Сергей Юрьенен - Сделай мне больно

• Название: Сделай мне больно
• Автор: Сергей Юрьенен
• Жанр: Русская классическая проза

---

- Что у вас можно?

- Можно все. Кроме того, чего нельзя.

- А нельзя?

- Нельзя ставить под вопрос нашу с вами дружбу. Ваше военное присутствие. Вашу систему, нашу тоже. Про секс нельзя - если как Буковски.

- А кто это?

- Вот этот, - показал Пал на снимок под стеклом - пропойца рядом с указателем "One way". - Что еще? Социография - такой популярный у нас жанр "условий существования". Можно, но в рамках приличий. Психография тоже. Когда пишешь о будапештском дне, о наркоманах, проститутках или, не знаю... изображаешь свою собственную агонию - это если и проходит, то с трудом. Хотя редактор формально независим, ему могут позвонить сверху, из отдела ЦК: "От публикации советуем воздержаться". И этот человек, даже если он либерально, даже оппозиционно настроенный, скорее всего, последует совету. Обе стороны при этом свои телефонные контакты не афишируют: цензуры нет... Официально.

- А что же есть?

- Сотрудничество сторон. Руководства с оппозицией. Обеим выгодно. Оппозиция зарабатывает деньги. Руководство - либеральную репутацию. Ничем при этом не рискует. Маяковских у нас нет. К штыку перо здесь никто не приравнивает. К лезвию приравнивают. Безопасной бритвы. Которой сами же себя пытают. Мазохисты, но тихие, спокойные и очень комильфо: вот наша литература. Ленин был за терпимость партии к писателю, ведь так? Ленин был прав. На терпимость жертва ответит самоцензурой. И стороны сольются в садомазохическом танго - к взаимному удовольствию. Ваши сталинисты этого еще не понимают. Разве что Андропов, национальный наш герой. Друг Кадара, крестный отец "кадаризма", спаситель Венгрии, Юрий Владимирович, кстати, и у писателей наших довольно популярен. Если он сменит того, кто сейчас, венгерской модели вам, может быть, действительно, не избежать. Приготовь веревку. Или запасись бритвенными лезвиями... Уф, - выдохнула Иби, закончив перевод, и потянулась за сигаретой, к которой Александр поднес огня, после чего сказал:

- Выходит так, что или Венгрия - или война... Дилемма! А интересно, Иби, какова его позиция?

Иби перевела ответ:

- Он вне игры.

- Outsider, - подтвердил Пал и произнес еще один монолог по-венгерски.

- Уедет он отсюда, - сказала Иби. - Когда кончится карантин секретности после армии. Что, по рождению, он как-никак американский гражданин и, в отличие от отца, здоров как бык. Что Будапешт для него слишком sophisticated?. Этот барочный социализм ему осточертел. Лучше небоскребы и вульгарный гиперреализм. Пусть бьют кастетом - не подушкой. Что все равно его удел как писателя - подпольные журнальчики, и двадцать долларов за рассказ, но там хоть будет интересно в смысле опыта. Кроме мазохистов, там и садисты есть. Живые люди. И вообще его позиция: "The worse, the better"?.

- А Кика поедет?

Пал пожал плечами.

- Спроси у нее.

Не дожидаясь вопроса, немая Кика заговорила по-английски, и довольно словоохотливо. Что лично она ребенка хочет. А где - индифферентно ей. Не хочет в Будапеште? К черту Будапешт. Согласен в Бронксе? Пусть Бронкс. Плевать. Она уверена, что свалки в Штатах будут интересней.

Пал вышел проводить их на галерею.

Они пожали друг другу руки, а Иби он, как принято между друзьями в Будапеште, расцеловал в обе щеки.

Дом был построен вокруг двора-колодца и сверху накрыт стеклянным сводом, который был разбит местами и зиял бессонной пештской ночью. Они вызвали лифт. Не доехав до них, кабина застряла. Они спустились по лестнице и мимо мусорных баков вышли на улицу. Железные шторы магазинчиков были опущены и замкнуты. Тускло мерцали камни мостовой.

Из машины она открыла ему дверцу. Прежде чем сесть, Александр положил на заднее сиденье портрет работы Кики, который, при полном безразличии автора, подарил ему андеграундный писатель.

На портрете, кстати, был не он.

Петефи.

* * *

Она включила зажигание:

- Куда, мой повелитель?

- А все равно.

- Поедешь со мной в ад?

- Avec plaisir?. Он будет на двоих?

- Не считая комодоров.

- А кто это?

- Церберы. - Она засмеялась. - Ты ведь в отель не должен возвращаться?

- Не должен никому и ничего. Свободный человек. По крайней мере, до крика петуха.

- Петух не закричит.

Он засмеялся.

Они выехали на проспект. Фонари, высоко выгибая люминесцентные лампы, освещали потоки машин по обе стороны от осевой. Вертикали рекламы, витрины, оживление.

Пятница вечер.

