Руслан Белянцев - Дети проходных дворов

• Название: Дети проходных дворов
• Автор: Руслан Белянцев
• Жанр: Современная проза

Роман о первой любви, школьниках эпохи конца перестройки. В нем все главные события страны глазами подростка. В нем первый поцелуй, первая сигарета, первый бокал вина, первые разочарования и победы. В нем все мы. Все, кто были в прекрасном мире по имени Юность.

---

— Тащите завтра чистые кассеты и еще один магнитофон, перепишем у меня дома после уроков. У меня еще "Алиса" и "Наутилус" есть. — резюмировал Димка. — Дайте спички, подкурить.

Дима движением заезжего фокусника вытащил из кармана своего пиджака чуть помятую сигарету с надписью "Marlboro" и после трех-четырех затяжек, покашливая, пустил ее нам по кругу. Пока еще никто из нас, кроме Димки, курить не любил, но пробовали все и считали это занятие явным проявлением мужества.

Так, с подачи Димкиного брата, у нас в квартирах завелись записи ленинградской волны рока. Музыка стала созидательным наполнением нашей жизни, сюжеты и герои песен заставляли чувствовать мир по-иному. Моя мама, узрев в этом новое и, наконец таки, более-менее полезное увлечение своего сына, наскоро купила мне акустическую гитару. Один из студенческих друзей моего старшего брата, приехавших с ним на выходные из столицы, показал мне основные аккорды, и с тех пор гитара стала обязательным атрибутом наших заседаний под липами.

Я учился, овладевая инструментом. Это было трудно. Металлические тонкие струны резали пальцы и они от этого кровили, пока не покрылись твердыми мозолями.

— Поставь себе капроновые струны. — посоветовал соседский парень.

— Нет, я на этих буду учиться, они звонче и звук тяжелее.

Мне казалось тогда, что рок можно исполнять только на металлических струнах. Это был тот самый случай, когда искусство требовало жертв. До гитары я почти ничем никогда серьезно не увлекался. Я не ходил ни в спортивные секции, ни в кружки всяких "умелых рук". Я даже книги толком не читал. Почему-то в то время герои книг не были мне близки. Фантастику я не воспринимал, ее мир казался мне надуманным, он не пересекался с моим и не резонировал в сердце. Классики навевали на меня тоску, тургеневские и чеховские герои были мрачными и безнадежными, а тонкости их жизней были непонятны. В целом я был пустым горшком, который искал свое наполнение. И поэтика отечественных музыкантов смогла отчасти компенсировать этот голод.

* * *

Вечер со вкусом жженых листьев обволакивал город и отбрасывал тени на наши лица. Кто-то негромко перебирал аккорды на гитаре и несмело пробовал петь. Скоро зима и конец этим посиделкам.

— Полезли на крышу. — предложил я.

Мы поднялись на лифте на 10-й этаж соседнего дома, открыли чердак и расположились на парапете под арматурной оградкой на самом краю. Можно было просунуть ноги между прутьями оградки свесить их вниз и наслаждаться видом заходящего солнца, ветром и близостью опасности, зияющей черным ртом пустоты под ногами. Перед нами лежал город в его осенней и уже прохладной чернильнице надвигающейся ночи. Усталые редкие авто лениво ползли к гаражам во дворах, ощупывая фарами дорогу, улицы пустели, а окна домов вспыхивали желтоватым светом кухонь. Провинциальные здания центра возвышались двумя пятнадцатиэтажками над всем этим, заградив собой старое и низкое чертово колесо в парке. Было здорово! Это было самое высокое место, чем где-либо мне приходилось и придется побывать. Выше этой 10-этажки не будут ни горы, ни небоскребы. Она конечно несравнимо мала рядом с ними, но восприятие…! Только тогда можно было так воспринимать мир. Просмоленная черным рубероидом крыша была полностью наша. Давала ощущение свободы и обособленности от остального города. Хотелось скорее стать взрослым, перестать ходить на неинтересные школьные уроки, попрощаться с мучительными формулами алгебры и равнобедренными треугольниками геометрии, выключить монотонное повторение: "London is a capital of Great Brittan…".

"Тот, кто в пятнадцать лет убежал из дома

Вряд ли поймет того, кто учился в спецшколе.

Тот, у кого есть хороший жизненный план,

Вряд ли будет думать о чем-то другом" — наш разноголосый хор, ухмыляясь друг другу, тихо запел цоевский реггей, под мою аккомпановку.

Гитара стихла последним долгим аккордом D и мы, спустившись с крыши, побрели в сторону своих домов, в окнах которых уже давно горел свет. В каждом таком окне, где раскрыты шторы, целый театр, свои актеры и свои пьесы. И герои такие разные: молодые, старые, молодые и старые вперемешку, малые дети и родители. И я, неспешно шагая домой, мимоходом смотрел эти пьесы.

Обязательно в каком-то окне ставили скандал, эти спектакли приходилось смотреть в первую очередь, актеры играли хорошо, экспрессивно, эмоционально. Это были самые громкие спектакли, часто с битьем посуды, чаще почему-то кастрюлей, видимо актеры жалели дорогой фарфор и уж точно берегли хрусталь. Потом громкие хлопки дверью и занавес из штор. Самое интересное было, если играли любовь, но это редко, может всего один или два раза за все время. И оба раза занавес закрывался на самом интересном.

