Элиас Канетти - Человек нашего столетия

• Название: Человек нашего столетия
• Автор: Элиас Канетти
• Издательство: «Прогресс»
• Жанр: Публицистика
• Год: 1990
• ISBN: 5—01—002099—8

В сборник одного из крупнейших австрийских писателей XX века, лауреата Нобелевской премии (1981) Элиаса Канетти вошли отрывки из мемуаров и дневниковых записей, путевые заметки, статьи о культуре, фрагменты из книги политической публицистики «Масса и власть».

Как и в недавно опубликованном на русском языке романе Э. Канетти «Ослепление», главная тема этой разнообразной по жанру прозы — жестокая и трагическая связь человека и современного мира.

Рекомендуется широкому кругу читателей.

---

Когда он пишет, геккончик выскальзывает из его кармана и развлекается на потолке. Пока тот пробегает над ним туда и сюда, он записывает фразу за фразой; время от времени он посвистывает геккону или тот ему.

Когда все кончается, когда ему ничего больше не приходит в голову, геккончик забирается обратно в карман.

У меня нет готовых ответов: мне в любом случае пришлось бы искать и подбирать.

Моя вера еще впереди.

Газетная пилюля: глотаешь — и она растворяется в тебе вместе со всеми своими новостями.

Неясный, ускользающий зверь. Хорошо знаком по результатам своих действий; неопределенного вида, переменчив в размерах, быстроте перемещения и весе. Не вполне ясно, жив он или жил неоднократно прежде. Звуки, издаваемые им, сохранились в снах.

О дружбе с владыками и о том, какое влияние она оказывает на историков, на поэтов. Увлекательнейшая тема. К таким дружеским взаимоотношениям восходит традиция некритичности в отношении властителей. Почему такие случаи, как Прокопий[228], столь редки? Было ли больше «тайных историй», подобных написанной им? Где они? Пропали?

Он пробудился. До 75 он все смотрел сны, был все в одном и том же сне. Он проснулся, вылупился из своего кокона и понимает то, что желают сказать другие. Это лишь ненадолго, но он понимает их всех. Понимает настолько хорошо, что никого не проклинает. Он не говорит ничего, потому что проснулся. Он понимает и слушает.

А тем, что отрекаются от взрывов, раз и навсегда, навечно, — куда уйти и где укрыться им?

Нет больше лесов для отшельника, и рис в чаше для подаяний напитан ядом.

Он сожалеет о многом. Но раскаиваться на публике — нет, это значило бы не раскаиваться ни в чем.

Мелочный: вместо того чтобы принять вызов смерти, он придирается к старости.

И это чудище тоже хочет жить долго, 200 лет, говорит она.

Вместо зубов у него во рту сидят слова. Ими он и жует. Эти никогда не выпадают.

Не в том дело, насколько мысль нова; важно, насколько нова она станет.

Кому была польза от Ницше? Его не исказили, он воздействовал так, каков был.

Его час в этом столетии, вызванный к жизни его писаниями, миновал.

Или же лучшим из людей следует считать такого, который не видит выхода для себя, потому что безуспешно пытался помочь найти выход другим?

Нужно ли полностью проникнуть в жизнь другого, чтобы суметь увидеть себя?

И приходит время, с возрастом, когда свобода твоей духовной активности простирается лишь на два шага назад и на два вперед. Назовем это периодом стесненного ареала. Но и этот период может приносить богатую добычу тому, кто прежде охотился на обширных территориях.

Теология небытия. Он разрушает все подряд, чтобы быть самому.

Думать о вещах не новых так, будто они никогда до сих пор не существовали.

Фразы, переставшие быть его собственностью, — вот это фразы!

Он пишет лоханями и выплескивает это, отвернувшись, на своих читателей. Они ведь и хотят намокнуть, говорит он, однако у меня самого нет никакого желания это видеть.

Столько можно всего рассказать, что становится стыдно за богатство собственной жизни, и потому умолкаешь.

1982

Даже в наигранной скромности есть польза: она помогает уверенности других.

Наиболее концентрирован из всех поэтов, которых я знаю, Бюхнер. Всякая его фраза нова для меня. Каждую я знаю, но она для меня нова.

Хотя он и не воспринимает больше ничего нового, учебный зуд не оставляет его. Пока он упорствует в этих усилиях, он не чувствует себя умершим.

Опасности все накапливаются, каждая в отдельности стала чудовищно огромной. Каждая распознана и поименована, каждая исчислена. Но ни одна не обуздана. Многим людям живется хорошо. Дети умирают от голода. Кое-как еще можно дышать.

То, что он обязан кое-чем своей прежней жизни, вовсе не означает, будто он считает заслуживающей внимания прежнюю жизнь других.