Ее ноги лежали под рулем разъединенно, голые до бедер. Он положил ей руку на колено. Нога дернулась и тормознула. Их тряхнуло. Она засмеялась.

"Фольксваген" перед ними был с австрийским номером.

Он снял руку.

- Положи обратно.

- Боюсь за твой "Трабант".

- А ты бойся.

Он положил обратно.

- Трогай.

Она смотрела прямо перед собой. Смена педалей и скорости то расслабляла, то напрягала мускулы бедра. Он ласкал ее кончиками пальцев чтобы не перевозбуждаться. С внутренней стороны кожа была нежной и теплой. Он закрыл глаза, следуя за повышением температуры, и на руку дохнуло испариной жара.

Бедра под юбкой раскрылись навстречу. Он втиснулся ладонью, сжимая источник жара и разводя пальцы, чтобы ощутить вширь. Он слышал скрежет своих ногтей об искусственную кожу сиденья под ее тяжестью.

- Прикури мне, пожалуйста.

Он открыл глаза, извлек руку, прикурил две; одну поднес ей и почувствовал, как ее губы сжались вокруг фильтра. Затормозив у перекрестка все за тем же "фольксвагеном", она приподнялась с сигаретой во рту, задрала юбку и всунула большие пальцы под резинку белых трусов. Одним движением спустила их до бедер. Нагота сверкнула, как при фотовспышке. Голым задом шлепнулась обратно, вынула сигарету и выдула дым, который натолкнулся на лобовое стекло. Включился зеленый, и она поехала - со спущенными трусами. Свет приборной доски озарял растянутый коленями вырез перепонки, вогнутый с обеих зазубренных сторон - такой барочный.

Она стряхнула пепел на пол.

- Трогай! - Голос ее сел. - Как тогда, за танком...

Вместо этого он протянул руку к ее трусам. Провел по этой вогнутой кривой. Перепонка была двойной - как бы кармашек. Он ввел туда три пальца и потрогал их снаружи подушечкой большого. Сквозь тонкую ткань. Затягивался сигаретным дымом и трогал с обеих сторон оставленный влажный оттиск.

- Французские, - сообщила она насмешливо, и он ответил:

- Осязаю этот факт... Джойс, который "Улисс", был, говорят, фетишистом дамских трусов. Носил с собою кукольные и постоянно прогуливал их на пальцах по столикам парижских кафе.

- Подарить тебе эти? Будешь их прогуливать в Москве.

- По столикам Центрального Дома литераторов?

- Например.

- Вообще-то я не очень фетишист.

- Но очень, по-моему, садист.

Философично он произнес:

- Что есть садизм?

- Он еще спрашивает!..

Александр упрямо содержал в пальцах след поцелуя малых губ, разделенный пока лишь тканью.

С площади Кальвина она свернула на проспект Толбухина - советского маршала, который в феврале 1945 взял Будпешт большой кровью. Прожектора на горе Геллерт слева за рекой освещали мемориал Освобождения - женскую фигурку с пальмовой ветвью.

Иби въехала па мост Свободы.

Перед башнями первого устоя сбавила скорость.

- Эти птицы - видишь?

Ажурные башни, к которым восходили стальные синусоиды каркаса, завершались шарами, на которых, черные крылья разняв, сидели орлы. Готовые взлететь, орлы эти смотрели вдаль по Дунаю - каждый в свою сторону.

- Самоубийцы залезают к ним под самые крылья. Чтобы броситься в Дунай.

- Изысканно, - оценил Александр. - И мост имперский.

- Он и назывался Франца-Иосифа. Но мне больше нравится, который справа от тебя. Цепной. Со львами...

Он посмотрел.

- А мне что на моей окраине, - сказал он. - Железнодорожный. Знаешь? По которому уголь возят.

Въехав в Буду, она повернула по набережной направо.

У одного перекрестка рядом оказалась пара на мотоцикле. Пола неопределимого: оба в шлемах, оба в коже, оба в сапогах и скованные одной никелированной цепью, замок от которой железной мошонкой свисал у того, кто - он? она? оно? - стоял над седлом.

Вспыхнул зеленый свет.

Мотоцикл взревел - и узников любви как ветром сдуло. Он сжал до боли в кулаке ее трусы:

- О Господи! Завтра меня здесь не будет...

- Ты будешь.

- Где?

Она сняла правящую руку; сквозь черный шелк блузки она с гримасой боли сдавила левый свой сосок.

- Ici.

Церберы с лаем бросились к ограде, но тут же смолкли и завиляли хвостами.

То, что Иби назвала адом, оказалось на этот раз не голубиным чердаком, не крысиным подвалом, а местом, во всех смыслах, высокопоставленным. Дом, окруженный могучими цветущими каштанами, стоял на краю обрыва. Один из старинных особняков холма Рожадомб - по-русски, Роз. Ключи, сказала Иби, вынимая их из сумки, оставила лучшая подруга, насильно увезенная родителями на озеро Балатон.

На весь уик-энд.

Они вошли.