Марек Хласко - Красивые, двадцатилетние

• Название: Красивые, двадцатилетние
• Автор: Марек Хласко
• Жанр: Современная проза

---

— Ты еще жив. Может, удастся тебя спасти.

Зрачки умирающего помутнели. На прозрачных висках выступили бисеринки пота. Дыхание становилось все отрывистее, а сложенные на груди руки начали слегка подергиваться, как задние лапки лягушки, внезапно вытащенной из воды.

— Кто меня привез сюда?

— Люди.

— Всегда-то они вмешиваются, когда не просят. Так бы все уже было кончено.

Немного погодя доктор произнес:

— Все и так кончено.

Натянул простыню на его лицо и разогнулся. Закурил, глубоко затянувшись дымом; табак был крепкий и отдавал горечью. «Холодно, — думал он, — если не потеплеет, то и вправду загнемся». Он потер озябшие руки и сел к столу. Вынув из ящика журнал учета, принялся искать фамилию умершего.

Вошла сестра с кружкой в руке.

— Вот ваш кофе, — сказала она. — Пейте, пока горячий.

— Ты б еще дольше канителилась, — сказал он в ответ. — Даже кофе не можешь быстро заварить, как будто это не знаю какое искусство. За это время наш друг успел попасть в рай. Позвони в морг, пускай забирают. И кофе не расплескай. Где сахар?

— В ящике, — сказала она, ставя перед ним дымящуюся кружку. Подошла к аппарату на столе и начала набирать номер; несмотря на все усилия, ей не удавалось скрыть дрожь — руки ее мелко тряслись. — Морг? — спросила она деревянным голосом. — Берите каталку и быстро сюда.

Положив трубку на рычаг, она тяжело облокотилась на стол. Глаза ее были устремлены на доктора. Тот молча размешивал ложечкой сахар.

— От чего он умер? — тупо спросила она.

— Смерть наступила в результате отравления газом.

— У вас нет сердца.

— Ради удовлетворения твоего любопытства завтра же готов сходить на рентген.

— Зачем вы так?

Он приподнял набрякшие веки.

— Тебя там в твоей школе разве не учили не задавать глупых вопросов и не облокачиваться на стол?

В дверях появились двое санитаров с каталкой; один долговязый, второй низенький, со смешной круглой головой. Они подошли к покойнику.

— Невелик, — заключил высокий.

— Зато симпатичный. Похож на одного вратаря из Скерневиц, — сказал низкорослый и подмигнул сестре. Она отвернулась.

— Твой размерчик, — сказал высокий. — Интересно, нога у него как — тоже тридцать седьмой носил? Эй ты, осторожней.

— Я вот думаю, какой ящик ему закажут: с обивкой или без?

— Поспорим? Я говорю — с обивкой.

— Заметано. Спокойной ночи, доктор. Пока, сестричка. Кончай ты по нем убиваться. Лучше мной займись.

— Спокойной ночи, — сказал доктор. Он провожал их взглядом, пока за ними не закрылась дверь.

— Я этого не вынесу, — сказала сестра и резко встала. — Когда я заканчивала это чертово училище, думала, люди способны сострадать друг другу. Доктор?

— Слушаю.

— Неужели милосердия не существует?

— По мне, люди делятся на тех, кого спасти удается, и тех, кому уже не помочь.

— Ужасно. Бедняга отходит, а вы пьете кофе. А эти амбалы спорят, какой гроб ему купят родственники — с обивкой или нет. Я этого не вынесу.

— Вынесешь, — сказал доктор. — У тебя воображения не хватит представить, сколько всего может вынести человек. — Он встал и расправил плечи, широко зевнул. Размеренным шагом прошелся по комнате. — Выпиши ему свидетельство о смерти, — сказал он сестре. И не принимай все так близко к сердцу. Выпей валерьянки или брому, в общем, выпей чего-нибудь.

— Ладно, — сказала она упавшим голосом. Вид у нее был довольно жалкий: губы кривились, как у ребенка, готового вот-вот разразиться безудержным плачем, под глазами обозначились темные круги. В ее поникших плечах, в склоненной над столом шее, в руках притаилась усталость. Внезапно она подняла голову.

— Неужели так много?

— Что?

— Так много можно вынести?

— Тебе сколько лет?

— Двадцать.

— Вот поэтому ты и спрашиваешь.

— А когда человек перестает удивляться?

— Никогда.

— Так зачем все это?

— Низачем.

Зазвенел звонок: на доске вызовов выскочила циферка три. Сестра встряхнула головой, как человек, внезапно вырванный из сна, и тяжело поднялась.

— Из третьей кто-то вызывает, — сказала она. — Мне надо идти.

— Иди. Как-нибудь переживу.

