Огультэч Оразбердыева - Утро моей жизни

• Название: Утро моей жизни
• Автор: Огультэч Оразбердыева
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Детская проза
• Год: 1977

Повесть о военном детстве, рассказанная от лица маленькой девочки, рисует обаятельный образ матери-солдатки, человека большой душевной силы.

«Утро моей жизни» — первая книга туркменской писательницы, переведенная на русский язык. Повесть удостоена премии Комсомола Туркменистана.

Это во многом автобиографическое произведение. Однако не следует думать, что маленькая героиня повести, которая рассказывает о своём нелёгком военном, детстве, и автор повести — одно лицо.

Огультэч Оразбердыева родилась в семье колхозника в 1940 году. Отец её ушел на фронт в начале войны а домой не вернулся — не все солдаты возвращаются с поля боя..

Огультэч закончила школу, затем Литературный институт имени А. М. Горького. Первые стихотворения О. Оразбердыевой появились в 1957 году. Затем в республиканских газетах публикуются её рассказы. Повесть «Утро моей жизни» была опубликована на родном языке в 1968 году. В 1969 году О. Оразбердыева была принята в члены Союза писателей СССР.

---

Замуж она вышла перед войной. Солтангозель каждый день утром и вечером ходила за водой мимо дома Акы́, и он всегда был тут как тут, у окна, встречал и провожал её взглядом. Когда Солтангозель хотели выдать за кого-то, она заявила отцу с матерью: «Выйду только за Акы». Родители не стали ей перечить.

Овез был ровесником Нуртэч или на год постарше. Выдумщик, каких свет не видел. Его буйная фантазия не знала удержу. Даже рассказывая о том, что случилось на самом деле, он ухитрялся все так переиначить, что становилось похоже на сказку. Мы слушали его разинув рты. Мы вообще были во всём ему послушны.

За Овезом хвостиком бегала его сестрёнка Хурма́. Ещё у нас были друзья Агамура́д, Аннабиби́ и Джема́л. Из всех только у Аннабиби отец остался дома: туберкулёзный.

Выдался особенно холодный ветреный день, Мы нахохлившись сидели под стеной. Слышно было, как в доме Нургозель гудит затепленная печь.

Вдруг Овез предложил:

— Можно поджечь тростник и погреться.

— Надо спички раздобыть, — сказал Агамурад.

— Уже сделано, хан.

Мы побежали к арыку. По утрам выпадал иней, поэтому тростник был сырой, поджечь его долго не удавалось. Наконец он загорелся, пламя взметнулось к небу. Мы отодвинулись подальше и только руки протягивали к огню.

— Палёным пахнет, тряпкой горелой? — закричала вдруг Нуртэч.

Мы стали осматривать свои халаты и обнаружили, что тлеет пола новенького стёганого халата Энеджан. Девочки стали плевать на горелое место и тереть его, а Энеджан заплакала.

— Вечером мама увидит и побьёт, — говорила она и лила, лила слёзы.

Целый день мы её успокаивали и утешали.

Как-то утром Нургозель сунула в руки моей сестре ведро и велела сходить на склад.

— Там будет дядя Силап, он кое-что тебе даст. Возьмёшь и принесёшь сюда.

Нуртэч пошла. Я за ней.

— А ты куда? — крикнула Нургозель. — Ну-ка вернись!

Ещё чего! И не подумаю.

От нашего порядка до склада с полкилометра. Мы перебрались по мостику через арык, долго шли по узкой извилистой тропинке, потом по широкой прямой улице и наконец оказались в центре села. Здесь разместились правление колхоза, сельсовет, склад и школа. Вокруг школьного здания с криками носились ученики: была перемена.

Силап взял у нас ведро, потом вынес завязанное поверху красным платком. Ведро сделалось тяжеленным. Мы потащили его вдвоём, но всё равно через каждые пять шагов останавливались передохнуть.

— Давай посмотрим, что там такое, — сказала Нуртэч во время очередной остановки.

— Давай! — обрадовалась я, потому что изнывала от любопытства.

Нуртэч зубами развязала узел платка. В ведре, наполненном до краёв, был тошап. Тот самый тошап, который мы, обливаясь по́том, обдираясь о колючку, варили летом, уверенные, что его как премию будут давать лучшим сборщикам хлопка. Перед глазами у меня появилась мама. Согнувшись в три погибели, тащит ока мешок с арбузами. А Нуртэч сидит на корточках перед очагом и набивает его колючкой. Лицо у неё серое от пота и золы. А старая Огульбостан скоблит и скоблит до ломоты в плечах арбузную мякоть…

Мы обмакнули в тошап пальцы и облизали» Какой он сладкий!

В гости к Нургозель приехала сестра. Нургозель угощала её нашим тошапом. В этот день мама и другие работали недалеко от дома, поэтому воспитательница не выгнала нас на улицу, пока не потеплело. Сестра пила чай, а Нургозель подошла к окошку, увидела женщин в поле и говорит:

— Вах-эй, как они не помрут от такой работы…

Сестра удивлённо взглянула на неё.

— Нужда заставит — и ты будешь так же спину гнуть.

— Ну уж нет! — засмеялась Нургозель.

После этого, кроме «хм» и «хум», она ничего не могла добиться от сестры. Да та вскоре и домой засобиралась. Нургозель с сынишкой на руках вышла её проводить.

