Любовь Кабо - Ровесники Октября

• Название: Ровесники Октября
• Автор: Любовь Кабо
• Жанр: Русская классическая проза

---

6. НАСТОЯЩИЙ МУЖЧИНА

...Польша после Версальского договора никогда больше не воспрянет. Это гарантируют два величайших в мире государства. Европейские государства должны быть благодарны России и Германии за то, что они готовы превратить этот очаг беспокойства в зону мирного развития... (Из речи Гитлера в рейхстаге 6.X. 1939 г.) Ох, какие были в эту пору газеты! Читать - не поверишь. Мы печатали эту речь Гитлера без всяких комментариев. "Роли, как видите, меняются, говорил Молотов на внеочередной сессии Верховного Совета в ноябре 1939 года. - Германия стремится к миру, а Англия и Франция развязывают войну, прикрываясь идеологическим лозунгом "борьбы с гитлеризмом"..." Роли менялись. В наших газетах замелькали заголовки: "Антисоветская кампания в Финляндии", "Разгул антисоветской кампании в Финляндии", "Финская военщина распоясалась". Под этими заголовками - "Разгул антисоветской, кампании" - финны заверяли, что "советские предложения продолжают изучаться", что "выход должен быть найден", что "Финляндия спокойно выжидает развития событий". 28 ноября в наших газетах было напечатано крупно, через всю страницу: "Наглая провокация финляндской военщины вызвала гнев всего советского народа". Какая провокация? В чем она заключалась? Об этом не было сказано ни слова. "Войска ЛВО в течение 1.XII продолжали движение вперед". Почему "движение вперед", когда же мы перешли границу? Ощущение было странное: словно это ты сам не успеваешь следить за газетами, что-то пропускаешь, и именно тогда пропускаешь, когда непростительно что бы то ни было пропустить. В Териоках было образовано новое, "воистину демократические" правительство Финляндии. Мы узнали об этом совершенно случайно, и только радиоперехват (в газетах это оговаривалось тщательно: радиоперехват! Перевод с финского!) - только этот радиоперехват позволил нам опубликовать Декларацию этого нового правительства, декларацию, ратовавшую за традиционную дружбу с Советским Союзом. Было это второго декабря. А третьего декабря мы уже подписывали с этим новым правительством Финляндии договор о дружбе и взаимопомощи; на фотографии, сделанной в Кремле, изображен был Молотов, подписывающий решающий исторический документ, рядом с ним Сталин. Ворошилов, Жданов и затертый ими, словно молчаливый заложник, маленький Куусинен; новое, демократическое правительство было представлено только им. Именно к Куусинену адресовали мы взявшегося посредничать шведа: все переговоры должны были вестись отныне только с законным правительством Финляндии! Мы отказывались объясняться с Лигой Наций; генеральный секретарь Лиги Наций "привел целиком клеветническое письмо бывшего финского правительства" и тем самым "высказывал неуважение к Советскому Союзу". Мы были очень обидчивы в эту зиму, очень щепетильны и церемонны! Что сказать! В восьмидесятые годы умны все. Листаешь бесстрастную подшивку и удивляешься: отовсюду торчат белые нитки. Но в конце тридцатых мы знали свое, несложное: мы предлагаем финнам территорию в 70 000 км2 с населением более 100 000 человек, а просим в обмен 4000 км2 с населением 5000 человек. Мы великодушничаем, а финны упираются. Так кто же из нас накаляет международную обстановку, кто провоцирует войну - мы или финны? Знаменитая "линия Маннергейма" проходит в каких-нибудь 32 км от Ленинграда, - какое уважающее себя государство стало бы это терпеть, да еще тогда, когда Англия и Франция грозятся войной?.. И лучшие парни шли на фронт, чтоб протянуть маленькой стране, обманутой своими бывшими лидерами, братскую руку. И Твардовский писал для этих парней - начинал писать - своего "Василия Теркина". И Бернард Шоу выступал на страницах "Ньюс кроникл": "Сталин - единственный человек, который в вопросах мира стоит выше всяких сомнений". Для нас происходящее было нашей биографией, наше теплое, наше живое. Вот так Женька и стояла