Николай Мельников - Классик без ретуши

• Название: Классик без ретуши
• Автор: Николай Мельников
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Критика
• Год: 2000
• ISBN: 5-86793-089-0

В книге впервые в таком объеме собраны критические отзывы о творчестве В.В. Набокова (1899–1977), объективно представляющие особенности эстетической рецепции творчества писателя на всем протяжении его жизненного пути: сначала в литературных кругах русского зарубежья, затем — в западном литературном мире.

Именно этими отзывами (как положительными, так и ядовито-негативными) сопровождали первые публикации произведений Набокова его современники, критики и писатели. Среди них — такие яркие литературные фигуры, как Г. Адамович, Ю. Айхенвальд, П. Бицилли, В. Вейдле, М. Осоргин, Г. Струве, В. Ходасевич, П. Акройд, Дж. Апдайк, Э. Бёрджесс, С. Лем, Дж.К. Оутс, А. Роб-Грийе, Ж.-П. Сартр, Э. Уилсон и др.

Уникальность собранного фактического материала (зачастую малодоступного даже для специалистов) превращает сборник статей и рецензий (а также эссе, пародий, фрагментов писем) в необходимейшее пособие для более глубокого постижения набоковского феномена, в своеобразную хрестоматию, представляющую историю мировой критики на протяжении полувека, показывающую литературные нравы, эстетические пристрастия и вкусы целой эпохи.

---

В Главе восьмой (строфа XXV) «Евгения Онегина» читаем:

Тут был на эпиграммы падкий,
На все сердитый господин:
На чай хозяйский слишком сладкий,
На плоскость дам, на тон мужчин,
На толки про роман туманный,
На вензель, двум сестрицам данный,
На ложь журналов, на войну,
На снег и на свою жену.

Mutatis mutandis[170] и помня об очень теплых словах благодарности своей жене, высказанных в Предисловии, мы можем сказать, что это похожий портрет автора Комментария. Он действительно сердит на все: от незнания американскими студентами названий деревьев и цветов, американских «стейков» — «безвкусного мяса нервных коров» — и «невнятной американской речи» — имея, вероятно, речь лишенных вкуса и нервных людей — до поэтов, романистов, драматургов и критиков всех времен. Список можно продолжать бесконечно: «Вялый Вергилий и его бледные педерасты» (это, конечно, не что иное, как домысел и злостное извращение фактов); «нудный „Неистовый Роланд“» Ариосто; «условный, бесцветный и банальный стиль Фенелона и Расина»; «напыщенная и пошлая традикомедия „Сид“» Корнеля; «невыносимо скучные стихи Вольтера»; «болезненно впечатлительная, сложная и одновременно наивная натура Руссо»; «исключительно бездарная комедия Шеридана»; «странный налет тривиальности» в гетевском «Фаусте»; «добросовестный, но talentlos[171] Август Вильгельм Шлегель»; «вялый роман мадам де Сталь»; «сильно переоцененный роман Стендаля „Красное и черное“ и его ничтожный литературный стиль»; «Бальзака — популярного писателя — переоцененная вульгарная повесть»; «знаменитый, но бесталанный Белинский»; «несамостоятельный и посредственный Сент-Бёв»; Достоевский — «сильно переоцененный, сентиментальный романист, писавший в готическом духе»; и, наконец, Набоков сметает одним махом «всех гипсовых идолов академической традиции от Сервантеса до Джорджа Элиота (не говоря уже о рассыпающихся маннах и фолкнерах нашего времени)».

