Михаил Прудников - Особое задание

• Название: Особое задание
• Автор: Михаил Прудников
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: О войне
• Год: 1986

 В романе Героя Советского Союза М. С. Прудникова  «Особое задание» рассказывается  о трудной и почетной службе чекистов в годы Великой Отечественной войны.

В книге нарисованы яркие образы разведчиков, подрывников, коммунистов-подпольщиков, правдиво показаны тяжелые будни партизанской жизни.

---

Мысли Адама Григорьевича прервал стук в дверь.

В операционную вошла девушка, незнакомая хирургу. Она была взволнована, белокурые волосы небрежно выбились из-под пестрой косыночки. Он бегло взглянул на посетительницу и снова нагнулся над раковиной. Адам Григорьевич сразу определил, что девушка из села и, видимо, большую часть пути бежала бегом.

— У вас заболела мама? — спросил хирург, не оборачиваясь.

— Нет… — начала было она, но Лещевский перебил:

— Тогда, может быть, бабушка?

— Понимаете…

— Так кто же тогда? Тетя?

— Нет, Адам Григорьевич, дядя, — сказала она серьезным тоном, в котором можно было уловить: «Да, я понимаю, вы можете разговаривать со мной как с маленькой, но дело слишком важное, чтобы я обращала внимание на такие пустяки, как ваш тон».

Хирург покосился на девушку. Она поспешно спрятала волосы под косынку и улыбнулась.

— Ну так что же произошло с вашим дядей? — спросил он, внимательно рассматривая свои ладони. — Вывихнул руку?

— Ногу, доктор, понимаете, ногу. — Посетительница произнесла это негромко, но твердо.

Лещевский подошел к ней, стряхивая на ходу воду с пальцев, и спросил почти грубо:

— Ну и что? Что я могу сделать?

— Ну а как же? — растерянно проговорила девушка. — Кто же другой может помочь?

Врач быстро опустил глаза и отвернулся. Он стащил с плеч халат и, повесив его на вешалку, подошел к открытому окну.

В сквере перед больницей не было ни души. Истомленные за день солнцем чахлые липы бросали на желтую, выгоревшую траву жиденькую тень. В кирпичном заборе, отгораживающем больницу от улицы, зияла дыра. Мелькали прохожие, чаще всего немецкие солдаты, обутые в пыльные сапоги.

Незнакомка подошла к хирургу.

— Доктор, у него что-то с ногой… не знаю что…

Вся ступня разбита. Вся…

Она думала, что врач обернется и станет расспрашивать, но Адам Григорьевич продолжал молча смотреть в окно. Она видела только его затылок, наверное, давно не стриженный, темные волосы густо переплелись и спускались за воротник по желобку на шее мягкой косичкой. И почудилось ей в этом затылке что-то неуловимое, детское и, пожалуй, беззащитное, как у маленького веснушчатого Витьки, двоюродного брата, приезжавшего на лето в гости из Минска. И было удивительно, что этот беззащитный затылок принадлежит такому высокому широкоплечему мужчине с огромными, тяжелыми руками.

— Как вас зовут? — спросил он, внезапно обернувшись.

— Аня.

— Так вот, Аня. Я не могу… Нет лекарств, ничего нет. Да и какой смысл? Умирают тысячи…

— Но, Адам Григорьевич?.. — Она хотела сказать, что врач не может, не имеет права говорить так, что какой же он доктор, если отказывается помочь раненому.

— Извините, Аня, мне надо идти.

Не глядя на ошеломленную девушку, Лещевский вышел из комнаты.

В растерянности постояв посреди операционной, Аня бросилась на улицу.

— Шкура, сволочь! — бормотала она, чувствуя, что вот-вот заплачет. Трус несчастный, шкура!..

Девушка хотела было вспомнить еще какое-нибудь ругательство, но ничего не приходило в голову. Пробежав несколько кварталов, она остановилась, чувствуя, что не имеет права вернуться домой без врача. «Что я отвечу? Что? Нет-нет, надо что-то придумать. Не могу я рассказать ему это», думала она, вспоминая лицо Алексея, страшные почерневшие пальцы на ступне. И голос, когда он определил: «Газовая гангрена».

Ей запомнился больше всего голос. И безнадежность.

Даже бледное лицо Алексея и страшная, потемневшая нога не пугали ее так, как этот слабый, лишенный жизни шепот.

И еще ее преследовала беспомощная улыбка, скорее усмешка. Алексей будто просил прощения, что все так получилось, и старался приободрить свою спасительницу.

Добирались они до города с попутной подводой, думала, что расскажет доктору об этом угасающем голосе, о страшной усмешке, и этого будет достаточно, чтобы он согласился помочь, потому что нельзя не пожалеть человека, если он говорит вот таким тоном и так улыбается. Но теперь, вспоминая свои разговор с Лещевским, Аня поняла, что толком не сумела ему ничего объяснить.

