Николай Мельников - Классик без ретуши

• Название: Классик без ретуши
• Автор: Николай Мельников
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Критика
• Год: 2000
• ISBN: 5-86793-089-0

В книге впервые в таком объеме собраны критические отзывы о творчестве В.В. Набокова (1899–1977), объективно представляющие особенности эстетической рецепции творчества писателя на всем протяжении его жизненного пути: сначала в литературных кругах русского зарубежья, затем — в западном литературном мире.

Именно этими отзывами (как положительными, так и ядовито-негативными) сопровождали первые публикации произведений Набокова его современники, критики и писатели. Среди них — такие яркие литературные фигуры, как Г. Адамович, Ю. Айхенвальд, П. Бицилли, В. Вейдле, М. Осоргин, Г. Струве, В. Ходасевич, П. Акройд, Дж. Апдайк, Э. Бёрджесс, С. Лем, Дж.К. Оутс, А. Роб-Грийе, Ж.-П. Сартр, Э. Уилсон и др.

Уникальность собранного фактического материала (зачастую малодоступного даже для специалистов) превращает сборник статей и рецензий (а также эссе, пародий, фрагментов писем) в необходимейшее пособие для более глубокого постижения набоковского феномена, в своеобразную хрестоматию, представляющую историю мировой критики на протяжении полувека, показывающую литературные нравы, эстетические пристрастия и вкусы целой эпохи.

---

Iris Barry // New York Herald Tribune Books. 1942. 25 January. P. 12

(перевод А. Спаль).

Мария Толстая{81} Рец.: The Real Life of Sebastian Knight. Norfolk, Conn.: New Directions, 1941

Особенности В.В. Набокова-Сирина как писателя русской публике известны очень хорошо. Как у всякого крупного и острооригинального таланта, у него есть много почитателей и столько же противников — людей, которые «по тысяче причин» его творчество «принять не могут», раздраженно недоумевая над каждым его новым произведением. Критики уже давно высказались о нем, поставив ему в упрек все, что только в упрек ему поставить было можно (главное — что он пишет не совсем так, как это полагается «настоящему российскому писателю», как-то слишком по-европейски, т. е. то, в чем упрекать нельзя никого), и отметив его исключительное дарованье с некоторым подчеркиванием его необычайного (порою просто ошеломляющего) словесного мастерства. Эпитет «блестящий» сопутствует ему уже много лет; и, право, трудно найти в современной русской литературе кого-либо другого, кому бы этот эпитет так был к лицу, как Сирину. Правда, у иных критиков вслед за ним часто чудится (а иногда и произносится): «но холодный» или даже «но поверхностный», что — если и не явный вздор, то, во всяком случае, — очевидное недоразумение.

Американскому читателю Сирин до своего приезда в США был почти неизвестен; говорю «почти» потому, что одна его книга «Камера обскура» была здесь издана в 1938 г. под названием «Laughter in the Dark». Но как раз этот роман не принадлежит ни к самым сильным, ни к наиболее типичным вещам писателя, и, судя по нему, американцы получили бы и не совсем полное, и не совсем верное представление о характере сиринского творчества.

Было уже сказано кем-то (если не ошибаюсь, В. Вейдле), что основная тема Сирина, так сказать, «самое главное» в его творчестве — само творчество. Его главные герои, кем бы внешне они ни были (от шахматного маэстро Лужина до приговоренного к смерти героя лучшего, на мой взгляд, сиринского романа «Приглашение на казнь»), они являются в каком-то плане символами творца, художника и, в конце концов, героями, несомненно, лирическими. Его главный конфликт — взаимоотношения, сложные и мучительные, между творцом и его творениями, людьми и предметами, населяющими сотворенный им мир; власть творца над своим миром и его обреченность жить в нем вместе с призрачными его обитателями, в жизнь которых он поверить не может, ибо они созданы чудесной прихотью его, творца, и от которых ему некуда уйти, ибо они — частицы его собственного творческого «я».

И, жалкий чародей, перед волшебным миром,
Мной созданным самим, без веры я стою…

В этом, быть может, основная трагедия художника, которую Сирин с огромной силой выразил в своем творчестве.

Этими же ощущениями, осложненными и обостренными другими, привходящими, но для понимания Сирина отнюдь немаловажными (как, напр., трагедия отщепенца, человека, вырванного из родной стихии), проникнут и последний роман писателя, написанный им по-английски.

Очень трудно, да, в сущности, и не имеет никакого смысла, передавать «своими словами» содержание сиринских романов. В них, почти как в стихах, сюжет (или то, что можно было бы назвать сюжетом) чаще всего играет, если и не второстепенную, то, во всяком случае, служебную роль. Главное — в самой ткани повествования, в том, что, и как, и почему говорит автор о тех или иных вещах, а не в них самих и не в персонажах, о правдоподобии которых, об их примитивной жизненности, автор и не очень заботится.

