Элиас Канетти - Человек нашего столетия

• Название: Человек нашего столетия
• Автор: Элиас Канетти
• Издательство: «Прогресс»
• Жанр: Публицистика
• Год: 1990
• ISBN: 5—01—002099—8

В сборник одного из крупнейших австрийских писателей XX века, лауреата Нобелевской премии (1981) Элиаса Канетти вошли отрывки из мемуаров и дневниковых записей, путевые заметки, статьи о культуре, фрагменты из книги политической публицистики «Масса и власть».

Как и в недавно опубликованном на русском языке романе Э. Канетти «Ослепление», главная тема этой разнообразной по жанру прозы — жестокая и трагическая связь человека и современного мира.

Рекомендуется широкому кругу читателей.

---

Все тот же страх, вот уж семьдесят лет, но всегда за других.

У него не идет из головы, что, может быть, все напрасно. Не то чтобы он один — все.

Но несмотря на это, он способен продолжать жизнь лишь так, будто это не напрасно.

Не избежать никакого истолкования. Тебя выворачивают в угоду любому. Возможно, ты и существовал только для того, чтобы тебя извратили.

Народы обнаруживают то, чем обязаны друг другу. Празднества долговых обязательств.

Год, состоящий из островов.

Самое тяжкое для того, кто не верит в Бога, — что некого поблагодарить.

Больше, чем для своих бед, в Боге нуждаются для благодарности.

Скверная ночь. Не хочу читать, что записано этой ночью. Наверняка это было слабо, наверняка запретно, но все же успокоило меня.

Сколько позволительно сказать для собственного успокоения и какие это имеет последствия?

Ты не единственный из тех, кто не забывает. Сколько ты обидел таких же впечатлительных, которым никогда не перешагнуть через это.

До сих пор из всех древних народов египтяне и китайцы интересуют его больше всего: эти пишущие.

Великолепна в Шопенгауэре его обусловленность очень немногими ранними моментами, никогда не забываемыми им, никогда не подвергающимися искажению. Все последующее не более чем солидная орнаментика. Он ничего за ней не скрывает. И ничто не является неосознанно. Он читает, ища подтверждения раннему. Никогда не узнаёт он нового, хотя постоянно учится. Ему бы и за сто лет не выносить первоначального.

Каждый день еще один пытается отгрызть кусок от его имени.

Разве никто не знает, до чего это горько на вкус?

И как только те, кому понятен весь ужас власти, не видят, в какой громадной степени она использует смерть! Не будь смерти, власть оставалась бы безобидна. Вот они и ведут речи о власти, воображая, что атакуют ее, и оставляют смерть в сторонке. До того, что они почитают данным от природы, им дела нет. Да не бог весть что эта их природа. Я себя неважно чувствовал на природе, когда она изображала из себя неизменяемую, а я почитал ее за таковую. Сейчас, когда повсюду, со всех сторон и во всех направлениях натыкаешься на ее изменяемости и измененности, я чувствую себя еще хуже, потому что ни единому из ее преобразователей неизвестно, что именно никогда и ни под каким видом преобразованию подвергаться не должно.

Совсем нет, не убывает для него из-за грозящей опасности значение минувшего, напротив, он прощупывает его все дальше назад, будто там можно найти то место надлома, которое нужно знать для того, чтобы успешно противостоять угрозе.

Но существует много надломов и каждый — в своем роде единственный.

Обязательно ли время от времени совершать по отношению к себе предательство, признавая невозможность осуществления своих начинаний и делая из этого подобающие выводы? Почему значительно больше симпатии вызывают люди, которые неспособны на это, которые верят себе, так сказать, насмерть?

Художник, чье искусство — в бездистанционности: Достоевский.

Наиболее ярко каждое время проявляется в том, что выражающий его современник не принимает в нем.

Форма «Массы и власти» еще станет ее достоинством. Продолжи — и ты разрушил бы эту книгу своими надеждами. Такою, какова она есть, ты вынуждаешь читателей к поиску их собственных надежд.

Он хотел бы самоотречения, не отказываясь от своих произведений. Квадратура поэта.

1983

Там люди живее всего — умирая.

Там люди появляются в обществе строем, считается бесстыдством показываться в одиночку.

Там каждый, кто заикается, должен еще и хромать.

Там всякая фраза вытекает из предыдущей, а между ними — столетие.

Располосованные религии, конспективно притиснутые друг к другу, лишенные живого дыхания и тем извращенные.

Как чудесно выделяется буддизм на фоне теорий наших жизнеотрицателей!

Отвращение к жизни, да, но с тысячью историй перерождения.

