Вадим Рабинович - Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух

• Название: Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух
• Автор: Вадим Рабинович
• Жанр: Религия

---

Геометрия была ориентирована на землемерие (обучение приемам вычисления площадей треугольника, четырехугольника, круга); но главным образом геометрией было описание земли и населяющих ее существ. А преподавалось это по Бестиарию - "Физиологу", иллюстрировавшему стихи Библии. Так сказать, наглядная нравственно-аллегорическая агитация за мир, понятый как творчество бога - как чудо сознательной фантазии творца. Еще один дидактический инструмент для вызволения из человечески греховного материала благочестивого человека. Правда, ценой выхолащивания из природы ее самоценной (как это поймут спустя века) значимости. "Символическое значение животных важнее, чем факты о них, - считает Р. М. Грант. - "Глаза души" заменили глаза чувственного восприятия". Но только "глаза души", собственно, и учат, и учатся воспринимать свет истины для "просвещения" ученика, внимающего учителю. Глаза чувственного восприятия могут другое - изучать объективированный мир. Но эти глаза понадобятся не сейчас, а лишь спустя четыре или пять столетий - на пороге Нового времени.

Понятно: школьная программа, конечно же, не могла не опираться на обязательный библиотечный минимум учебников. И этот список был. Он называется по первым словам - "Священник у алтаря", а его автором считают Александра Неккама. Приведу из этого списка только то, что может пригодиться нам.

"Школяр, начинающий обучение свободным искусствам, должен завести двойные таблички и записывать на них все, достойное запоминания. За небольшие проступки мальчика следует слегка ударять лозой по рукам; розгами же наказывать только в случае крайней необходимости. Не должно прибегать к кнуту или "скорпиону", дабы не перейти меру в наказании". Опробованные в деле правила обучения. Но главное - соблюдение меры, и потому правила эти совершенны, то есть истинны. Далее следуют книги греческих и римских авторов, долженствующие помочь изучению школьных тривиума и квадривиума. Эти сочинения емко и экономно аннотированы. "Начала" Евклида, например, охарактеризованы так: "Далее следует переходить к теоремам геометрии, которые в искуснейшем порядке расположил в своей книге Евклид". Вновь акцент сделан на "порядке", притом "искуснейшем". И это - в зеркале содержания, конечно, - очень важно в контексте предельно формализованной в средние века науки учить.

И еще. Все книги, данные в списке, рекомендуют читать. Все - читать (то есть видеть); и только одну - священную книгу - слушать, то есть воспринимать на звук как творческое Слово, видимое только очами души и сердца, умным зрением, проникающим за пределы очевидного: "Желающий перейти к небесной странице, к этому времени человек уже зрелого сердца пусть слушает (именно слушает, а не видит, читая. - В. Р.) как Ветхий, так и Новый завет... А какую огромную пользу приносит книга псалмов, этого ни один язык не в силах выразить достаточно полно словами. Тот же, кто хочет услышать Новый завет, пусть слушает Матфея с Марком, Луку и Иоанна, письма Павла с каноническими письмами, деяния апостолов и апокалипсис Иоанна". Зрительно-слуховой образ обучения.

Школьная программа была незыблемой, а вот переходы из школы в школу были делом обычным (XII век). Это были ваганты, составившие культурные верхи духовного сословия, - искатели лучшей школы с лучшей ученостью. Про одного из них, ученика знаменитого Фулберта Шартрского, говорили: "Он собирает знания по школам, как пчела свой мед по цветам". Порядок собственно учебного процесса - свободный выбор места научения. Культурная флуктуация в век культурного переворота. Здесь же принципиально новая форма - пристанище этой самой средневековой учености: университет ХII-ХIII веков, в котором предстоит учиться бедному школяру-ваганту. Это были дотоле невиданные корпорации учителей-магистров и учеников-школяров. Ученый цех (университетское ученое сословие) - аналог цеха средневековых ремесленников: школяр-ученик; бакалавр-подмастерье; магистр или доктор - мастер. Это именно учительско-ученическое, сбитое в корпорацию, ученое сословие. Но и наоборот: ученическо-учительское, потому что сегодняшний ученик - завтра учитель, сам непрочь поучиться на ученого Maстера - например, у прославленного Абеляра, покинувшего собор Парижской богоматери и пустившегося по Европе учить: учить вчерашних учителей. Уча учиться - формула жизнедеятельности этого странного люда: от школяра до магистра или доктора (как, впрочем, было и в корпоративных сообществах цеховых ремесленников: от ученика до мастера). (Я сказал: уча учиться. И сказал не точно: учить и учиться - но только порознь. Учитель - он же ученик. Ученик - он же учитель. Но не в отношении к самому себе - не у самого себя учиться. Иначе это совсем иные - новые - времена. Уча учиться - формула средневековая, но только в такой вот расшифровке.)

