Вадим Фролов - В двух шагах от войны

• Название: В двух шагах от войны
• Автор: Вадим Фролов
• Издательство: Ленинградское отделение ордена Трудового Красного Знамени
• Жанр: О войне
• Год: 1981

Действие повести происходит во время Великой Отечественной войны в Архангельске, где ребята по мере своих сил помогают борьбе с фашизмом.

---

— А я и не горюю, — сухо сказал Антон. Он стоял, опершись локтями на фальшборт, и смотрел на пенистый след от винта. — Нужно мне это командирство, как рыбе зонтик.

— Почему Баланда и Шкерт Кольку выдвинули? — спросил я.

— Ты не понял? — снисходительно спросил Арся. — А я так точно знаю почему.

— А мне наплевать, — сказал Антон.

— Не гордись, паря, — усмехнулся Арся, — не только в тебе дело. Эти обормоты Кольку под себя подмять хотят.

— Ну-у… — недоверчиво сказал Антон.

— Вот тебе и «ну-у», — передразнил Арся. — Баланда у Кольки «американку» выиграл? Выиграл. Или забыли? Три вопросика, два приказика.

— Вот гады! — крикнул Антон. — От этих все можно ждать. Ну, а другие-то что?

— Не сердись, Антон, — серьезно сказал Арся, — но ты сам себя выдал. Хотелось тебе в командирах ходить? Хотелось.

Антон отвернулся и промолчал.

— И вот еще что, — продолжал Арся, — ты не больно-то удивляйся, что тебя не выбрали. Вроде и правильно ты все делаешь, а… свысока, что ли. Вроде ты у нас самый умный да самый смелый… да ты на меня волком-то не гляди, я, может, никогда с тобой об этом говорить не буду. Не нравится ребятам, когда круто берешь…

— А ну вас! — сердито сказал Антон и отвернулся.

— Нет уж, — жестко сказал Арся, — ты дослушай. Вот ты сейчас злой, как… так ты уж сдержись, никому не показывай. Это мы с Димкой тебя просим. А с этими… управимся. Так, питерский?

Я кивнул.

…Через час началась погрузка. Карбас был как пришибленный и так виновато поглядывал на Антона, что тот не выдержал и сказал громко, чтобы слышали все:

— Ты дурака не валяй, выбрали — значит, дело делай и не горюй, если что — поможем.

Он хлопнул Кольку по плечу, а мы с Арсей переглянулись. Карбас сразу повеселел и стал покрикивать на ребят, но и сам от работы не отлынивал таскал побольше всех.

Грузили на «Азимут» соль в мешках, целые бочки и клепку — выгнутые дощечки, из которых бочки собираются; грузили пустые ящики и доски для ящиков; грузили тюки — большие, но не тяжелые: боцман сказал, что в них стружка, чтобы перекладывать ею птичьи яйца; таскали брезентовые солдатские палатки и просто куски брезента, корзины, продовольствие, инструменты…

Не знаю, как ребята, но я с трудом поднимал тяжести, ноги дрожали, в глазах мелькали черные точки. Только я скорее дал бы разорвать себя на части, чем признался бы кому-нибудь в этом. Потом без ног валился на койку и засыпал намертво, без снов.

Как-то вечером на причал пришла мама. После того как я совсем перебрался на «Зубатку», мне было очень трудно с ней — такая она была грустная и встревоженная.

Она хотела поцеловать меня, но на причале стояли ребята, мне почему-то стало стыдно, и я отстранился. Мама смутилась, на глазах у нее появились слезы, и тогда я плюнул на свой дурацкий стыд, сам обнял ее и поцеловал.

— Ну, что ты, мама, в самом деле… — пробормотал я.

— Не обращай внимания, — виновато сказала мама, — это я так… А знаешь, я на работу поступила.

— Да? — обрадовался я и подумал о том, что теперь она не будет часами стоять у окна и глядеть в одну точку. — А куда?

— В Управление порта, машинисткой, — ответила мама.

— Машинисткой? — удивился я. В Ленинграде мама преподавала историческую грамматику в университете. Кому теперь нужна была историческая грамматика?

— А что? Я очень даже неплохо печатаю, — с гордостью сказала мама.

Тут я наконец догадался спросить, как она себя чувствует.

— Ничего, — коротко ответила она. — А от папы тебе привет. Он сказал, чтобы ты берег себя…

Уверен, что ничего подобного отец не говорил. В те немногие вечера, что я бывал дома, я его не видел, и на факторию он тоже ни разу не приходил. Это было обидно, но я сказал только: «Спасибо, и пусть не беспокоится».

Мы помолчали, потом она спросила:

— Ну, как ты здесь? Трудно?

— Нормально, — ответил я.

— А как кормят?

— Паек экспедиционный.

— А мальчики хорошие?

— Отличные.

— Ну, это хорошо.

Мы опять замолчали. Не клеился как-то разговор. Потом мама встрепенулась, открыла свою сумочку и достала сложенное треугольником письмо.

— Боже мой, — сказала она, — чуть самого главного не забыла: тебе письмо. От Ирочки… Но странно — не из Ленинграда, а из какой-то деревни.

Я сунул письмо в карман и охрипшим голосом сказал:

— Потом прочту.

— Хорошо, — сказала мама.

Заладила она: «хорошо» да «хорошо». Мы еще немного поговорили о том, о сем, а в общем-то почти ни о чем, и на прощание она спросила дрогнувшим голосом:

— Когда отходите?

