Николай Мельников - Классик без ретуши

• Название: Классик без ретуши
• Автор: Николай Мельников
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Критика
• Год: 2000
• ISBN: 5-86793-089-0

В книге впервые в таком объеме собраны критические отзывы о творчестве В.В. Набокова (1899–1977), объективно представляющие особенности эстетической рецепции творчества писателя на всем протяжении его жизненного пути: сначала в литературных кругах русского зарубежья, затем — в западном литературном мире.

Именно этими отзывами (как положительными, так и ядовито-негативными) сопровождали первые публикации произведений Набокова его современники, критики и писатели. Среди них — такие яркие литературные фигуры, как Г. Адамович, Ю. Айхенвальд, П. Бицилли, В. Вейдле, М. Осоргин, Г. Струве, В. Ходасевич, П. Акройд, Дж. Апдайк, Э. Бёрджесс, С. Лем, Дж.К. Оутс, А. Роб-Грийе, Ж.-П. Сартр, Э. Уилсон и др.

Уникальность собранного фактического материала (зачастую малодоступного даже для специалистов) превращает сборник статей и рецензий (а также эссе, пародий, фрагментов писем) в необходимейшее пособие для более глубокого постижения набоковского феномена, в своеобразную хрестоматию, представляющую историю мировой критики на протяжении полувека, показывающую литературные нравы, эстетические пристрастия и вкусы целой эпохи.

---

Наступит день, и Шарлотта Гейз проделает это телодвижение в последний раз, очертя голову устремившись в объятия вечности. Она — знаковый образ, смутно предвещающий назревающую грозу. Неустанно твердящая о своей приверженности «принципам», громко декларируемым, но, по сути, легковесным, раздражающая своей бестолковой живостью, своей привычкой упрямо стоять на своем, хотя ей нечего отстаивать, Шарлотта — не что иное, как моралистка без морали, романтичная мечтательница, не ведающая любви, комическая актриса, напрочь лишенная чувства юмора, — иными словами, все то, что омрачает атмосферу праздника и застит безоблачное небо надо всей Америкой. Едва успев выскочить замуж за Гумберта, она туг же проникается убеждением, что он от нее без ума: дефилирует перед ним в брюках или купальном костюме; «откидывается» с еще большим рвением, чем раньше; покупает для себя и супруга новейшей модели кровать; готовит для семейных обедов блюда по завещанным предками рецептам; и, движимая хозяйственным зудом, намеревается учинить генеральный ремонт во всем доме. Однако вкус, который она демонстрирует во всех этих свершениях, вкус, становящийся зеркалом наследуемой ею культуры, ничуть не более привлекателен для Гумберта, нежели зрелая женственность, какой ее наделила природа. Ему, всецело поглощенному худощавыми прелестями Лолиты, безразлично обаяние «слабого раствора Марлены Дитрих»; впрочем, и самой Дитрих вряд ли было бы под силу воспламенить его желание. Иными словами, Шарлотта обречена в романе на роль вечной пародии на женственность, на секс как таковой, сопровождаемый всеми атрибутами и фетишами, символизирующими его самодостаточность, его самоцельность. Наблюдая, как попавший в поле притяжения Лолиты Гумберт все более отдаляется от Шарлотты, можно лишь дивиться тому, сколь малозначима в натуре любого человека эмоциональная сила любовной привязанности. Почему все достается одной женщине, а не другой? Неужели плюс-минус несколько лет и дюйм-другой мягкой плоти в груди или бедрах значат так много? И тут нам напоминают о подчеркнутой неприязни Гумберта к девочкам-подросткам с развитыми формами, этим ходячим символам мужского соблазна, и о его нарастающем страхе при мысли, что не сегодня-завтра и сама Лолита превратится всего лишь в еще одну женщину. («…Может быть, я в них вижу гробницы из огрубевшей женской плоти, в которых заживо похоронены мои нимфетки!») То, что одному мужчине рай земной, другому конец света. Преемник доброй, старой традиции европейского либертинажа, Гумберт ненароком упустил из вида ее суть. Или, точнее, довел ее до абсурда и в итоге обрек себя на нескончаемые муки порочных помыслов и поддельных наслаждений. Маркиз де Сад, еще один либертин с нестандартными предпочтениями, скармливал своим жертвам отравленные карамельки в надежде увидеть, как те будут корчиться в предсмертной агонии; Гумберт же не решается на большее, нежели подсунуть объекту своих вожделений пилюлю снотворного. И что же? К его ужасу, она отказывается действовать…