Сестра вышла, покачивая всем своим тяжелым, крепко сбитым телом. Он посмотрел ей вслед и подумал: «Ничего не выйдет, дорогуша. Ни-че-го, хоть бы таким манером по звездам ходила. Все правда: у тебя невысокий лобик, короткий вздернутый носик, тяжелые веки и крупный рот, и плоский живот, позволяющий тебе так красиво ступать, и взгляд твой обещает так много, когда ты смотришь своими коровьими глазами, и ты так замечательно пахнешь, словно булочки, только что доставленные из пекарни, и запах этот даже здесь, среди этого паскудства, перебивает все другие запахи. Но в этом деле ты как пить дать еще несмышленыш. О таких, как ты мечтают, школяры в старших классах, и я тоже мечтал до поры до времени, пока не встретил такую, как ты — с такими же глазами и так же пахнущую. Бедные пышнотелые коровы. Мало того, что лежите колодой, так еще рожать вам приходится в страшных муках, тогда как худышки — в базарный день гроша ломаного никто бы за них не дал — любят и рожают как птицы».

Доктор подошел к окну и снова прижался лбом к стеклу. Он всегда так делал, когда чувствовал себя окончательно вымотанным во время ночных дежурств, когда казалось, еще минута — и он плюхнется на пол, как тряпичная кукла, которую выронил ребенок За окном густела звенящая От мороза ночь. Месяц спустился ниже и метался по крышам; над колокольней костела дрожала в морозной мгле Большая Медведица.

Доктор повернул голову и посмотрел на койку, где только что умер человек. Кровать уже была застлана чистой простыней, белой и холодной. «Немного же от тебя осталось, — подумал доктор и горько усмехнулся. — Вот, значит, как, чертов ты Вертер, всего ничего. А если бы ты мог знать наперед, что это будет так выглядеть, решился бы ты на такой шаг? Своей избраннице ты сотворил колоссальную рекламу — то-то радости ей будет по ночам; она станет рассказывать про тебя каждому своему приятелю — не ради всякой женщины травятся газом; она будет рассказывать о тебе даже в моменты оргазма, говенный ты Вертер из провинциального городка, а я, хоть мы и дружили с тобой пять лет, не в состоянии думать сейчас ни о чем другом, как только о том, что дьявольски хочется спать; и нет мне никакого дела до разговоров, сплетен, презрения и жалости, которые после тебя остались. Единственное, что я могу тебе пообещать: я заставлю- таки немного покричать твою Лотту, когда буду делать ей выскабливание. Теперь аборты разрешены, и мне незачем заглушать ее крики, давая маску с наркозом. Думал ли ты об этом? Чуток сплетен. Чуток воспоминаний, в которых ты непременно будешь другим, чем в жизни. Но обещаю тебе, — я приложу максимум усилий, чтоб поскорей все забыть. А тебе приходило такое в голову, дорогой мой Вертер?»

В комнату вошла сестра.

— Старичок, седой такой, лежит у окна в третьей палате, — жалуется, что не может помочиться. Что ему посоветовать?

— Спроси, сколько ему лет. Потом придешь и скажешь мне.

Сестра вышла. Он снова заходил по комнате, упрямо меряя ее по диагонали твердым шагом. Потом подошел к застекленному шкафчику с тускло поблескивающими никелированными инструментами, привалился к нему плечом и, стоя так, продолжил свой мысленный разговор с умершим: «Так-то, мой бедный Вертер. Интересно, каким образом ей это удалось? Ревность? Обман? Изводила тебя чем-то, о чем я не знаю и мне уже никогда не догадаться? Почему ты раньше этого не сделал? Несколько лет назад, когда мы оба были моложе? Все прекрасные порывы молодости потом кажутся просто глупостью. Ничего не поделаешь, золотой мой. Мы этим переболели, и я, и ты. И говорю я с тобой сейчас как мертвец с мертвецом. Но все-таки, чем она взяла тебя? Хотелось бы знать, какие такие страсти она в тебе разбудила? Может, я чего-то не знаю? Ох, страсти. Красивое слово. А что такое страсть? Что она означает? Пять лет назад, приехав в эту дыру, я был совсем другим. Иначе думал, чувствовал, говорил. Не догадывался, что кроме злости и отчаяния от жизни ждать нечего. Бродил по грязным улочкам и мечтал, как этот городок будет выглядеть через двадцать лет. Мысленно возводил дома, прокладывал новые улицы, строил стадионы, парки, школы, музеи и общественные туалеты. Сносил костелы, крушил распивочные и строил трудовые лагеря для алкоголиков; я собирал с неба звезды и рассеивал ими тьму ради всех и каждого в отдельности. Мне до всего было дело. Как ты думаешь: может это иметь что-то общее со страстью?»

— Доктор, — сказала сестра, входя в комнату. — Он говорит, ему шестьдесят два года.

— Кто? — очнувшись от задумчивости, рассеянно спросил доктор.

— Ну, старичок, который жалуется, что он не может помочиться.