Соображение это показалось ей убедительным: чем больше она раздумывала над своим поведением, тем больше убеждалась, что в отказе доктора виновата сама.

«Надо попытаться еще раз, — решила Аня. — Буду просить, умолять, все растолкую! Не может он не согласиться. Не имеет права отказывать!»

Девушка побежала обратно на улицу Рылеева, где была расположена больница. Аня решила стоять у двери и во что бы то ни стало дождаться, когда врач выйдет. Спрятавшись в ближайшее парадное, она не отрываясь глядела на больничные ворота.

«Пусть только теперь откажет, пусть попробует! Тогда он узнает, кто он такой. Я исцарапаю его морду, плюну ему в глаза», — твердила она, больше всего опасаясь, что придется выполнить хотя бы одну из своих угроз.

Только теперь, когда ушла странная просительница и Лещевский закурил, помимо его воли вспоминался весь разговор с девушкой. Хирург увидел себя и ее как бы со стороны, взглядом другого человека, очень трезвого, спокойного и объективного. И этот другой, посторонний, явно был недоволен поведением Адама Григорьевича, но хирург старался не замечать этого недовольства и, как могло показаться, спокойно курил немецкую сигарету. Сигареты были неважные, очень слабые, с каким-то аптечным привкусом, и врач старался сосредоточиться на этом привкусе и думать о том, как хорошо бы теперь раздобыть хотя бы одну пачку «Казбека», который курил до войны. Потом он заставил себя вспоминать, как, бывало, по утрам, направляясь в больницу, заходил в табачный киоск, что приткнулся на перекрестке Первомайской и Гражданской, неподалеку от гастронома. Он представил себе этот довоенный гастроном. Это беспокоился не сегодняшний Лещевский, затравленный, испуганный, озлобленный, безмерно уставший от сознания своего бессилия и бесправия, а другой — довоенный человек, известный и уважаемый в городе, заведующий хирургическим отделением большой городской больницы, привыкший немедленно откликаться на чужую беду, умевший в экстренных случаях вставать с проворством бывалого солдата даже среди ночи. И этот прежний Лещевский не находил себе места, не мог спокойно стоять, равнодушно покуривая сигарету…

«Почему ты решил, что все кончено? — рассуждал он сам с собой. — Почему ты опустил руки? Потому что ты тряпка… Да, тряпка».

Лещевский с удивлением обнаружил, что беспокоится об участи этого незнакомого человека.

«А почему я волнуюсь? А! Лучше забыть!» — убеждал он себя, спускаясь по лестнице к выходу и понимая, что не забудет.

Аня догнала его на углу и, задыхаясь, со слезами заговорила:

— Доктор… Я…

Губы ее дрожали. Но, прежде чем она успела окончательно расплакаться, хирург быстро спросил:

— Что с ним?

— Газовая гангрена, — прошептала Аня.

— Газовая гангрена?!

— Да…

— Чего же ты сразу не сказала? Надо немедленно его осмотреть! Слышишь? Идем скорее!

4. Этот день наступил

То, что этот день рано или поздно наступит, стало ясно еще тогда, когда город М. оказался в клещах танковой армии Гудериана. Советские войска оборонялись с беззаветным мужеством, но силы были неравны. Становилось ясно, что рано или поздно фашисты войдут в город. И все-таки Борис Крюков, как, наверное, и многие горожане М., надеялся, что какая-то сила предотвратит страшное событие.

Но все-таки день этот наступил. Немецкие части растекались по настороженно замершим улицам. Борис стоял у калитки своего дома и, вцепившись в штакетник, слушал, как рычали грузовики, скрежеща гусеницами по булыжной мостовой, грохотали танки. Он видел колыхавшиеся ряды вражеской пехоты и мелькавшие в облаках рыжей пыли каски.

Борис пытался рассмотреть высокомерные загорелые лица офицеров, ехавших в открытых машинах, и чувствовал, что ноги его подкашиваются. Крюкову почему-то казалось, что вот сейчас какая-нибудь из машин свернет к дому и люди в фуражках с высокой тульей распахнут калитку и схватят его. И хотя он понимал, что немцы не могут знать, кто он такой и с какой целью оставлен в городе, Борис был не в силах преодолеть в себе тошнотворного сосущего страха.

— Смотри-ка, какая силища прет! — послышался голос соседа, тихого, пожилого, неразговорчивого бухгалтера из строительной конторы. — Сила! — с нервным восхищением воскликнул бухгалтер.

Прежде Борис никогда не был в приятельских отношениях с этим замкнутым человеком и даже в глубине души его недолюбливал, но сейчас он обрадовался знакомому лицу.

— Да, да, — поспешно согласился он. — Вот именно силища! Это вы правильно сказали, Евграф Иванович!

— Стройно идут, не то что наши. А техники-то сколько! Впрочем, чего же здесь удивительного: на них вся Европа работает. Н-н-да… Пропала, видать, Россия.