В нескончаемый спазм смешноватой жути превращается эпизод в «Привале Зачарованных Охотников» — отеле в провинциальной глубинке, где Гумберту и Лолите в конце концов удается соблазнить друг друга. Спору нет, его бурлескно-комический эффект — иного рода, чем в сценах с Шарлоттой; однако и тут Набоков считает своим долгом не утаить от нас ни снедающего Гумберта ощущения собственной низости, ни смутно прозреваемой героем сомнительности его торжества. По контрасту в памяти всплывает знаменитый эпизод из романа Пруста — тот, где Шарлюс за приличное вознаграждение уламывает дюжих молодцов выпороть его плетьми. Те соглашаются: отчего бы бравым трудягам, обремененным семьями и долгом перед отечеством, не заработать в поте лица несколько лишних монет? Но эта безудержно смешная сцена предстает чуть ли не фрагментом героической комедии, чем-то вроде очередного подвига Фальстафа или Дон Кихота на фоне нелепых, унизительных неурядиц, преследующих Гумберта на протяжении всей этой бесконечно тянущейся ночи, когда в холле отеля никак не завершится съезд какой-то религиозной организации, в коридорах зловеще поскрипывают половицы, унитазы издают знакомое урчание, а сама Лолита не упокоит свой мятежный дух в объятиях Морфея.

Для обоих эта историческая ночь в «Привале Зачарованных Охотников» не что иное, как инициация в неизбежные неудобства и тоскливую суету мотельного житья-бытья, предстоящего им в будущем. «Мое имя» холодно перебил я, «не Гумберг, и не Гамбургер, а Герберт, т. е., простите, Гумберт, и мне все равно, пусть будет одиночный номер, только прибавьте койку для моей маленькой дочери, ей десять лет, и она очень устала». Страх разоблачения неотступно преследует героя. Чтобы ввергнуть его в панику, достаточно подозрительного взгляда инспектора, на границе штата заглядывающего внутрь их машины с вопросом: «А меду не везете?» С парализующим хлюпаньем лопаются шины. Смутную угрозу таят все места, где они могут остановиться на ночлег, будь то непритязательные дощатые постройки или комфортные заведения с такими обращениями в простенках:

«Мы хотим, чтобы вы себя чувствовали у нас как дома. Перед вашим прибытием был сделан полный (подчеркнуто) инвентарь. Номер вашего автомобиля у нас записан. Пользуйтесь горячей водой в меру. Мы сохраняем за собой право выселить без предуведомления всякое нежелательное лицо. Не кладите никакого (подчеркнуто) ненужного материала в унитаз. Благодарствуйте. Приезжайте опять. Дирекция. Постскриптум: „Мы считаем наших клиентов Лучшими Людьми на Свете“».

В ходе немыслимого этого путешествия происходит еще одна смена ролей, и Гумберту с нарастающей ясностью раскрываются вся чудовищность и весь подлинный смысл его партнерства с Лолитой. Поначалу он выдает себя за отца девочки с единственной целью ввести в заблуждение местные власти; однако он ловит себя на том, что все чаще и чаще мыслит и действует как реальный отец Лолиты. А к концу пути уже просто смотрит на все произошедшее глазами родителя, разочаровавшего своего ребенка и по-своему разочаровавшегося в нем. «…Я часто замечал, что живя, как мы с ней жили, в обособленном мире абсолютного зла, мы испытывали странное стеснение, когда я пытался заговорить с ней о чем-нибудь отвлеченном (о чем могли бы говорить она и старший друг, она и родитель, она и нормальный возлюбленный…)… Она одевала свою уязвимость в броню дешевой наглости и нарочитой скуки, между тем как я, пользуясь для своих несчастных ученых комментариев искусственным тоном, от которого у меня самого ныли последние зубы, вызывал у своей аудитории такие взрывы грубости, что нельзя было продолжать, о, моя бедная, замученная девочка».

