Михаил Михеев - В мир А Платонова - через его язык (Предположения, факты, истолкования, догадки)

• Название: В мир А Платонова - через его язык (Предположения, факты, истолкования, догадки)
• Автор: Михаил Михеев
• Жанр: Публицистика

---

Чем же обусловлено символическое истолкование всякого уклонения от предписываемых норм поведения? С одной стороны, конечно, строгой регламентируемостью всех сторон жизни человека, погруженного внутрь народного сознания и культуры. С другой стороны, оно совершенно очевидно осложняется также и "занятостью" именно этих уклонений от нормы, их явной закрепленностью за способами специального (колдовского, мистического) воздействия человека на события в мире или же вообще с практикой "левого" поведения в данной культуре (Б.А.Успенский). Вот, к примеру, именно один из таких случав, служащий как бы своеобразным противовесом к правилу (510):

(1787) Когда женщина отнимает ребенка от груди, она одевает рубаху наизнанку (задом наперед) и говорит: "Как я перевернула (отвернула) рубаху, так пусть отвернется (имя рек) от груди".

Когда сами нарушения нормы поведения становятся нормой - служа знаком уже в рамках иной семиотической системы и осознаваясь как случаи особого, мистического воздействия, тогда совершение данного действия без специального умысла, просто по небрежности или неведению, может представать как опасное видимо потому, что оно - став значимым! - вполне может быть нагружено (кем-то другим, без ведома человека, какими-то злыми силами) - иным, посторонним смыслом и использовано для совершения вредоносных для человека действий. Связь запретного и сакрального в культуре хорошо известна [Фрейд, Зеленин]. Видимо, чем более значимым является воздействие с помощью такого, нарушающего обычный ход событий действия, тем более табуированным, по контрасту, может почитаться и сам запрет.

Но кроме того, везде здесь очень важно, на мой взгляд, явное использование метафоры, т.е. переноса по сходству. Если вернуться к примете 529, то метафорический перенос, происходящий в ней, можно описать следующим образом:

что с нетерпением ожидает всякий родитель от своего ребенка - как проявления и доказательства его способностей - это того, когда он наконец заговорит. Но проявление способностей ребенка может чем-то сдерживаться. Первобытный человек видит здесь происки злых сил и ищет возможность их умилостивить или же как-то вывести ребенка из-под их влияния. Нарочитое нарушение правила по отношению к одежде ребенка выполняет явно магическую функцию - ему приписывается способность как-то "симпатически" влиять на свободное развитие речи, освободить ее от всех мешающих преград. Метафора состоит в том, что застегивание одежд отождествляется - по сходству - с препятствованием речи ребенка.

Другое правило:

(605) Когда режешь что-нибудь ножницами и оставляешь их открытыми, в доме будет ссора.

Тут налицо следующее отождествление (попробую восстановить исходную внутреннюю форму этого суеверия, как мне кажется, "лежащую на поверхности"):

так как ножницы состоят из двух браншей, они могут быть уподоблены, как здесь, семье (или мужу с женой). Магия состоит в том идущем далее отождествлении, что соединенные вместе бранши как бы символизируют согласных друг с другом супругов, а разъединенные (особенно забытые в таком состоянии, по неведению) символизируют "разошедшихся" супругов или - обратно - даже сами могут вызывать ссору, размолвку между ними>.

Или вот придание смысла бессмысленному, казалось бы, действию:

(855) Если малый ребенок качает пустую колыбель, в этом доме родится еще ребенок.

Это примета с ясной внутренней формой. Вот ее, так сказать, предпосылки:

;

;

;

рядом с колыбелью. Непосредственно рядом с колыбелью, т.е. подобен ей в каком-то смысле - хоть и хронологически ей предшествует - именно младенец (любой младенец или следующий ребенок, долженствующий родиться>;

ребенка вообще, или же как подходящего в данном случае - просто следующего по счету ребенка>.

Итак, все эти мифологические представления, исходно не обладая никаким смыслом (или являясь явными отступлениями от нормы и целесообразности действия), нагружаются смыслом именно в ритуализованном поведении, проходя через сознание носителей культуры как значимые отклонения от норм, а не простые случайности. Всем им подыскивается тот смысл, который устраивает данное общество (или его идейных руководителей, вождей) в плане регламентации (унификации) общего поведения.

