Николай Мельников - Классик без ретуши

• Название: Классик без ретуши
• Автор: Николай Мельников
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Критика
• Год: 2000
• ISBN: 5-86793-089-0

В книге впервые в таком объеме собраны критические отзывы о творчестве В.В. Набокова (1899–1977), объективно представляющие особенности эстетической рецепции творчества писателя на всем протяжении его жизненного пути: сначала в литературных кругах русского зарубежья, затем — в западном литературном мире.

Именно этими отзывами (как положительными, так и ядовито-негативными) сопровождали первые публикации произведений Набокова его современники, критики и писатели. Среди них — такие яркие литературные фигуры, как Г. Адамович, Ю. Айхенвальд, П. Бицилли, В. Вейдле, М. Осоргин, Г. Струве, В. Ходасевич, П. Акройд, Дж. Апдайк, Э. Бёрджесс, С. Лем, Дж.К. Оутс, А. Роб-Грийе, Ж.-П. Сартр, Э. Уилсон и др.

Уникальность собранного фактического материала (зачастую малодоступного даже для специалистов) превращает сборник статей и рецензий (а также эссе, пародий, фрагментов писем) в необходимейшее пособие для более глубокого постижения набоковского феномена, в своеобразную хрестоматию, представляющую историю мировой критики на протяжении полувека, показывающую литературные нравы, эстетические пристрастия и вкусы целой эпохи.

---

Хотя «Память, говори» проливает ясный свет на самопародийное содержание набоковской прозы, никто еще в полной мере не понял скрытого эстетического смысла этих превращений или той степени, в какой Набоков сознательно проецирует в свои произведения собственную жизнь. Что и говорить, это опасная тема, здесь легко быть неправильно понятым. Конечно, Набоков далек от плохо закамуфлированных описаний собственных житейских перипетий, которые слишком часто выдают за художественную прозу. Но для понимания его искусства крайне важно осознать, как часто его романы — это импровизация на автобиографическую тему, и в «Памяти…» Набоков добродушно предвосхищает своих критиков: «Будущий специалист в таком скучном разделе литературоведения, как автобиографизм, будет с удовольствием сопоставлять ситуацию главного героя в моем романе „Дар“ с тем, что было в жизни». Далее он упоминает о своей привычке дарить своим героям «живые мелочи» из своего прошлого, но это не просто «мелочи», которые Набоков магическим пассом превращает в «рукотворный мир» своих романов, как обнаруживает скучный литературовед, сравнивая главы одиннадцатую и тринадцатую с «Даром» или, поскольку это главный предмет у Набокова, сравнивая отношение к эмиграции, выраженное в этой книге, с подходом к ней в других его произведениях. Читатель его мемуаров узнает, что прадед Набокова был исследователем Новой Земли и составил ее карту (где набоковская Река названа его именем), и в «Бледном огне» Кинбот воображает, что он изгнанный из страны король Земблы. Он видит и порождаемые больным воображением фантастические картины роскошного набоковского прошлого, и невосполнимые утраты поэта, о которых Набоков писал в 1945 году: «А у морей, где я утратил жезл, / Я существительных имен услышал ржанье»[199] («Вечер русской поэзии»). Живые воплощения набоковских богов не печалятся об «утраченных банкнотах». Их ситуация, хотя и усугубленная специфическими невзгодами их жизни, удел отнюдь не только изгнанников. Эмиграция соотносится со всеми человеческими потерями, и Набоков с бесконечной нежностью пишет о том, какая боль пронзает от этого сердце; даже в таком его наиболее пародийном романе, как «Лолита», сквозь всю игривость повествования пробивается крик боли. «Пароль, — говорит Джон Шейд, — сострадание». У Набокова изгнанники — это всегда эмоциональные и духовные изгнанники, замкнувшиеся в самих себе, ставшие узниками одолевающих их воспоминаний и желаний в солипсистской «тюрьме зеркал», где они не в состоянии отличить стекла от самих себя (пользуясь еще одним тюремным тропом из рассказа «Помощник режиссера»).

Больше всего Набокова занимает преодоление солипсизма. Он не предлагает замкнуться в самом себе, в его подходе к этой теме слышится безошибочный нравственный резонанс; сказать, что он благополучно солипсизировал Лолиту, Гумберт может только в начале «Лолиты», критики часто проходят мимо того, что переживают эмигранты, чувствуя на себе неприветливые испытывающие взгляды.

В «Пнине» недалекий добряк профессор в конечной главе выступает в новом и довольно неприглядном виде, когда рассказчик берет действие в свои руки и заявляет, что наследует дело Пнина, но отнюдь не его существование. Джон Шейд просит нас пожалеть «изгнанника, старика, умирающего в мотеле», и мы жалеем, но в Комментариях Кинбот говорит, что «король, теряющий себя в зеркале изгнанника, повинен (в цареубийстве)». «Что прошло, то прошло», — говорит Лолита Гумберту в конце романа, когда он просит ее вернуться к тому, что безвозвратно миновало. «Лолита» — книга о чарах, источаемых прошлым, и собственный пародийный ответ Набокова на его предыдущую книгу — «Убедительное доказательство». Мнемозина теперь играет роль черной музы, а ностальгия выглядит гротескным cul-de-sac[200]. «Лолиту» меньше всего можно назвать «автобиографическим» произведением, но даже в ее полностью вымышленной форме она не теряет связи с глубочайшими тайниками набоковской души. Подобно поэту Федору в «Даре», Набоков мог бы сказать, что пока удерживает все «на самом краю пародии… с другой стороны была пропасть серьезности, и вот я пробираюсь по узкому хребту между своей правдой и карикатурой на нее».

