Николай Мельников - Классик без ретуши

• Название: Классик без ретуши
• Автор: Николай Мельников
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Критика
• Год: 2000
• ISBN: 5-86793-089-0

В книге впервые в таком объеме собраны критические отзывы о творчестве В.В. Набокова (1899–1977), объективно представляющие особенности эстетической рецепции творчества писателя на всем протяжении его жизненного пути: сначала в литературных кругах русского зарубежья, затем — в западном литературном мире.

Именно этими отзывами (как положительными, так и ядовито-негативными) сопровождали первые публикации произведений Набокова его современники, критики и писатели. Среди них — такие яркие литературные фигуры, как Г. Адамович, Ю. Айхенвальд, П. Бицилли, В. Вейдле, М. Осоргин, Г. Струве, В. Ходасевич, П. Акройд, Дж. Апдайк, Э. Бёрджесс, С. Лем, Дж.К. Оутс, А. Роб-Грийе, Ж.-П. Сартр, Э. Уилсон и др.

Уникальность собранного фактического материала (зачастую малодоступного даже для специалистов) превращает сборник статей и рецензий (а также эссе, пародий, фрагментов писем) в необходимейшее пособие для более глубокого постижения набоковского феномена, в своеобразную хрестоматию, представляющую историю мировой критики на протяжении полувека, показывающую литературные нравы, эстетические пристрастия и вкусы целой эпохи.

---

Хотя метод аллюзии един во всех романах Набокова, отметим своеобразное тематическое оправдание его повторяемости в пародировании развития жанра, поскольку история Вана Вина как раз являет собой в жанровом отношении обратный ход магистрального тематического движения самого романа. Что характерно, этот роман повествует об утрате иллюзий — таково, как известно, название романа у Бальзака, — от донкихотствующего рыцаря, который в конце концов оставляет свои поиски Золотого Века, умирает сломленным, коря свои романтические мечты, и далее — к Эмме Флобера, которая, приняв мышьяк, в предсмертных конвульсиях освобождается от грез о Голубой Дали; к Анне Карениной (первая фраза истории о ней приводится в переиначенном виде в первой же фразе романа «Ада»), закончившей свою мучительную жизнь под колесами поезда. Все «счастливые концы», которые мы находим в классическом романе, обычно просто дань традиции (Диккенс) или трезвое приспособление героев к законам общества (Джейн Остен, Джордж Элиот). «Ада» становится им прямой противоположностью, являясь попыткой возвратиться к раю, фактически утвердить яркий образ молодости и первой любви как наиболее сильный неизбывный и реальный опыт нашей жизни. В этом смысле здесь есть сходство с прекрасными лирическими воспоминаниями Молли Блум о расцвете первой любви в конце романа «Улисс», а также с победой Пруста над временем силой искусства в последнем томе его романа, однако в «Аде» предпринята более дружная лобовая атака на Рай, чем в обоих этих произведениях.

Для понимания того, зачем потребовалась Набокову инцестная любовь, обратимся к помощи двух ключевых, весьма ценных аллюзий. Одна проста и является чистой параллелью от противного; другая сложна, поскольку она — воображаемая модель всей этой книги и разветвляется на другие, сходные с нею аллюзии. Несколько ссылок по ходу сделано в адрес Шатобриана; Ада шутливо называет Вана «мой Рене»; да и первая часть названия «Ада, или Эротиада» подозрительно напоминает пародию на такое романтическое: «Рене, или Следствия страстей». Как и Ван, Рене личность незаурядная, с поэтической душой, испытывающая несказанное наслаждение от буколических прогулок с прелестной своей сестрой, пока инцестная природа связи не вынуждает их расстаться. На этом параллели кончаются; все остальное решительно не совпадает. «Рене» — книга, проникнутая романтической mal de siècle[225], а Рене с Амели, в отличие от брата и сестры Винов, никак не подходят под определение «дети Венеры»; райское удовлетворение желания в обгон нравственности совершенно немыслимо для Рене и его сестры, так что само появление такого желания гонит Амели в монастырь и буквально приводит к мученической смерти их обоих. В «Аде» с залитой солнцем реки Ладоры близ поместья Ардис раскрывается вид на Замок Бриана (по-французски Château-Briand), «далекий, романтично черневший на холме, поросшем дубами». По контрасту, основное свойство мира Вана Вина — яркость и глубочайшая близость, социальная и сексуальная, ощутимая и зримая; очевидно, что дуб из его мира принадлежит пейзажу, совершенно отличному от притемненных кущ романтизма. Рене страстно желает смерти, представляет ее себе в туманном притягательном ailleurs[226], словно конкретные предметы этого мира не способны удовлетворить его экстатическое, смутное ожидание чего-то. Напротив, набоковские герой и героиня испытывают восторг от конкретных проявлений этого мира, наблюдают и вспоминают их нежно, с педантичной тщательностью, и обоим страстно притягательной кажется жизнь в этом мире, при том, что каждый друг другу самая надежная опора, мужское V Вана или наконечник стрелы (ardis по-гречески) идеально совпадает с его перевернутым, с перекладинкой, женским зеркальным отражением, с А его сестры-души (вниманию любителей символов и бдительных фрейдистов).