Часто ставили нелюбовь. Это когда мужик или реже жена ходит по дому, вернувшись с работы и движения у него(неё) такие нервные, что-то говорит и тоже так нервно, недовольно. Потом ходит по комнатам туда и обратно, мельтешит.

Самое неинтересное, когда читают. Однообразие сплошное. А еще как назло везде свет погаснет, и останутся только окна, где читают… или смотрят телевизор. Скукотище. И телевизоры у всех стоят не экраном к окну, то есть ко мне, а задом.

Я захожу в парадное, поднимаюсь к себе, спешно ужинаю и под тревожное материнское: "домашнее задание не сделано. А ты все гуляешь!" сажусь за тетради, и ставлю спектакль "Голгофа или приключение гипотенузы". Играю я лениво, но убедительно.

* * *

Зима накрыла город за одну ночь. Вдруг, наутро всё стало бело-серым, липким и жгуче-холодным. Приходилось надевать шапку, носить которую среди нас почему-то считалось моветоном, поэтому, подойдя поближе к школе, шапки мы все снимали и прятали в сумки. Зимняя дорога к школе была томной и темной. В окнах домов еще горел свет, из свинцового поднебесного киселя еле заметно пробивался утренний рассеянный свет, такой же серый, как и само небо и вместе с ним мелкий и редкий снежок.

Я не любил зиму. Она заставляла всех сидеть по домам. Собираться на улице было холодно и глупо, а больше нам вместе пребывать было просто негде. Снега в те годы выпадало мало. Он еле присыпал землю, и пользы от него школьникам не было никакой. Ни санок, ни снежков. Один только сырой холод.

Утро в школе, конечно, начиналось с поиска тех, кто все же осилил дома задачу по алгебре и разложил дробные многочлены в простое математическое два плюс два. Их аккуратные решения списывали, все те, кто не осилил или не любил осиливать алгебру. Класс у нас был вполне дружным и миролюбивым. Списывать одаренные умы давали без долгих упрашиваний, хотя учителя и так знали, кто решил сам, а кто списал. За списанное, по пятибалльной системе оценок, ставили три, за решенное самостоятельно — пять. Вот и вся нехитрая учительская математика. Я был твердым троечником, табель которого выбивали из этой колеи пятерки и четверки по гуманитарным предметам.

— Егорчик, выручай неучей! — прошу я своего соседа по парте, кудрявого и явно талантливого к точным наукам парня. Он с кислой миной протягивает тетрадь и откуда-то сверху надо мной нависают еще три-четыре головы списывающих. Дребезжит звонок, и я отдаю тетрадь кому-то сзади, тем, кто еще не дописал последние завершающие цифры и скобки.

— Здравствуйте! — заходит к нам математичка, которую мы все звали между собой просто и понятно — Лошадь. Кличка ей эта досталась за крупные зубы с прикусом вперед. Ну, и конечно преподавание мучительной для большинства математики не могло не сказаться на нашем, не особо дружелюбном, отношении к ней. И мне кажется, это было взаимно. Не удивлюсь, если нас она дома тоже звала лашадьми или просто додиками.

— Знакомьтесь, это Кира! — произнесла неожиданно математичка, указав на незнакомую девочку, стоявшую возле двери. — Подходи ближе. — скомандовала она новенькой.

— Теперь она будет учиться вместе с вами. Присаживайся, Кира, где видишь свободное место.

Новенькая взглянула в глубь класса. Челка ее ореховых волос спала к глазам, прядь к пряди, волосы тяжелые и рассыпчатые, постриженные в каре. Каре-зеленые миндалевидные глаза блестели и казались напуганными, но походка была уверенной и плавной. Она направилась к скучающей в одиночестве Анке, нашей всегда веселой и бойкой подруге, которая едва заметно пригласила Киру разделить с ней парту. Анка еще с начала года сидела одна, поскольку половина учителей рассаживали ее с подругами из-за постоянного балагана, царившего за ее партой.

На этом математика для меня закончилась. Я не помню, что было дальше на уроке, поскольку все мое внимание было отдано новенькой, сидевшей от меня слева в ряду у окна. Она же внимательно следила за доской, была сосредоточенной и напряженной. Сбоку я видел только ее каре, кончик носа и пухлые красиво очерченные полудетские губы.

Мне нравились девочки периодически и до этого. Я хорошо помню Таню с которой нас ставили танцевать в пару на занятиях музыкой в детском саду. Я постоянно наступал ей на ногу, а она совсем не замечала этого и с улыбкой кружилась в танце. Мне очень нравилась девочка Анжела, соседка по этажу пансионата, в котором я отдыхал с матерью летом в Крыму. Она даже поцеловала меня в губы, когда проиграла мне в карты на желание. Правда, поцелуй был совсем не настоящий, а эдакий пионерский вариант, почти как поцелуй знамени отряда. Впрочем, я знал о настоящем поцелуе тогда только в теории, также как и большинство моих друзей-одногодок.