Но этот смысл подыскивается, тем не менее, не просто так, совсем не произвольно и бездоказательно, "все равно какой", а - на основе сходств и подобий (хотя в дальнейшем, будучи уже затверженными и освященными традицией, ритуалы могут лишаться живой внутренней формы и прозрачности). То, что в чем-то похоже на интересующий людей (привлекающий общественное внимание) предмет, ситуацию, - просто-напросто отождествляется с ним. Доказательством тождества всегда выступает ощущаемое носителями языка (и культуры в целом) сходство замещающего символа и - замещаемого им предмета или явления реальной жизни.

Собственно говоря, на той же самой базе, но только с более строго проверяемыми условиями - т.е. на базе сходства - строится и универсальная абстракция отождествления в науке. В связи с этим хорошо было бы проследить, как в народном сознании через приметы и язык рождается понятие причинности, как из метонимий, т.е. простой последовательности во времени (post hoc ergo propter hoc) и достаточно случайной смежности событий в пространстве ("рядом, стало быть вместе, или вообще то же самое"), а также из метафор и внешнего сходства ("в чем-то похожи, значит явно связаны друг с другом"), как из всего этого рождается идея закономерности и причинности.

Вот снова сложный комплекс метафор и метонимий, на которых строится оправданность в народном сознании магического действия:

(365) Чтобы завязать рты соседям (т.е. чтобы они перестали сплетничать?), ловят лягушку в источнике, из которого те черпают воду, зашивают ей рот красной ниткой и опять бросают в колодец.

Заметим: вообще говоря, лягушка сама по себе не отличается таким свойством, как способность разглашать тайны или выбалтывать чужие секреты. Символическое действие оказывается похожим на свой аналог в реальности, только если принять следующие допущения:

;

;

.

Но каков умысел таких символических уподоблений? - Косвенно дать понять соседям, что их толки неуместны и их бы следовало прекратить? - Но здесь вряд ли имеется в виду, что сами соседи увидят эту лягушку с зашитым ртом в колодце. (Более того, это может считаться даже недопустимым?) Скорее, все-таки, главное в том, что после выполнения ритуала его участники начинают верить сами, т.е. уверяют себя), что толки так или иначе должны прекратиться.

Или вот примета, в которой смешаны и поэтическое сравнение, и знание привычной связи явлений:

(1706) Зимой деревья, сожженные днем в печи, оставляют ночью свои листья на окне.

Что тут изначально имеется в виду и может быть принято в расчет в данном комплексе мыслей?

1) ;

2) ;

3) ;

4) .

Тут подыскивается в целом правдоподобное объяснение такому событию, которое более толкового объяснения в рамках народных представлений вообще наверно иметь не может. Метафорический перескок делается в одном месте. Причем метафора могла бы быть и более парадоксальной: чем сравнение неожиданней, тем оно больше "царапает, задевает" наше восприятие, привлекает к себе внимание. Санкционированная парадоксальность метафорического построения берется на вооружение первобытным мышлением и поэзией, но отвергается наукой.

Этот экскурс в область народных верований из представлений о причинности можно в заключение сопроводить комментарием Витгенштейна к прочитанной им "Золотой ветви" Фрэзера:

"Подумаем над тем, как после смерти Шуберта его брат разрезал его партитуры на маленькие кусочки и раздарил эти кусочки размером в несколько тактов любимым ученикам Шуберта. Такой поступок, как знак пиетета, столь же понятен, как и прямо противоположный: если бы партитуры сохранялись в неприкосновенности, никому не доступные. И даже если бы брат сжег партитуры, это тоже можно было бы понять как знак пиетета. Церемониальное (горячее или холодное) в противоположность случайному (тепловатому) отличает пиетет" (Витгенштейн 1948: 254).

В том, что касается ритуального, правила человеческого поведения складываются именно таким образом - разложением события на дуально противопоставленные ряды, а причинность уже подверстывается, задним числом под эту условно принимаемую конвенциональность.

Повторяя схему мысли Витгенштейна, разругавшего книгу Фрезера за высокомерное отношение к мыслительным способностям первобытных, можно то же самое отнести и к следующей мысли Леви-Брюля:

"Когда мы хотим объяснить какой-нибудь факт, мы в самой последовательности явлений ищем те условия, которые необходимы и достаточны для данного факт. Когда нам удается установить эти явления, мы большего и не требуем. Нас удовлетворяет знание закона. Позиция первобытного человека совершенно иная.[177] Он, возможно, и заметил постоянные антнцеденты (предшествующие явления) того факта, который его интересует, и для действия, для практики он в высшей степени считается со своими наблюдениями, однако реальную причину он всегда будет искать в мире невидимых сил, по ту сторону того, что мы называем природой, в метафизике в буквальном смысле слова[178]".