Испанское в Стендале, его итальянская жизнь, на французском языке XVIII века. Большего и пожелать невозможно.

Если все обстоит так, как в твоей жизни, если ничто не минуло, — то куда же девать все это человечеству?

К чему вспоминать? Живи теперь! Сейчас! Но я ведь и вспоминаю лишь затем, чтобы жить сейчас.

Все больше интересного, все недоступней познание, с каждым днем ему достается капелькой меньше, все больше и больше каплет мимо и исчезает, впитываясь не в него; как жадно тоскует он по тому, что мог бы знать!

Ни одного животного я не обнял. Всю жизнь с мучительной жалостью думал о животных, но ни одного не обнял.

Старайся не судить. Изображай. Ничего нет отвратительней осуждения. Всегда оно таково либо этако, и всегда — мимо. Кому известно довольно, чтоб осуждать другого? Кто достаточно бескорыстен для этого?

Пессимисты не скучны. Пессимисты правы. Пессимисты совершенно ни к чему.

За пять минут Земля может обратиться в пустыню, а ты все тянешься к книгам.

Чаще всего читаешь сегодня слово «пытки».

Ты совершенно не человек этого столетия, и если что-то есть в тебе значимого, так это то, что ты так и не склонился перед ним. Может, однако, тебе и удалось бы что-нибудь сделать, если бы, сопротивляясь, ты все же покорился этому веку.

Как рассказчик мягкий и добрый, он завоевал себе доверие человечества, за два месяца до того, как оно взлетело на воздух.

Беспечное размножение, эта глубочайшая слепота природы, размножение бессмысленное, безумное, беззастенчивое и тщетное, поднимается до закона лишь через объявление уничтожению бескомпромиссной ненависти. И коль скоро размножение не слепо более, коль скоро всякое отдельное и единичное обретает для него ценность, оно тотчас наполняется смыслом. Чудовищный аспект «Больше! Больше! Больше! Ради уничтожения!» переменяется в «Да святится всяческое единичное — больше!».

Прежде чем обернуться распадом, смерть — конфронтация. Мужество — принять ее вызов, всей тщете наперекор. Мужество — плюнуть смерти в лицо.

Его опыт, с давнишних пор: всякий раз как усиливаются его насмешки над смертью, она отнимает у него что-либо дорогое.

Чувствует ли он, что предстоит, или это возмездие? Чье возмездие?

К словам, сохранившим свою невинность, к тем, которые он может произносить без опаски, принадлежит само слово невинность.

Может быть, ты возвратил подробности ее достоинство. Может быть, это единственное твое достижение.

Возможно, его привлекает всякая вера, а потому, возможно, и нет у него никакой.

Пышное великолепие мышления, будившее в нем подозрительность. Блеск и диалектика — слова, музыкально родственные.

Если бы Бога не было, и он возник бы теперь!

Хочешь забыть о нем, так никогда и не найденном тобой?

С этим не поспоришь: в древних культурах его больше всего интересуют их боги.

«Знание жизни» — не такая уж обширная премудрость, и могло бы без всякой жизни быть почерпнуто из одних лишь романов, скажем, из Бальзака.

С ослаблением памяти обшелушивается все когда-то придуманное. И остаешься в итоге с одними унаследованными общими местами, отстаивая их с таким жаром, будто это открытия.

Коли прожил достаточно долго, то существует опасность подпасть под власть слова «бог», просто потому, что оно всегда было тут.

Что-то есть нечистое в этих сетованиях на опасности нашего времени, будто они могли бы послужить нам для оправдания собственной несостоятельности.

Нечто от этой нечистой субстанции содержалось от начала в плаче по умершим.

Существуют различные причины того, что художник склоняется к образам. Одна из них, важная и серьезная, коренится в протесте против разрушения, другая, пустая и курьезная, — в самовлюбленности, жаждущей на разный манер отразить себя самое.

Обе причины выступают в тесном сплетении, от соотношения их зависит, приходят ли к образам значительным и сильным или к тщеславным и пустым.

Что записывается как «окончательное», менее всего является таковым. А вот неуверенному или, может, поверхностному, беглому — недостающее придает жизнеспособности.

Назад, к завершенным, спокойным фразам, уверенно стоящим на ногах, а не протекающим по всем щелям.

Музиль — мой разум, как с давних пор были некоторые из французов. Он не ударяется в панику либо не подает виду. Стоек перед грозящей опасностью, как солдат, но понимает ее. Восприимчив, но непоколебим. Кого страшит мягкость, может укрыться у него. И не стыдно при мысли о том, что ты мужчина. Он не только лишь внимающее ухо. Он умеет ранить молчанием. Его оскорбления успокаивают.