Это, без сомнения, было то, что нужно pour épate la coed[172] в Корнеллском университете. Следует, однако, заметить, что большая часть этих беспримерно нелепых оскорблений громоздится совершенно необоснованно и никак не связана с ЕО или Пушкиным вообще. Стоит также сказать, что великолепные переводы из Шекспира, выполненные «talentlos» Шлегелем, не утратив своего значения, прошли «the envious distance of ages» (у Пушкина: «веков завистливую даль»), тогда как кое-кто из более поздних переводчиков могут (вновь цитируя Пушкина, переведенного Набоковым) «glance by and vanish; this is known, though to admit it we don't wish». И уж совсем курьезно то, что набоковское поношение великих невероятно напоминает нелепые выходки определенного сорта русской литературной критики 1860-х годов, когда Писарев (названный в Комментарии «типом резким и жестким») ничтоже сумняшеся изображал Пушкина фривольным рифмоплетом.

Неудивительно, что определяемые настроением замечания Набокова о других комментаторах ЕО не отличаются ни сдержанностью, ни беспристрастностью. Он называет работы Н.Л. Бродского и Д.И. Чижевского «ничего не стоящими компиляциями» и постоянно обрушивается на них, указывая на малейшую ошибку в написании или сноске. Бродский, советский популяризатор, действительно во многом оправдывает сложившееся о нем мнение. Его старания превратить Онегина в радикала выглядят довольно жалко, на что указывали серьезные исследователи даже в советских изданиях[173], обстоятельство, которое Набоков прекрасно мог бы использовать; точно так же он мог бы упомянуть, что сам следовал Бродскому, по крайней мере в разделе «Пушкин о ЕО», содержание которого почти идентично высказываниям Бродского.

Другое дело профессор Чижевский, видный ученый, обладавший обширными познаниями. Конечно, в его комментариях содержатся ошибки, за которые он должен нести ответственность. Однако Набоков обязан был знать, что Чижевский недостаточно хорошо владел английским, и комментарии, написанные им по-русски, затем были переведены для него и вычитаны. По ходу дела довольно много ошибок в транслитерации и много опечаток остались неисправленными. Но Набоков вышел на тропу войны, и никакие правила честной литературной борьбы ему теперь не указ. Тон самых мягких высказываний Набокова лучше всего можно продемонстрировать в замечаниях о его собственных ошибках. Они выглядели бы так: «Этот немыслимый Набоков умудряется сделать по крайней мере три ошибки в примечании об Очакове. Он прямо пишет: „В то время и позднее название этого укрепленного молдавского [?] города и русского порта, приблизительно в сорока милях к западу [опять неправильно: на самом деле — к востоку!] от Одессы, в британской прессе писалось „Oczakov“. В 1788 году, во время русско-турецкой войны, крепость была взята войсками Суворова и по мирному договору 1792 г. [вновь ошибка: в 1791 г.] отошла к России“». Или: «Ошибка, допущенная Набоковым при цитировании немецкого заглавия, делает фразу неправильной грамматически». Или: «Ошибка Набокова в написании румынского слова демонстрирует его невежество в отношении романских языков». Все это, конечно, сущие пустяки, и причину бесполезного гнева Набокова невозможно понять, если ничего не знать о его русских и немецких предшественниках, в чьем обычае было вести полемику методом мелочных и грубых придирок.

Действительно, набоковский Комментарий во многих отношениях, включая его полноту и вероятную точность, стоит бесконечно выше подобных работ его предшественников. (Между прочим, я не смог проверить отсылки Набокова к другим текстам, кроме одной — к десятой сатире Ювенала, — где соответствующая строка оказалась не 213-й, как указано Набоковым, а 113-й, но мне, видимо, просто не повезло.) Справедливости ради, следует сказать, что многие примечания Чижевского превосходны, и Набоков поступил бы умно, приняв их во внимание и включив в свой Комментарий. Чижевский, в частности, тонко чувствовал эволюцию русского языка и характерное для Пушкина смешение архаизмов и просторечных выражений. Его указания на диалектные варианты русского ударения и произношения бесспорно более точны и более научны. Порой кажется, что Набоков полагает, что язык его прошлого петербургского окружения — единственно правильный русский язык. Довольно забавно выглядит его объяснение, что Пушкин имел возможность рифмовать «душно» и «скучно» в речи Татьяны только потому, что ее «провинциальное произношение» — это, «несомненно, влияние ее матушки-москвички». Поскольку та же рифма встречается в ЕО по крайней мере дважды (Глава первая, XIX и Глава седьмая, XLVIII), и в речи не Татьяны, а в авторской речи. Учитывая, что детство Пушкина прошло в Москве и под Москвой, для него должно было быть совершенно естественным произносить в определенных словах «ч» как «ш»[174]. Именно Пушкин говорил, что полезно прислушиваться к «удивительно чистому и правильному» языку московской просвирни; и, обсуждая как раз эти особенности московского говора, Пушкин явно полностью принимал их[175].