часов в шесть около запертой булочной в одном из арбатских переулков. Было холодно, вьюжно, ветер пронизывал насквозь, но Женька терпела, только иногда придерживая одной рукой шапку, а другой - воротник у горла, взглядывала наверх, в освещенные окна Тимошиной квартиры. Иногда, желая разглядеть хоть что-то, переходила на другую сторону по неровной, обледенелой мостовой. Но и оттуда, с противоположного тротуара, ничего не было видно, лишь неяркий свет пробивался сквозь плотно задернутые шторы. Олег Томашевский наотрез отказался, чтоб его кто бы то ни было провожал: объяснил, что ему "так легче". Маришке и думать запретил об этом. Это только Женьке даровано было, как величайшая милость, право проводить Олега не до вокзала, нет, но - до входа в вокзал; все это было Тимошей тщательно оговорено. Дверь парадного с силой хлопнула, и Женька подавила готовый сорваться возглас: таким неузнаваемым было бледное, обтянувшееся Тимошино лицо. Олег молча, неверным движением подхватил ее под руку, повлек прочь от дома, словно спасаясь бегством. - Тимоша! - жалобно напомнила Женька. - Не могу я так быстро. - Ох, прости! - Олег почти вовсе остановился. - Ты не представляешь, что я сейчас пережил... Он замолчал, потому что голос выдавал его, дрожал против воли. Да и не мог он об этом говорить - о том, что осталось дома. И обычная толчея у входа в метро, и то, как Тимоша покупал билеты (на фронт - билеты!), и спешащие на работу, ни о чем не подозревающие, обгоняющие на лестнице люди - все было буднично и в то же время странно, потому что вовсе не соответствовало тому значительному, о чем они оба молчали. И в вагоне сидели, не обмениваясь ни словом, только, сняв перчатки, держались за руки. как дети. Дружба!.. И громадный Тимошин рюкзак, привалившись к их ногам, соучаствовал, словно живой человек, в этом сосредоточенном прощании. Кто не знает, что наше метро - самое быстроходное в мире! Вот уже и высокая, двухъярусная станция под тремя вокзалами, стеною плывущие за стеклами вагона, изготовившиеся к нелегкой посадке люди. Кое-как выбрались, расталкивая встречных Тимошиным рюкзаком. Благополучный на вид розовый гражданин раздраженно толкнул этот рюкзак: - Безобразие! - Гнида, - отчетливо сказала Женька. Олег уже увлекал ее в сторону, вправо. Прекратился несмолкаемый грохот колес, никто досуже не разглядывал их, ничьи локти не давили ни справа, ни слева. - Тимоша, Маришка просила... - Не надо! - воскликнул Олег. Пришлось чуть переждать. Почему "не надо", чушь какая-то!.. - Но так тоже нельзя, чудак ты! - Мне так легче. - Тебе! А ей? Тимоша, ты о себе только... - Я сволочь и эгоист. Женька невольно засмеялась - тому, как он это сказал: прочувствованно, в лучшем Тимошкином стиле. "Сволочь", "эгоист"! Он бы еще вспомнил, что он мещанин, - давненько не вспоминал... - Ты все-таки послушай! Маришка просила - очень! - писать часто, каждый день. Как только сможешь, так и пиши - слышишь? Олег бледно улыбнулся: - Я не смогу иначе. Вот сейчас он скажет: "Все". Еще три минуты. Еще две. Еще одна. Тимоша круто остановился: - Все! Слушай, я очень прошу: береги ее. - Конечно, что еще может сказать настоящий мужчина? Все - по самым высоким образцам: и "береги ее", и "я не смогу иначе". - Пусть она будет счастлива. - Береги себя. - Все! - Все. Торопливые, жалкие последние слова, последний взгляд - с высокого вокзального крыльца. Взмах руки, широкая - все как полагается! - улыбка, Тимоша-дурочка - словно не на фронт идет, словно все еще во что-то играет. "Что такое финляндская территория? Узкие перешейки между озерами перехвачены несколькими оборонительными линиями, которые строили три государства... Мы знали об этих трудностях и никогда не думали покончить молниеносным ударом. Делаем мы в среднем по 3.2 км в день, причем главная линия, "линия Маннергейма", в ряде пунктов уже прорвана..." ("Комсомольская правда" от 23.ХII.1939)

7. ВСЕ ТОТ ЖЕ СПОР