— Не знаю.

— А проводить-то можно будет?

— Наверно, — ответил я. Сегодня утром всезнающий Славка рассказывал, будто слышал, как спорили насчет проводов Громов и Людмила Сергеевна. Громов был против — дескать, слез не оберешься, а кому они нужны эти слезы, расстройство одно и нарушение дисциплины. Людмила Сергеевна возражала, говорила, что это жестоко — не дать матерям попрощаться. К чему они пришли, Славка уже не слышал.

Так вот мы стояли, пока кто-то из ребят не крикнул:

— Эй, Соколов, давай в шлюпку!

— Иди, Дима, — сказала мама.

Я быстро поцеловал ее и присоединился к ребятам. На «Зубатке» я нашел укромное местечко между кормовым трюмом и надстройкой и достал из кармана письмо. Адресовано оно было вроде как у Ваньки Жукова — на деревню дедушке: «Архангельск, порт, Соколову Константину Николаевичу, для Димы». И совсем непонятный обратный адрес: «Ст. Шексна, Вологодской области, село Никольское. «Госплемрассадник». Н. П. Петраковой, для Ирины».

Я сидел, не открывая письма, и думал. Отец Ирины в первые дни войны ушел в народное ополчение, и после открытки, которая пришла через неделю, никаких известий от него не было. И мама ее была на фронте, как военный врач. Ира не хотела уезжать из Ленинграда, пока жива была бабушка… Но почему какой-то «Госплемрассадник»? Вологодская область — это совсем недалеко от Архангельска… Я раскрыл треугольничек Ириного письма. Вот что в нем было:

«Здравствуй, Дим!

Наконец я могу написать тебе. Помнишь, перед самой войной мы с тобой прочитали «Педагогическую поэму» Макаренко. Помнишь, какой лозунг был у мальчишек, когда им становилось трудно? «Не пищать!» И вот я сейчас еле-еле удерживаюсь, чтобы не «запищать». Все-таки удерживаюсь. Но тебе я немного поплачу, потому что ты меня поймешь. Ты меня всегда понимал, и поэтому мы с тобой так крепко дружили. Ведь мы настоящие друзья, Дим?

И может быть, кроме тебя и тети Нины, у меня никого больше не осталось. Мама моя погибла, и о папе ничего неизвестно.

Вскоре после твоего отъезда умерла бабушка. Я пришла из очереди за хлебом, а она уже совсем холодная. И похоронить я ее не могла, потому что сама попала в госпиталь. Я упала в парадной, и меня нашли там сандружинницы. 15 июня наш госпиталь эвакуировали в Вологду. О том, как мы туда добирались, я ничего не могу написать — не помню. А в Вологде меня нашла моя тетя Нина и увезла в деревню. Помнишь, еще в начале войны мы видели на улице Халтурина огромное стадо племенных быков и коров? Их тоже эвакуировали. Они еще так жутко мычали. С ними тогда ушла и тетя Нина. Она ученый-животновод. Сейчас я живу у нее, и она отпаивает меня молоком, так что я уже чувствую себя гораздо лучше.

И мучает меня не горе (оно у всех сейчас есть), и не то, что я больна: у меня что-то нехорошо с легкими, но я думаю, что скоро поправлюсь. Меня больше всего мучает то, что я сейчас такая бессильная. Все что-то делают, а я — нет. Лежу, как чурбашка, в окно смотрю да молоко дую. А ведь обязательно, обязательно сейчас каждый должен что-то делать, хоть немного, а должен! Не ныть, не хныкать, а сжать зубы и приносить пользу. Сегодня тетя Нина обещала принести мне какую-то работу: вести учет, переписывать ведомости. Это я могу. А потом, когда встану, буду помогать ей на ферме. Надо нам всем быть сильными, иначе нельзя, иначе победы не будет. Правда, Дим?

Ты обязательно напиши мне подробное письмо. Я очень скучаю без тебя. Помнишь нашу скамейку у Инженерного замка? Я ее часто вспоминаю и тебя тоже.

Передай привет своим маме и папе. Твой друг Ира».

Я прочитал письмо, в горле у меня застрял комок, и я никак не мог его проглотить. Я подумал о том, что у Иры всегда был красивый и четкий почерк — я еще смеялся и говорил, что все отличницы пишут одинаково. А это письмо было написано неровными, отходящими друг от друга буквами, значит… значит, ей здорово плохо.

Я спустился в трюм и сел писать ответ. У меня вначале дрожали руки, когда я писал, но я изо всех сил старался, чтобы письмо было бодрым. «Не пищать!» Черт возьми, попробуй не запищи на ее месте! И не знаю я, как надо писать в таких случаях. Утешать? Да как утешишь! И нужно ли?

Я написал, что она обязательно поправится и, конечно, будет помогать нашей победе. Написал, что, может быть, отец ее жив, даже наверняка жив, просто они потеряли друг друга, ведь город в блокаде и не все письма доходили, а сейчас она и не в Ленинграде. Я написал, что тоже стараюсь приносить пользу и вот сейчас еду в экспедицию. Рассказал я про Арсю, Антона и других ребят и посмеялся над собой, как меня еще ветром качает, когда тащу какой-нибудь мешок, — это чтобы она не подумала, что я расхвастался, и чтобы ей не было обидно, и еще чтобы посмешить ее немножко…