— Осталась бы ночевать, мы ведь толком не поговорили даже, — просила она.

— В другой раз. Сегодня я заехала только справиться о вашем здоровье, — отвечала сестра.

Изгнанные, как обычно, на улицу, мы с гомоном проходили мимо мазанки бабушки Садап. Она вышла на шум и позвала нас:

— Идите-ка сюда!

Мы вошли в дом. Овез первый, остальные за ним.

Бабушка Садап доводилась нам дальней родственницей. Раньше она жила с внуком, но незадолго до нашего отъезда на бахчу его забрали в армию, и старушка осталась одна.

Внука звали Маме́д. Перед отправкой на фронт он пас коров. Когда мы приходили к нему, он делал нам дудочки из камыша. Никто из нас не считал его взрослым. С такими, как Овез, он держался ровней. Я слышала, женщины говорили:

— Мамед ещё совсем мальчик. Он попал на фронт вместо Силапа. Не сказал, что ему мало лет, ну его и взяли.

У бабушки Садап был когда-то единственный сын. Она его женила, дождалась внука, но на том и кончилось счастье. Сын заболел и умер, сноха посидела вдовой года три и решила уйти.

— Раз решила — уходи, — сказала ей свекровь, — только оставь мне внучонка. У тебя ещё будут дети, а у меня уж никого.

И сноха ушла, оставив Мамеда.

Об одежде и пропитании самой бабушки заботилась наша мама. Бабушка в долгу не оставалась. К зиме мы все получали шерстяные носки и варежки.

Не помню, чтобы она когда-нибудь жаловалась; наоборот, когда ни взглянешь на эту старую слепую женщину, она что-то напевает себе под нос и руки у неё обязательно заняты делом. Часто бабушка Садап говорила:

— Кончится война, вернётся мой внук — я устрою той. Три дня будем пировать.

Мама шутя называла бабушку Садап шахи́ром — поэтом, значит. В нашем порядке любили вспоминать такой случай. До войны многие женщины ткали ковры. Силапа назначили наблюдать за их работой, и он, хоть ни капельки в этом деле не смыслил, стал давать мастерицам указания. Им это надоело, и они попросили бабушку Садап сочинить про него стишок позабористей. Так появились на свет строчки, знакомые теперь всему селу:

Силап — мастак. И нам бы не прожить
Ни дня спокойно без его надзора.
Одна беда — не может отличить
Он край ковра от самого узора.

Бабушка Садап никогда не расставалась с прялкой. Из её пряжи вязали носки, варежки, шарфы, портянки для тех, кто воевал. Женщины говорили:

— Садап хочет своей прялкой немца одолеть.

Во время войны ещё не было ворохоочистителей. Собранный за день курек колхозники приносили домой и очищали вручную.

Торопясь выполнить план, бригадир принёс два мешка и бабушке Садап. Она как раз собиралась чистить курек, когда мы пришли.

Пол в комнате был застелен выцветшими кошмами, в переднем углу стоял старый, облезлый шкаф, на нём аккуратной стопкой лежали одеяла. Два маленьких окошка плохо пропускали свет, особенно если небо затянуло тучами, и в мазанке было темно. Но зато тепло. Посреди комнаты стояла железная печка, в ней горел черке́з.

Дрова бабушке доставляли тимуровцы. Они же летом оштукатурили её мазанку.

Ни слова не говоря, мы расселись вокруг печки. Бабушка предложила:

— Хотите, вместе почистим курек? Это будет ваша помощь фронту. А я вам тем временем сказку расскажу. Только пусть каждый складывает свой хлопок отдельно. Мы потом определим, кто как работает, кто действительно хочет помочь своему отцу и другим фронтовикам.

Мы положили перед собой горки шуршащих коробочек, бабушка Садап начала сказку, и время полетело. Когда и как были прикончены оба мешка, никто из нас не заметил. Бабушка проверила нашу работу и каждому воздала по заслугам, не забыв учесть и возраст работников.

С того дня все только и ждали, чтобы Нургозель сказала «идите играть». Не мешкая являлись мы к бабушке Садап, лущили курек и слушали сказки. Даже самые отчаянные непоседы забыли, что ещё недавно любили бегать и скакать. Бабушка рассказывала нам и о наших отцах. Мы плохо помнили их или вовсе не помнили, как Энеджан и я, А она говорила о них так, словно все они были её сыновьями, Внешность описывала, характер, привычки, вспоминала разные случаи из их жизни, и мы любили отцов и гордились ими.

А как стремились все заслужить одобрение бабушки Садап, с какой радостью брались за чистку курека! И любая работа была в удовольствие, если потом нас ожидала её справедливая похвала.

Сейчас я понимаю: старая Садап была мудрым педагогом. Именно она стала нашей первой воспитательницей, и трудодни, которые начисляли за нас Нургозель, по праву принадлежали ей.

О том, что на свете жили великие поэты Махтумкули́ и Кемине́, мы впервые узнали от бабушки Садап. От неё мы услышали множество туркменских сказок, остроты знаменитого узбекского поэта Навои́ и любимого героя восточных анекдотов Ходжи́ Насредди́на. Убогая тёмная мазанка этой слепой старушки была настоящей школой для нас.