Тело было обнаружено на вытоптанном кукурузном поле. Два человека из 11-й роты под командованием Крамера, в которой служил и Шток, копали ему могилу в мягкой податливой земле рядом с тем же полем. За этим процессом молчаливо наблюдали четверо русских солдат. На двоих из них были при этом свежие марлевые повязки с еще сочащейся через них кровью. Мой маленький и чрезвычайно подвижный ординарец Дехорн даже дал одному из них напиться воды из своей фляги. Двоим же из этих четверых, насколько я заметил, медицинская помощь оказана не была, несмотря даже на то, что на ноге одного из них была совершенно очевидная серьезная рана. Четверку эту охранял подчиненный мне санитар Вегенер, причем в руках у него был, по всей видимости, автомат покойного Штока. Третий мой ординарец-санитар, ефрейтор Мюллер, тоже не спускал глаз с пленных, причем вид он при этом имел не только хмурый, но и довольно озадаченный.

Не отводя автомата от четверки русских, Вегенер отдал мне честь и доложил:

— Мы перевязали этих двоих, герр ассистензарцт, но что делать с двумя другими? Они устроили засаду на герра лейтенанта Штока, хотели напасть на него из этих зарослей. Наши люди смогли нейтрализовать их с помощью гранаты. Нам что, тоже оказать им первую помощь?

— Мы не судьи, Вегенер! — резко оборвал его я. — Наша работа — помогать раненым, и немецким и русским, даже если эти русские действительно убили одного из наших офицеров. Опусти автомат!

Двое наших солдат закончили тем временем рыть могилу для Штока и как раз опускали в нее его тело. Завершив погребение, они наскоро соорудили своими саперными лопатами над могилой холмик, сколотили из двух стволов березок грубый крест и воткнули его сверху. Вот и все, что оставалось теперь сделать для Штока. Да, ну и еще, конечно, на крест была надета цепочка с его идентификационным жетоном, а сверху — водружена его каска, из чего явствовало, что здесь покоится лейтенант Шток, 21 года от роду… Ничего, конечно, не было сказано, например, о том, что этот прекрасный парень с удивительно тонкой и чувствительной натурой был при жизни блистательным пианистом; ни слова не было упомянуто и о том, что однажды, когда мы покидали Нормандию, своим исполнением «Лунной сонаты» он сумел добиться того, что я забыл обо всем на свете, но зато отчетливо вспомнил о главном и вечном. Теперь же он вдруг оказался вычеркнутым из жизни со всей ее красотой и полнотой, чтобы оказаться включенным в скорбные списки мертвых, и произошло это за какие-то считаные доли секунды — за тот ничтожно крохотный промежуток времени, который потребовался маленькой свинцовой пуле, чтобы долететь из дула русской снайперской винтовки до его сердца. До того момента я был, конечно, очевидцем не одной смерти, но, основываясь на этом субъективном и не таком уж обширном опыте, почему-то пребывал в некоем наивном убеждении, что у человека перед отбытием в мир иной есть по меньшей мере хотя бы несколько последних минут… Никогда раньше я не видел, чтобы человека можно было лишить жизни так мгновенно и настолько, если можно так выразиться, чисто! Гибель Штока как-то резко переключила мысли о себе самом на мысли о моих товарищах. В это мгновение у меня произошла существенная переоценка ценностей, и теперь я взирал на окружающий меня мир как бы глазами моих товарищей по 3-му батальону. Я с пронзительной ясностью осознал вдруг, что нашему батальону предстоит еще столько всего такого, что воспоминания о молодом лейтенанте Штоке и о его тонких пальцах пианиста будут постепенно просто вытеснены огромным количеством других, не менее трагических событий.

Проехав пограничную заставу, совмещенную с таможней, мы оставили позади себя Восточную Пруссию и оказались в Литве. Нашим взглядам уже не представали не слишком привлекательные пейзажи, первым же запоминающимся элементом которых оказывалась словно бы паутина заградительных сооружений из колючей проволоки, опутавшей собой все луга и кукурузные поля. Перейдя границу, мы оказались как бы в совершенно другом мире. Земля, сельские пейзажи и вообще природа вроде бы и не слишком отличались друг от друга по обе стороны этой возведенной человеком разделительной линии. Очевидная разница, однако, просто бросалась в глаза: мы пришли с любовно обрабатываемых, культивируемых земель Восточной Пруссии и оказались вдруг, к своему вящему изумлению, среди каких-то диких каменистых полей, окруженных деревушками с покосившимися лачугами, в которых обитали очень бедно одетые крестьяне.

Через какой-то час с небольшим после своего начала война прокатилась над головами этих людей, практически не коснувшись их и не причинив почти никакого вреда. Она просто оставила их позади себя и таким образом уже как бы даже закончилась для них. Многие представители гражданского населения уже повылазили из своих укрытий, но выглядели при этом довольно беспомощно и пребывали в явном замешательстве. У нас, однако, не было времени останавливаться и что-то им советовать. Передовые части нашей пехоты углубились уже примерно на четыре-пять километров на территорию противника. А «пантеры», как нам было известно, проникли еще дальше на литовские равнины и вовсю совершали там свои ужасающие концентрические рейды. Не оставались без дела и Люфтваффе. Действуя с наших передовых тыловых аэродромов, они совершали один боевой вылет за другим. Враг был обращен в бегство — и это было самым разумным, что ему оставалось делать в сложившейся обстановке. Все утро мы совершали энергичный и чрезвычайно массированный марш-бросок, наши глаза и шеи устали при этом провожать штаффель за штаффелем, стремительно несущиеся на восток: «Хейнкели» и «Дорнье» с их басовитым и как бы немного пульсирующим гудением, «Мессершмитты» с их душераздирающим завыванием и… бесконечные, неисчислимые «штуки». Все группы самолетов летели, поддерживая идеальное положение относительно друг друга в строю, как на воздушном параде, как будто бы не было ничего проще, как проходить вот так вот образцовым строем над оккупированной, но пока еще спорной территорией противника, т. е. над фронтовой полосой самых активных боевых действий.