В «Истинной жизни Себастьяна Найта» сводный брат знаменитого английского писателя Найта (наполовину русского по происхождению), персонажа, конечно, вполне вымышленного, пытается написать его биографию. Сам он знал Найта только в детстве и лишь изредка встречался с ним позднее; после смерти Найта выяснилось, что, в силу замкнутости характера, у него не было близких друзей, которые могли бы хоть как-нибудь осветить его жизнь, и его брату приходится восстанавливать ее, собирая отрывочные сведения и крохи фактов среди лиц, так или иначе соприкасавшихся с Найтом, используя произведения покойного, которые, по его мнению, автобиографичны. Процесс создания этой биографии и составляет буквальное содержание романа. Но внутренний, «сокровенный» смысл его, разумеется, не только в этом. «Истинная жизнь Себастьяна Найта», как и большинство русских вещей Сирина, посвящена, по существу, по-прежнему «выяснению отношений» между творцом и его созданием. Движимый вначале простой братской привязанностью к Найту, усиленной преклонением перед ним как перед замечательным писателем, брат Найта в процессе своей творческой работы над его жизнью в конце концов настолько оказывается во власти его личности, что уже отождествляется с ним, делается его двойником, его тенью, его живым призраком.

Английский язык Сирина превосходен. Его основной литературный прием — чередование различных стилей — удался блестяще, как и все построение романа, основанное на двойном, сначала резко отличном, а потом все более и более сливающемся видении мира.

Жаль, что у этой книги нет русского оригинала.

Новый журнал. 1942. № 2. С. 376–378

Уолтер Аллен{82} Рец.: The Real Life of Sebastian Knight. London: Edition Poetry, 1945

Русский писатель Владимир Набоков получил образование в Кембридже и пишет на английском, французском и немецком языках так же хорошо, как на русском; Себастьян Найт — герой его романа — русский писатель, образование получил в Кембридже и писал на английском. Г-н Эдмунд Уилсон написал к книге рекламную аннотацию, в которой то и дело, к месту и не к месту, повторяет: «Если бы я сказал, что Набоков в чем-то подобен Прусту, в чем-то подобен Кафке, в чем-то подобен Гоголю…» Если бы г-н Уилсон действительно сказал нечто в этом роде, он, вероятно, ввел бы читателя в заблуждение. Г-н Набоков, несомненно, блистательнейший писатель, не похожий ни на кого из названных, но имеет, правда, нечто общее с Пиранделло, писателем не столь выдающимся. Себастьян Найт — гениальный писатель. Г-н Набоков цитирует его произведения, и если он не убедил нас в гениальности своего героя, то, по крайней мере, преуспел в показе замечательного таланта, в котором есть нечто от девятнадцатого века. Повествователь в романе — сводный брат Найта, русский в изгнании, в Париже, который после ранней смерти Себастьяна вознамерился воссоздать в своем писании его жизнь; жизнь эта загадочна, хотя, возможно, не более загадочна, чем та, что затемнена дешевой биографией. После некоторых разысканий, которые потребовали поездок в Кембридж, Лондон, Париж, небольшой курорт минеральных вод в Германии, он накапливает относящиеся к делу факты. Иными словами, это художественный эквивалент книги А.Д.А. Саймонса «В поисках Корво»{83}. Но какую тайну хранят эти факты? Возможно, эту: «В чем бы ни состояла его тайна, одну тайну усвоил и я, а именно: что душа — всего лишь способ бытия, а не какое-то неизменное состояние, — что всякая душа может стать твоей, если уловить ее биенье и следовать за ним. Посмертное существование — это, может быть, наша полная свобода осознанно поселяться в любой душе по выбору, в любом числе душ, — и ни одна из них не заподозрит об этом попеременном бремени. Вот почему Себастьян — это я. У меня такое чувство, будто я воплощаю его на освещенной сцене…» Уверенность, которую, если я ее правильно понял, я всецело разделяю.

Метафизические вкрапления серьезно вредят «Истинной жизни Себастьяна Найта» как роману. Правда, в результате может появиться ощущение тождества: повествователь в конце концов сумеет издать такую же восхитительную книгу, как и книги Найта, о которых можно судить по цитатам из них; но так как г-н Набоков написал и то и другое, это неудивительно, да и к тому же ничего не доказывает. Точно так же, как и тщательная реконструкция, цитаты из дешевой книжонки «Жизнь Найта», в свое время развенчанной повествователем, помогают создать лишь иллюзию реального Найта. Мы оставляем все это с мыслью, как у Пиранделло: «Это все делается зеркалами», и с унылым чувством, которое так часто вызывает техническая виртуозность, не сопровождаемая соответствующим содержанием. Г-н Набоков совершил крайне даровитый, но крайне неудовлетворяющий подвиг — написал роман, в котором почти все трудности, которые писатель должен разрешать, были избегнуты. Его талант очевидно велик; он может объединиться с издателем в надежде, что тот издаст по-английски и другие его романы; но, сотрудничая с этим человеком, издатель наверняка почувствует себя обманутым и, следовательно, будет огорчен.

Walter Allen // Spectator. 1946. № 6149 (May 3). P. 463–464

(перевод А. Спаль).