Ученые люди стали обычными людьми в Европе XIII века. (Уже не вполне век нашего повествования, но к нему как раз и подошли те века, о которых главная речь.) Ученость - массовое явление общественной жизни в Европе той поры. "Так совершилось в Европе первое перепроизводство людей умственного труда, обслуживающих господствующий класс; им впервые пришлось почувствовать себя изгоями, выпавшими из общественной системы, не нашедшими себе места в жизни", - пишет Ле Гофф. Именно из этих изгоев рекрутировалось ученое вагантство. Жесткий порядок, в твердых границах которого воспроизводилась эта ученость, пришел в соприкосновение с ученостью социально неустроенной, люмпен-подобной и потому относительно свободной, готовой прибрать к рукам предмет для собственного дела: ученый человек (учащийся и учащий - в указанном смысле) это свое казавшееся пустым ученое умение во имя отнюдь не пустого смысла готов приспособить к какой-нибудь полезной вещи - к вагантским песенкам, например, начавшим расшатывать сработанное на века здание средневекового мира. Полая с виду, ученость - какой-никакой, но предмет. Ученые скитальцы, облаченные духовным званием и потому неподсудные светскому суду, ваганты славили собственным песенным делом латинскую лиру, апеллируя к светскому "вежеству" уже выученных господ - светских и духовных. Авессалом Сен-Викторский жаловался, что у епископов "палаты оглашаются песнями о подвигах Геркулеса, столы трещат от яств, а спальни - от непристойных веселий". Так ученость впускала в свои пустые пространства незатейливые радости мира. А мир, напротив, овладевал "вежественной" наукой ученого слова. Но и то, и другое было единой текстосозидающей жизнью средневековых ученых людей. Странно: безупречно вышколенная ученость оказалась закваской этого человеческого - в мире и в лоне церкви - брожения. "Школяры, - говорил монах Гелинанд, - учатся благородным искусствам - в Париже, древним классикам - в Орлеане, судебным кодексам - в Болонье, медицинским припаркам - в Салерно, демонологии - в Толедо, а добрым нравам нигде". Яснее не скажешь: ученость сама по себе; добрые нравы - тоже. И только потому - их новое, восстановительное средостение, в результате которого и ученость, и добронравный мир могут стать взаимно иными. В недалекой перспективе - "Сумма теологии" Фомы Аквинского - нерушимый и последний, как думал ее автор, образец ученой мысли. Двери университета обитель и крепость средневековой ученой касты - распахнулись. В большой мир вещей, каждая из которых - теперь уже не только след творческой мудрости божией, но, может быть, хороша сама по себе. А так это или не так, сможет сказать только ученый, обратившийся к вещи прямо и "на ты", исследующий ее сущность, а не выявляющий в слове, через слово и при помощи слова ее запредельный смысл. Но все это - только возможность, осуществить которую предстоит совсем иным временам. Да и сама эта возможность обнаружила себя в XIII - верхнеграничном для средневековой учености - веке.

А пока ученое сословие неукоснительно рассчитывает учебный процесс в собственном цехе - университете: оно - раздельно - учится и учит правильно учить и правильно учиться. А чтобы дела шли лучше, университетская корпорация свято хранит свою автономию, хотя и живет под присмотром церкви; интернациональна, но не чужда покровительства светской власти; переезжает с места на место, уча и учась, потому что нища и не владеет никаким имуществом - даже зданием; свободна в главном - в собственной сфере: производстве и воспроизводстве учености как таковой. Но и жесткая в технологически рациональных разработках этого дела, потому что ради него - с прицелом на сокровенный смысл, конечно, - она и есть. И тогда предмет знания действительно может стать (потом станет) всепоглощающей почти исследовательской страстью выученного, вышколенного интеллектуала последующих веков. Как музыкант, абсолютно владеющий грамотой своего дела, может теперь подумать о созвучии душ - своей собственной и исполняемого им композитора. Порядок во имя воли, воли свободного, высвобожденного дела. Университетская вольница во имя ученой порядочности: камень к камню, слово к слову, волосок к волоску...