Весь этот длинный день Женька только о Тимоше и думала - о том, каким он появился в парадном, весь из судорожных материнских рук. И когда перед вечером ее позвали к телефону - тоже думала об этом, поэтому не сразу узнала с детства знакомый голос. - О господи, Сережка! Сережка Сажин, товарищ школьных лет. Давненько Сергея никто не видел рассеялась бывшая фетилментилкомпання, словно ветром сдунуло все, - не сразу ли после выпускного вечера? - Надо увидеться, - говорит сейчас Сережа, и Женька откликается с готовностью: - Конечно, надо. Где? - Может, в киношку сходим? Пошли в киношку. Встретились в Каретном ряду, у "Экрана жизни". В тесном фойе, раздираемом звуками джаза, стоя плечом к плечу с чужими людьми, Женька весело вглядывалась в знакомое узкое лицо, в то, как Сажица резким движением смахивал со лба челку. Вопросов Сажица не задавал никогда, был верен себе и сейчас: с молчаливым, скромным достоинством являл себя миру. Вопросы задавала Женька. - Как ты живешь? Где ты? - Кончаю Институт связи. Правильно: все они что-то такое кончают. - А как твоя "дорога вверх"? - Какая "дорога вверх"? - Ну, ты мне говорил в школе: "Дорога вверх мне обеспечена". Неужели забыл? Сажица усмехнулся, снисходительный к собственным слабостям. - Детство. Вспомнили "фетил-ментилкомпанню". Вовсе, оказывается, не все рассеялись. Сергей, оказывается, письма получает. От кого? От Юрки Шведова. - А где он? - Не знаешь? - Нет. Он. кажется, уехал куда-то... Сергей помедлил, сказал значительно: - Не по своей воле уехал. - Понятно. Что, спросить, ей было понятно? Свое, немудреное. Лучшие ребята, значит, по первому зову - на Дальний Восток, на финский фронт, куда угодно. Такие, как Спартак Гаспарян, как мужественный ее братишка Тимоша. А такие, как Юрка, злопыхатели жалкие... - Вот, - сказал между тем Сережка и протянул Женьке сложенный вчетверо листок: "Для передачи Семиной". Женька рассеянно развернула его, вгляделась в знакомый летящий почерк. "Дорогая Женя!" - писал ей Юрка. Так же, как из экспедиций когда-то: "Дорогая Женя..." Вчиталась внимательней, рука ее внезапно задрожала, она порывисто протянула листок Сажину: - Возьми! Я эту гадость в руках не хочу держать... - Почему "гадость"? - А ты прочти. Сергей читал: "Дорогая Женя! - Все вроде хорошо: "дорогая". - Узнал о твоем несчастье." Идиот Юрка, сам Сергей об этом сроду не заговорил бы и не говорил! "Не отчаивайся! - Определенно идиот! - ...Я понимаю, как тебе трудно... В жизни ничего уже не осталось... Но поверь: строительство коммунизма огромное счастье, и ты, конечно, найдешь свое место..." - Почему "гадость"? - не слишком искренно спросил Сережа. - Про коммунизм - читал? Хотя бы это! Это не для меня, это для чужого дяди написано. С этим, положим, Сажин не мог не согласиться. Но он любил последовательность и точность. - Ты же дружила с ним. - С кем - с Юркой? Раздался звонок. Публика двинулась занимать места. Женька примирительно тронула Сергея за локоть: - Я тебе это потом объясню. Картина была дурацкая, прямолинейная, как хорошо обструганная доска. Даже хорошие актеры не спасали положения: Абрикосов, Войцик. Муж обманным путем проник в партию, жена бодро разоблачила его. В жизни так не бывает, в жизни сложнее, наверное... ... Возвращались с Садово-Каретной к трем вокзалам пешком. И холодно, и скользко, но надо же людям поговорить! Вот об этом и говорили: в жизни все не так прямолинейно, в жизни сложнее... С этим оба были согласны. Но тут Сергей сел на своего любимого конька, повторил то же, что и в классе когда-то сказал: не понимает он, что такое борьба классов, не доходит до него. Есть люди плохие, люди хорошие. Вот и здесь, в картине, - просто человек... - Плохой? - Не знаю. У него же выхода нет, его за горло схватили. Он не виноват, что не в той семье родился... - Молчи, противно. Беспринципность какая-то... Женька сразу вспомнила, что замерзла, что идти далеко и скользко. Устала все-таки с пяти утра на ногах... - Я тебе объясню, - почему я так про Юрку... Начала рассказывать о том, как новые