Душевные муки Гумберта задевают за живое, ибо он не старается облечь их в абстрактные категории морали. Дело не в одном лишь нарушенном обете взаимного доверия, традиционно скрепляющем отношения родителей и детей; героя терзает, что он оказался тотально несостоятелен как любовник Лолиты, ее друг, как человек, пребывающий с нею рядом, и, не в последнюю очередь, как отец. Итог — непоправимая утрата чисто человеческого взаимопонимания между обоими. Для самой Лолиты, как мы убеждаемся в ходе их последней встречи, такой итог не стал полным жизнекрушением; напротив, она явила собой пример непостижимой способности молодых выживать, невзирая на любые превратности судьбы. Вопрос, простит ли она его когда-нибудь, на финальном свидании персонажей даже не всплывает. И это понятно: ее невероятный союз с ним, столь болезненно живой в памяти Гумберта, для Лолиты уже стал своего рода пройденным этапом, островом в океане житейского опыта, представляющегося ей «серией комических номеров». Когда-то она с горькой иронией называла его «папой»; теперь зовет так с печальной серьезностью. Но и это не повод для утешительного самообмана: в ее голосе нет подлинной теплоты, и во всех случаях ушедшего не вернуть. Предательство Гумберта — не родительское, а человеческое — сделало свое дело. Ибо он действительно ее предал, предал непростительно. И то обстоятельство, что поначалу она охотно отвечала на его притязания и уже знала, что такое секс, ничуть не смягчает его вины. Напротив, оно ее лишь усугубляет. Быть может, откровенное насилие нанесло бы ей меньше вреда, нежели такая двусмысленная связь — связь, фатальная суть которой предопределяется сиротством Лолиты: как-никак Гумберт — единственный, к кому она может отнестись как к родителю.

И все время, пока перед нами разматывается этот невероятный клубок, искривленные зеркала безошибочно делают свою черную работу, являя читателю, как и в жестоком сексуальном фарсе отношений Гумберта с Шарлоттой, чудовищно деформированное подобие предельно банальной, по сути, жизненной ситуации. Ведь в извращенном партнерстве Гумберта и Лолиты и впрямь есть что-то узнаваемое, некий фрагмент универсальной комедии семейных отношений. Попытавшись оценить ситуацию с точки зрения Лолиты, мы с изумлением узнаем повторяющееся из поколения в поколение детское чувство непонятости, униженности, обделенности родительской лаской — чувство, которое будет доставлять боль до того времени (если, разумеется, повезет и такое время действительно наступит), пока само собою не трансформируется в один из тех «комических номеров», бесконечной «серией» которых и является жизнь, или, если кому-либо повезет больше, чем Лолите, не будет вспоминаться с теплотой. Если же оценить такое положение вещей с точки зрения Гумберта (а она в романе доминирует), то оно покажется еще более сложным, по сути безнадежным. Он — родитель, с грустью догадывающийся, что нити, связывавшие его с ребенком, оборваны. Место доверительного разговора заняла усталая раздраженная перебранка. Обет взаимного доверия замещен постыдной системой сделок и подкупов — иными словами, «нормальным» сговором взрослого с ребенком. Мечтая сделать Лолиту вольной и активной пособницей своих любовных утех, Гумберт, как максимум, может рассчитывать на ее сиюминутную покорность — при условии, что не перестанет задабривать девочку деньгами, тряпками, шоколадным мороженым. И делается в собственных глазах безвольным добытчиком материальных благ, день за днем оплачивая все более крупные счета в бесконечных мотелях жизненного пути. С неподдельной болью констатируя очевидное: объект его страсти не отвечает ему встречной любовью, — Гумберт неизменно терзается смутным подозрением, что виноват в этом он сам. Не случайно, пытаясь подвести итог всем своим щедротам, всем добрым поступкам по отношению к ней, Гумберт невольно суммирует в голове (холодея при мысли, что то же, может статься, в этот миг приходит на ум и Лолите) одни лишь проявления собственной черствости, собственного равнодушия. Вновь и вновь пытается он искупить нанесенный ущерб, восстановить нить утраченной общности. Но каждый раз терпит фиаско, и в душе его просыпаются прежние страхи. «„В чем дело?“ — спросил я. „Дам тебе грош, коль не соврешь“, — и она немедленно протянула ко мне ладошку…» О, эти непостижимые помыслы, эта протянутая ладошка! Что это, как не тяготы, известные каждому семьянину?