Валерий Шумилов - Живлй меч или Этюд о Счастье. Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста

• Название: Живлй меч или Этюд о Счастье. Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста
• Автор: Валерий Шумилов
• Издательство: ИПК «ПресСто»
• Жанр: История
• Год: 2010

АННОТАЦИЯ

«Живой меч, или Этюд о счастье» – многоплановое художественное повествование из эпохи Великой французской революции – главной социальной революции Европы, заложившей политические основы современного мира. В центре романа-эссе – «Ангел Смерти» Сен-Жюст, ближайший сподвижник «добродетельного» диктатора Робеспьера, один из создателей первой республиканской конституции и организаторов революционной армии, стремившийся к осуществлению собственной социальной утопии справедливого общества, основанного на принципах философии Ж.-Ж. Руссо.

Среди других героев книги – убийца Цезаря Брут, «Наполеон Крузо», бывший император Франции, сосланный на остров св. Елены, маркиз де Сад, «герой трех революций и двух материков» генерал Лафайет, парижский палач Сансон, «подстигающей национальной бритвой» – гильотиной по пятьдесят человек в день, и даже сам товарищ Сталин, чуть было не осуществивший танками Рабоче-Крестьянской Красной армии свою великую мечту о всемирной революции на практике.

---

Шарль Анрио слышит глухой удар ножа и видит, как падает третья голова. Стук, с которым она шлепается в корзинку, никому, кроме него, не слышен, – все заглушает гудение толпы, рокот барабанов и крики осужденных. Толпа хорошо слышит только падающий нож, ну и, может быть, стук доски и следующий за ним стук падающего ошейника. А вот стука голов не слышит никто.

В четвертый раз гремит нож, и Шарль Анрио поднимает глаза вверх и следит за скользящим снова вверх лезвием. Металл огромного треугольника уже потерял свою сверкающую чистоту, – он все еще блестит под солнцем, но теперь его остро отточенный край запачкан красным.

Красные капли падают на доску с ножа, вознесшегося над эшафотом, на помост, попирающий площадь. Он велик и массивен этот нож. Он вознесен, кажется, на такую высоту, что, если смотреть на него снизу с мостовой, он кажется прокалывающим небо. И он очень тяжел – два человека вдвоем с трудом смогли бы поднять его. Он мало напоминает старый добрый палаческий топор. Скорее, он похож на лезвие огромной крестьянской косы.

Сансон усмехается – он вспоминает еще одну карикатуру на себя, где он изображен в виде крестьянина-косаря, скашивающего траву-людей на большом колосистом поле. Коса… а он – косарь? Смешно. В той пошлой картинке явно не обошлось без намека на госпожу Смерть, которая тоже изображается с косой (ну как на общеизвестных лубках «Пляски Смерти»). А ведь форма лезвия была подобрана не сразу – методом проб. Сначала нож был серповидным, но опыты с трупами в Бисетре подтвердили преимущество скошенного лезвия. И подсказал его не кто иной, как тиран Людовик. «Ваш нож, господа, будет лучше резать, если вместо полулунной формы ему придать форму треугольника, вот так…» – Сансон хорошо помнил эти слова короля и то, что последовало за ними: царственная рука резко прочертила по рисунку лезвия нового устройства, предназначенного для механического отрубления голов, скошенную прямую линию.

В пятый раз падает и поднимается нож, а Шарль Анрио все еще думает о короле. Какая у него была толстая шея, у этого царственного толстяка… А вот в голове было, по-видимому, совсем немного. Дантон, конечно же, был прав, потребовав показать свою голову народу, – она у него этого стоила. Но с головой короля все же сравниться не могла. Сансон помнил, как он обошел помост гильотины по окружности, держа в вытянутой правой руке голову последнего монарха Франции. Это был почти счастливейший миг в его жизни: он отрубил, как самому заурядному уголовному преступнику, голову французскому самодержцу!

Но стоп… Шарль Анрио делает знак помощникам, уже втащившим по лестнице шестую жертву – того самого молодого человека в изодранной батистовой рубахе с перекошенным от страха лицом, чтобы они обождали. Пора приступать к обмывке люнета.

Уже почти весь эшафот запачкан кровью. Кровь буквально хлюпает под ногами. Ее капли, просачиваясь сквозь доски помоста, сквозь щели корзины для голов, тонкими струйками стекают на землю под эшафотом и собираются в большой яме под помостом, закрытой железной решеткой. Хотя это и невероятно, но Сансону порой в мгновения вот такого затишья кажется, что он слышит, как падают эти капли: кап-кап… кап… – и это очень раздражает его. Правда, бьющего в нос запаха гниющей в ямах под эшафотами крови, о котором столько судачили парижские любители посплетничать, Шарль Анрио почему-то никогда не мог почувствовать. То ли все дело было в его многолетней привычке, то ли сам этот запах был всего лишь плодом воображения некоторых слишком чувствительных любителей порассказать «палаческие ужасы». Таких всегда было в достатке. Конечно же, думал Сансон: человек, увидев перед собой острое лезвие, которое сейчас вонзится в его шею; прижимаясь к скользкой от крови доске; ощущая на себе кровавые, засыхающие на ходу руки его помощников, может вообразить что угодно, – прибавить к запаху свежей крови и экскрементов еще и трупный, – но ведь все дело в том, что с того света не возвращаются. Всякие ужасы о гильотине придуманы теми, кто еще не успел с ней познакомиться.