ее, институтские друзья уезжали на Дальний Восток - беззаветно по первому зову. "Я не могу, я в долгу перед ними. Потому и позиции такой не могу принять, как у Юрки. Когда-то могла, а теперь - не могу. Я принципиальнее стало, что ли..." А сегодня и вовсе одного из лучших своих друзей проводила на финский фронт!.. Женька осеклась, потому что все равно не могла сказать главного- того, каким вышел Тимоша из родного дома. - Близорукий, - сказала она вместо этого. - Всех обманул... На Сергея это не произвело ни малейшего впечатления. - А чего мы лезем, не знаешь? - спросил он. - Чужой земли не хотим, а лезем? - Так провокации же. - Ты поверила? Маленькая страна - и такое огромное государство... Женька даже остановилась: - А ты не веришь? - Я - думаю. - Ты такой же, как Юрка. "Думаю"! Чего тут думать? Черным по белому написано... Сажица пожал плечами: - Мало ли врут! - В наших газетах - врут? - В каких угодно... - Нет, но - в наших газетах?.. У Женьки все это в голове не укладывалось. Она помолчала, потом сказала высокомерно: - Ну, так слушай же! Я, знаешь, тоже - думаю. Даже если бы не было провокаций - даже если бы не было! - мы должны были найти любой предлог. Любой! Должны обезопасить свои границы. Мы имеем право на это: единственное в мире социалистическое государство! Мы других освобождаем, на нас, может, вся надежда... - И все нам позволено? - Все! - Любые средства хороши? - Конечно. - Ну, правильно,- каким-то своим мыслям ответил Сережа. - Ты согласен? - Женька очень обрадовалась: все-таки Сережка Сажин, школьный товарищ... - Нет, не согласен, - ответил школьный товарищ. - Не в этом дело. Согласен, не согласен! Тебе это нравится, а мне - не очень, только и всего. Если надо, я сам умру... Женька хотела сказать: "Кто хочет умирать - уходит". Но промолчала. Не хотела она его обижать. А сверху сыпался снежок - как тогда, после той постыдной линейки, когда Филиппа не хотели, а исключили. Нехорошо, не по-товарищески, а что делать!.. И спор, если подумать, все тот же: что выше - это беспомощное наше "хорошо-плохо, честно-нечестно" или безжалостные, четкие категории, без которых не дойдешь до великой цели. Таков уж мир, в котором мы живем; без них - не дойдешь!.. Сережка и Женька стояли у Женькиного крыльца, замерзшие и не слишком довольные друг другом. Потому что Женька "принципиальнее стала". Потому что Сереге не было до этой принципиальности ее ни малейшего дела. Сергей смотрел из-под косой своей челки исподлобья, совсем как в стародавние времена, упрямо повторял: - Ничего хорошего я в этом не вижу. Не видишь - не надо! Женька нерешительно сказала: - Пойду я, знаешь. Мне пора. - Опять "противно"? Такая ты? - Просто замерзла. - Принципиальная Женька была мягкотела до ужаса: не хотела она никого обижать! Сергей между тем медлил, нерешительно мялся, что-то прикидывал в уме. - Подожди минуту. Не хочу я так уходить. - А как? Решился, полез за пазуху: - Вот, посмотри. Женька поморщилась: - Опять вроде Юркиного письма что-нибудь? - Ага. Вроде. Протянул ей повестку: такого-то декабря, с вещами. Послезавтра! Стоял подчеркнуто скромно. Если и наслаждался произведенным эффектом - вида пытался не подавать. Тоже мальчишка, не лучше Тимоши! - Вот так, Женечка. Стал прятать повестку; на потрясенную Женьку подчеркнуто не смотрел. - А теперь я пойду. Пока. - Подожди. - Ты замерзла. - Не замерзла я! Женька была в отчаянии и не скрывала этого. Молчал - о таком! Целый вечер говорили о чепухе, а теперь он - уходит. Ведь зачем-то пришел - в предпоследний свой вечер!.. - Пойдем ко мне, посидим еще. - Поздно. - Не поздно. - Я ведь что - письмо тебе передать... - Мог бы переслать. - Так - вернее. Тряхнул ей руку, по-прежнему не глядя в виноватые несчастные Женькины глаза. Сделал приветственный жест на прощанье. - Может, напишу. Если хочешь. - Очень хочу. - Привет! Всем, кого увидишь... Ушел. Он был лыжником, Сажица, - вот о чем вспомнила Женька. Лучшим лыжником Первой опытно-показательной школы.