Таким образом, подчинившаяся фантазии автобиографическая тема начинает жить новой жизнью: замороженная в искусстве, остановившаяся в пространстве, утратившая временные рамки, она приобрела новое качество — с ней можно жить. Когда похожий на шута Градус по ошибке убивает Джона Шейда в книге, написанной через 40 лет после того, как точно так же был убит отец Набокова, на память приходит бабочка, которую семилетний Набоков поймал и упустил, но которая «в конце концов попалась ему после 40 лет погони на иммигранте-одуванчике… недалеко от Боулдера». Начинаешь понимать, каким образом искусство делает для Набокова жизнь возможной и почему он называет «Приглашение на казнь» «голосом скрипки в пустоте». Его искусство фиксирует постоянный процесс становления — эволюцию собственного «Я» художника через посредство его художественного творчества, — и цикл метаморфозы насекомых Набоков делает всеобъемлющей метафорой для определения того, как протекает процесс, опираясь на биологические исследования, которым посвятил жизнь и которые установили у него в голове «связь между бабочками и центральными проблемами природы». Примечательно, что часто в конце набоковского романа, когда художественный «цикл» завершен, фигурирует бабочка или мотылек.

«Память, говори» только подтверждает то, на что намекает явное участие Набокова в жизни своих произведений, как это было в «Приглашении на казнь», когда Цинциннат пытается выглянуть за решетку на окне своей камеры и видит на тюремной стене надпись: «Ничего не видать. Я пробовал тоже», — сделанную четко различимым почерком «директора тюрьмы», т. е. автора, чье вмешательство замыкает книгу в самой себе и лишает ее всякой реальности, кроме реальности «книги». Набоковские заметки о Гоголе помогают определить это замыкание на самого себя. «Вся реальность — это маски», — пишет он, и повествование самого Набокова тоже маски, скорее даже инсценирование набоковских фантазий, чем воспроизведение натуралистического мира, а поскольку именно этого ожидает и требует от художественного произведения большинство читателей, многим абсолютно невдомек, что делает Набоков. Они не привыкли к «намекам на что-то еще, скрывающееся за грубо замалеванными сценами», где подлинные сюжеты кроются за очевидными. Таким образом, во всей художественной прозе Набокова существуют два сюжета: действующие лица в книге и самосознание их создателя, которое стоит над ними, — реальный сюжет, который проглядывает в «провалах» и «зияниях» повествования. Это лучше всего описывается, когда Набоков обсуждает самого одинокого и самого высокомерного из эмигрантских писателей, Сирина (его эмигрантский псевдоним): «Реальная жизнь протекает в его фигурах речи, которые один критик (Набоков?) сравнивал с окнами, смотрящими на окружающий мир… само собой разумеющимися следствиями тенью скользящего хода мысли». Окружающий мир — это ум и дух автора, чья личность, психическое выживание и «разнообразная осведомленность» в конечном итоге одновременно и предмет, и продукт книги. Как бы ни открывались «окна», в них всегда видно, что «поэт (сидящий в шезлонге в Итаке, Нью-Йорк) всему ядро».

Со своего рождения в «Соглядатае» (1930) до полного возмужания в «Приглашении на казнь» (1936) и апофеоза в «спиральной обители» «Бледного огня» (1962) стратегия загибания в спираль определяет структуру и смысл романов Набокова. Нужно постоянно помнить «о той печати, которую оставляет верховная сила, — цитирую Фрэнка Лейна из „Бледного огня“, — превращая всю эту закрученную в спираль штуку в одну великолепную прямую»[201], потому что только в этом случае становится возможным увидеть, как «очевидные сюжеты» спиралью пронизывают «реальные» то с одной, то с другой стороны. Оставив в стороне автобиографические темы, спираль образуется шестью способами; они тесно взаимосвязаны, но здесь в интересах ясности мы их рассмотрим по отдельности.

Пародия. Как шуточное воспроизведение пародия составляет главную основу набоковской спирали, трамплин для прыжка «в высшие сферы серьезных чувств», как отзывается рассказчик в «Истинной жизни Себастьяна Найта» о найтовских романах. Из-за того, что пародия повторяет либо другое произведение искусства, либо самое себя, она никак не может быть натуралистической беллетристикой. Фактура пародии или самопародии создается исключительно мыслью — это словесный водевиль, серия литературных перевоплощений, выполняемых автором. Когда Набоков называет своего героя или даже оконную штору «пародией», то это означает, что его создание не может обладать никакой другой реальностью. В таком романе, как «Лолита», в котором меньше всего «провалов» по сравнению с любым другим его романом после «Отчаяния» (1934), спираль держится почти на одной только пародии.