Чижевский к тому же более спокоен и уравновешен в тех случаях, когда встает вопрос, например, о времени, к которому относится действие романа, о возможных прототипах его героев и героинь и о литературных предшественниках Пушкина. Набоковские педантичность и противоречивость в отношении всех этих вещей, которые занимают существенную часть Комментария, поразительны. Он выписывает хронологию романа год за годом, месяц за месяцем, день за днем, пеняя Пушкину — на сей раз больше со скорбью, нежели с гневом, — что тот невнимателен в датах. Именины Татьяны 12 января 1821 года пришлись на среду, а не субботу, как непостижимым образом получилось у беспечного Пушкина. Пушкин опять-таки вынуждает Татьяну в 1824 году общаться с испанским послом, но Набоков (с помощью русского исследователя) выяснил, что в 1824 году при царском дворе в Петербурге не было посла Испании[176].

Много написано о возможных прототипах героев романа из числа знакомых Пушкина. Это вполне естественно для произведения, в котором так много, по выражению Набокова, «автобиографизмов». Пушкин в ЕО (Глава восьмая, LI) сам ссылался на ту или тех, с кого срисована Татьяна (черновики показывают, что он колебался между числом единственным и множественным, но решил наконец остановиться на единственном: «А та, с которой образован / Татьяны милый идеал…»). В то же время Набоков безусловно прав, возражая — как многие до него — против «поисков прототипов, поскольку они неизменно затемняют истинные, всегда атипические приемы гения». Беда, однако, в том, что о Набокове не скажешь ни того, что он твердо держится своей позиции, ни того, что он ясно представляет себе эту проблему. Несмотря на резкое осуждение «ищеек, занимающихся поиском прототипов», он сам с жаром пускается в некое расследование и отводит несколько страниц рассказу об отношениях родственника Пушкина с девушкой, упомянутой, отчасти в завуалированной форме, даже не в самом тексте романа, а в черновиках, которые, по мнению Набокова (высказанному ранее), следовало бы обязательно уничтожить без всяческого сожаления, «чтобы у академических бездарей не возникло никаких заблуждений относительно возможности разгадать тайны гения, прочтя вымаранные строки»[177]. Он уверенно идентифицирует юную жену купца, о которой бегло упоминается в «Путешествии Онегина», хотя не смог сделать того же, комментируя прекрасную строфу (Глава шестая, XVI), явно посвященную ее памяти[178]. Он не против того, чтобы различать между «более» и «менее» значимыми «прототипами», и отводит немало места обсуждению — заведомо безрезультатному — того, кому из реальных женщин принадлежала пара прелестных ножек в том, что Набоков называет «отступлением о ножках». У него уходит целых двадцать страниц на предмет, по его словам, «не представляющий никакого интереса», и страниц через шестьдесят он вновь возвращается к нему. Рассуждая о ножках, он заодно отвергает возможность того, что они принадлежали Марии Раевской — позднее жене декабриста, последовавшей за мужем в сибирскую ссылку, — поскольку-де в тот единственный момент, когда Пушкин мог восхищаться ее ножками, Марии — «гадкому утенку» — было не пятнадцать, как она ошибочно говорит в своих мемуарах, а лишь тринадцать с половиной лет. Странно, между прочим, что бард Лолиты, певец нимфетки исключил чувственный интерес к девочке, особенно учитывая, что у Пушкина была такая склонность[179].