Зеркальная игра инициалами Вана и Ады — подчеркнутая, когда Набоков находит подходящий драматический момент, чтобы изобразить А вверх тормашками, — предполагает, что эти двое — идеальные любовники исключительно потому, что половинки одного целого. В самом Деле, ведь книга Вана практически «написана» ими обоими, единое воображение под названием «Ваниада» самовыражается двумя голосами попеременно. Родинка на тыльной стороне правой руки у Вана повторяется точно такой же на Адиной правой руке, поскольку и физически и психологически оба любовника и в самом деле две половинки того двуполого первобытного человека, которого Аристофан так красочно расписывает в «Пире» Платона. По талмудистскому преданию, Адам в Раю до сотворения Евы был существом двуполым, и Набоков, явно вслед за талмудистами, соединяет греческий с древнееврейским мифом, воплощая в своих переплетшихся причудливым образом брате и сестре образ безгреховного, цельного человека.

Основным ключом к замыслу Набокова в этом смысле становится одна повторяемая аллюзия, в особенности в той части, где описывается Ардис: отсылка к одному из наиболее ярко воплощенных в англоязычной поэзии образов рая, к стихотворению Марвелла «Сад». Ада девочкой пытается перевести это стихотворение на французский (в ее версии дуб зримо открывает вторую строку); после первой разлуки влюбленных именно это стихотворение так удачно становится для них ключом к шифру писем, которыми они обмениваются. Второе четверостишие стихотворения, в романе не приводимое, начинается такими словами: «Такой покойной нашел тебя я здесь / И с Непорочностью, твоей сестрой любезной! / Как долго заблуждался я, считая застать тебя / В шумном Кругу Поклонников». Эти строки, безусловно, как нельзя лучше соответствуют духу романа, словно бы являясь его эскизом, хотя «сестра» и «непорочность» обретают здесь совсем иной смысл. Стихотворение Марвелла — блаженное видение, далекое от безумств физической страсти; одинокий обитатель сада, однако, там с чувственным восторгом упивается сочными плодами, упавшими с дерев, услаждая ими свой вкус, тогда как ум его погружен в сладостное самосозерцание, где — не под стать ли автору «Ады»? — он «создает в возвышенном порыве / Далекие иные Миры и иные Моря». В ардисских кущах «Ады» также с ветвей сыплются сочные плоды, когда карабкающаяся на дерево Ада, поскользнувшись, падает, обхватив ногами спереди шею изумленного Вана, невольно подставляясь для первого интимного поцелуя, так как, о чем мы уже неоднократно осведомлены, нижнего белья она не носит. Тут же Ада провозглашает это дерево Древом Познания, доставленным в поместье Ардис из Эдемского Национального Парка, однако ее соскальзывание с ветвей явно обращается в Благопадение, ибо в этом саду, как и у Марвелла, совершенно немыслим непоправимый грех. Кроме того, марвелловское стихотворение рисует образ Грехопадения комически, без каких бы то ни было дурных последствий: «Споткнувшись походя о дыни, / запутавшись в цветках, я грянул на траву.» Подобным же образом перевитие рук и ног пылко сплетающихся Вана и Ады уподобляется древней как мир растительной жизни, приравниваясь к завиткам вьюна; а Ван, бросившись прочь вслед за последним перед первой разлукой объятием, и впрямь описан бегущим, «спотыкаясь о дыни», и эта аллюзия как бы подсказывает нам непременное его возвращение в свой Адо-Ардисовый Рай.

Вместе с тем именно завершающее четверостишие «Сада» Марвелла являет нам наиболее правдоподобную модель того, к чему Набоков стремится в своей «Аде». После того, как душа обитателя сада расправила, встряхнув, свои серебряные крылья средь ветвей, поэт мысленно возвращается назад к изначальному раю Адама и затем возвращает нас к «Истинному» миру времени, но времени, не преображенному искусством, к природе, упорядоченной «умелым Садоводом» в виде цветочного циферблата, указывающего время. Труженица пчела ныне, под стать человеку, «отсчитывает себе время» по травам и цветам (по произношению XVII века возникает каламбур: time-время thyme-тимьян, создавая игру чисто в стиле Набокова); посредством художественной алхимии воссоздания рая в золотистой прозрачной сущности, восхитительной на вкус и на вид, возникает время-разрушитель. Набоков просто стремится создать такое взаимопереплетение искусства и наслаждения, которое выходит за границы времени или, скорей, ухватывает его иллюзорно-живую «ткань», как именует это Ван Вин, и именно здесь в конечном счете и состоит драматический смысл не ослабевающего в романе акцента на эротике бытия. Этот момент еще явственней проясняет в романе уже иная аллюзия. В ходе повествования «Сад» Марвелла перекликается с другими стихотворениями, и самое из них значительное — «Приглашение к путешествию» Бодлера, пародируемое в романе с присовокупленным ко второй и третьей строкам образом дуба, чтоб связать со стихотворением Марвелла. Стихотворение Бодлера также представляет собой восхитительную мечту об идеальном мире, мире, наполненном общечувственным и конкретно-эротическим восторгом, при этом переданном, как только и может подобное блаженство быть передано, превосходным подбором художественных средств. На фоне нашего романа знаменитые начальные строки стихотворения становятся воплощением образа Ардиса, обращением Вана к Аде: «Mon enfant, та soeur, / Songe à la douceur / D'alter là-bas vivre ensemble! / Aimer à loisir / Aimer et mourir / Au pays qui te ressemble!» (Дитя мое, моя сестра, / Подумай, какой восторг, / Уехать туда и жить вместе! / Жить без забот / Жить и умереть / В стране, что похожа на тебя!). Знаменательно, что фрагменты этих строк проговариваются Адой в тот момент повествования, когда им вспоминается их первая близость; важно, что именно тогда Ада, по сути, признается Вану в том, что они не разрозненны, а едины.