Глядя на больное от страха лицо шестого номера, Сансон думает о том, что напрасно, напрасно осужденные изводят себя ожиданием казни еще задолго до рокового момента, напрасно они так быстро переходят черту, отделяющую жизнь от темного провала нежизни. Ведь в самом мгновении смерти нет настоящего ужаса. Сансон не верил, что обезглавленный чувствует боль. Да, бывали случаи, когда отрубленные головы моргали глазами или открывали рот, но это были всего лишь посмертные конвульсии, – и в этом Шарль Анрио, сам немного разбирающийся в медицине, был согласен с обоими докторами-филантропами – Луи и Гильотеном, – обезглавливание – самый легкий вид смертной казни. Так что бояться нечего, номер шестой…

Только один лишний миг Сансон смотрит «клиенту» в глаза, и только-только Барре, стоявший сбоку от Сансона, в очередной раз поднимает веревку с ножом, а уже окровавленные части гильотины очищены, – и в следующее мгновение молодого человека уже в почти бессознательном состоянии (Шарль Анрио определяет это по бессмысленным глазам) привязывают к доске.

Нажимая на рычаг, Шарль Анрио окидывает одним взглядом «поле сражения» и видит, что теперь задействованы все его помощники. Теперь наконец-то работа пошла в полную силу. И они молодцы, – думает Сансон, – ему, как главному распорядителю, почти что нечего делать – все действия его команды отработаны до механистического совершенства. Один помощник стоит у лестницы, принимая из рук жандармов очередного номера (седьмого), двое привязывают его к доске, двое очищают окровавленные части (Ларивьер окатывает их водой, а Граммон размашисто сметает большой малярной щеткой с деревянных частей гильотинного станка капли воды вперемешку с каплями красной влаги), двое кладут труп в ящик и один поднимает веревку с ножом. Сансону остается выполнять самое ответственное – нажимать на рычаг.

Он и нажимает его… А потом и еще раз… И еще… И еще… Так проходят седьмой, восьмой, девятый, десятый и одиннадцатый номера…

Двенадцатым номером опять оказывается женщина. Ее крик разносится по площади. Она бьется в конвульсиях на руках помощников Сансона. И тогда шедший совершенно спокойно впереди нее какой-то потрепанный санкюлот, по виду – рабочий-грузчик, тоже впадает в неистовство: начинает бешено кричать, разбрасывая могучими плечами команду Сансона, – его рот открыт, он трясет головой, глаза выкатились из орбит, сальные волосы растрепались, – и тогда Жако со всей силы бьет его по шее рукой, – после чего, подхватив обмякшее тело, он и Легро в один миг швыряют его на доску и толкают ее вперед, кое-как стараясь привязать жертву уже в лежачем положении.

Но крик не замолкает – женщина все еще кричит, и пока его команда пытается управиться с ней у доски, Шарлю Анрио удается рассмотреть ее лицо. Несмотря на искаженные от смертельного ужаса черты, он видит, что она молода и красива. Когда-то на него, а совсем недавно и на его помощников это еще производило впечатление. А теперь… Теперь только беременным дают еще немного пожить…

Доска опускается, ошейник зажимает тонкую белую шею. Крик не прерывается ни на мгновение, даже тогда, когда жертва видит внизу совсем рядом от себя страшные отрубленные головы в корзинке под люнетом, – видимо, в этот момент жертва уже ничего не понимает, – и только гремящий нож обрывает крик на высокой ноте.

Тишина приносит облегчение, нож поднимается, труп убирают, – но Сансон все еще думает о том, что как странно на месте прекрасной женской головки на, видимо, не менее прекрасном теле видеть лишь безобразный обрубок белой кости, омываемой хлещущей струей крови. Впрочем, он размышляет об этом недолго – до следующего номера.

Это монах… Или священник… Хотя по грязной и превратившейся в какие-то лохмотья рубахе этого не понять, но Сансон видит лоснящуюся под жарким парижским солнцем еще не вполне заросшую тонзуру, и его вдруг охватывает легкое раздражение. После красивой женщины – уродливый толстяк, идущий по счету тринадцатым… Но вообще-то для монаха это хорошее число – у самого Спасителя было всего двенадцать учеников, и тринадцатым в их команде был Иуда… Так что ступайте в Небесный Иерусалим, ваше преподобие, и прикажите и нам приготовить там место…

Сансон следит за падающей в корзину головой и за тем, как она находит себе место среди других голов, и поднимает глаза вверх лишь тогда, когда шею очередной жертвы зажимает ошейник. Он вновь не успевает рассмотреть ее лица, что вошло в привычку Шарля Анрио еще с незапамятных времен «ученической» молодости (и подумать только, разве раньше могло случиться такое, чтобы палач не видел лица казнимого преступника?!). Но вообще-то если понадобится, он сможет увидеть любую голову в корзинке, в том числе и ту, лица которой не успел рассмотреть. Да, он сможет ее рассмотреть, думает Шарль Анрио Сансон, нажимая на рычаг в четырнадцатый раз.