Больше всего тебе хотелось бы — какая скромность! — бессмертия, чтобы читать.

Ему жаль каждого слова, которое умрет вместе с ним.

Понять одно-единственное имя.

Наиболее чреватое следствиями в Аристотеле: его обстоятельность.

Письмо, делающее счастливым. Сразу вслед телефонный разговор с написавшим. И письма как не бывало.

Никому не ведомо тайное сердце часов.

Наистраннейшим человеком из всех, кого я знаю, представляется мне в настоящее время X. Он сердится на меня за то, что я через 50 лет после огненной смерти Петера Кина все еще в него не превратился.

Сколько ты мог бы прожить без восторга? Еще одна причина для возникновения богов.

Необычайнейшим из зажившихся был Ницше, двенадцать лет не знавший о собственном существовании.

«Фортуна» всем уже стала не ко двору. На земле для нее больше нет места.

Неотвязное подозрение о том, что Земля должна достигнуть определенной плотности человеческого населения, до этого ей никак нельзя разлететься на куски.

Всякое место, не мешающее складываться фразам, цело. Разбитые места несут невнятицу.

Если все сходится без зазора, как у философов, то утрачивает всякое значение. Разобщенное ранит и становится важным.

С тех пор как опасность так близко, сетования ему ненавистны.

Он оставался в одиночестве до тех пор, пока не появился на свет.

Вчерашний день, наполненный ужасом от нависшей опасности: этот сбитый самолет.

Так, именно так все может начаться и тотчас закончиться. И нет слова для этого, нет хода событий, нет длительности.

Уж так ли заслужили мы это? Случается что-нибудь по заслугам? Сами мы — последняя инстанция? Свело это нас с ума? Было все с самого начала безумием? Было ли начало? Или уже был конец?

Как долго еще будет прятаться Бог?

Можно ли еще что-то изобретать, не боясь изобретенного?

С каким удовольствием он бы сам повыспросил тех, которые набрасываются на него именно с этой целью.

Столь многих знает он лучше себя и все-таки опять и опять возвращается к себе самому, которого хотел бы знать.

Надо жить так, словно все будет продолжаться. В самом деле надо? Даже если ежечасно думаешь о том, что через 50 лет может не быть больше ни одного человека?

Он может еще говорить «человек», еще не отворачивается с омерзением и скукой.

Слышать этого он не в состоянии.

Люди, способные прокрадываться вслед за каждой его мыслью. И что только они делают со всем этим?

Чего ты боишься? Разрушения, еще не имеющего названия. Как было бы просто, если бы мог выручить Бог. Нежданно-негаданно он помогает: чтобы иметь возможность молиться ему и дальше, верующие хотят спасти Землю.

Слишком много прошедшего. Душит.

А как великолепно было прошедшее, когда начиналось.

Лучше становиться не собирается. Но, может, хотя бы помедленнее?

От каждого года по двенадцати капель. Все кап да кап. А что за камень?

По недоразумению угодил в историю литературы. Уже не отскрести.

Запоздалый эффект разговоров, будто лишь днями позже понимаешь то, что сам же и сказал.

Слова, раскрывающиеся лишь понемногу.

Слова, что тотчас здесь, будто выстрел.

Слова, под влиянием осмоса изменяющиеся в воспринявшем.

Для параноика нет путей-перепутьев. Все внешнее становится частью его внутреннего лабиринта. Он не может из себя выбраться.

Затеривается и пропадает, не забывая о себе.

Иной раз говоришь себе, что все, мол, сказано, что можно было сказать. Но тут раздается голос, хотя и говорящий все то же, но это — ново.

Тогда с легким жестом поднялась со своего места нежность и все взрывы смолкли.

1984

«Можно, по-видимому, утверждать, что тот, кто неспособен сочувствовать радостям и горестям всех живых существ, и не человек вовсе».

«Цуредзурегуса»[229]

От слов и фраз он берет себе одни жилы и расплескивает их кровь.

Высокое чудо человеческого духа: воспоминания. Это слово так волнует меня, будто само оно, древнее и позабытое, было снова возвращено из небытия.

Брох сделал Зонне[230] своим Вергилием. Разве нельзя мне назвать его без околичностей и уловок — по имени?

Кто посмел сорвать с лика египетских богов маски животных?

Отец в обличье волка, мой первый Бог.

Животные! Животные! Да откуда тебе знать их? А по всему, что ты не есть, но чем охотно побыл бы на пробу.

Он больше не желает придумывать никакого другого мира, даже и такого, что был бы волнующим я чудесным. Есть один только этот.

Что будет последним? Возмущение? Боль? Чувство благодарности? Отмщение?