Кэндзабуро Оэ - Эхо небес

• Название: Эхо небес
• Автор: Кэндзабуро Оэ
• Издательство: Амфора
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-367-01342-9

В центре романа крупнейшего современного японского писателя Кэндзабуро Оэ — история жизни Мариэ Кураки, на долю которой выпадают испытания, заставляющие вспомнить об античных трагедиях.

Повествование ведется от лица писателя К., за образом которого стоит сам автор, а круг тем, им затронутый, отсылает читателя к классическим произведениям европейской и русской литературы, поднимающим важнейшие вопросы бытия.

(задняя сторона обложки)

Кэндзабуро Оэ (р. 1935) — писатель, имя которого уже давно известно не только в Японии, но и во всем мире. Его мастерство отмечено целым рядом высших японских и международных наград, в том числе Нобелевской премией по литературе (1994).

Темы, затронутые в романе «Эхо небес», по-настоящему глубоки и даже болезненны. За внешней лаконичностью стиля и сдержанной авторской интонацией стоит полный изумления и горечи рассказ о жизни молодой красивой женщины Мариэ Кураки. Ее судьба выткана столь причудливо, что читатель вслед за автором застывает в священном ужасе пред волею небес, в которой слышатся отголоски античных трагедий.

Здесь переплетены экзистенциальные мотивы и тема чувственного влечения, взаимоотношения родителей и умственно отсталых детей и вопросы веры, безысходность неизлечимой болезни и размышления о грехе и искуплении. Многочисленные отсылки к русской и европейской классике включают эту книгу в контекст всей мировой литературы, а повседневный человеческий опыт граничит с мифологией.

---

Второй снимок сделан был в коридоре без окон, и это объясняло, почему он такой темный, несмотря на специальную осветительную аппаратуру. В углу, сидя на корточках на каменном полу, жались друг к другу множество индейских женщин. Глаза — голубые в искусственном свете, на самом деле черные и карие — тревожно смотрели вверх, на снимающую их камеру, а на коленях лежали букеты гвоздик, гладиолусов, тропических орхидей. Вытесненные в подвальный коридор, с усталыми и озабоченными лицами, они явно были полны решимости ждать.

Асао писал мне:

Состояние Мариэ лучше, чем можно было предположить по рассказу Серхио. Мы, все трое, сумели поговорить с ней. Хотя, конечно, и недолго… Ани полегче чередуются у нее с плохими, и нам сказали в больнице, что о следующем посещении можно будет договориться, только когда станет ясно, как подействовал на нее наш визит.

«Ребята, а вы что здесь делаете?!» — вот слова, которыми она нас встретила. Возможно, Серхио говорил ей, что собирается привезти вас. А может, это было просто приветствие в «типичном стиле Мариэ». Как бы то ни было, когда мы рассказали, что до сих пор неразлучны и вместе снимаем фильмы, ей, насколько могу судить, это было приятно. Зная уже, что вы пишете что-то для фильма, она сказала:

«Даже если это и обо мне, К. все равно напишет собственную историю, ту, что дано увидеть ему, — и это так естественно, правда?» Еще она беспокоилась о названии, и она попросила нас не соглашаться с вычурными идеями, которые могут прийти на ум Серхио. Самой ей больше всего нравится «Parientes de la Vida» — выражение, часто слышанное ею у местных жительниц, когда им приходится нелегко.

Она неплохо выглядит, но голос очень слабый, слова различаешь с трудом. Произнести столько фраз стоило ей, вероятно, огромных усилий. Нам показалось, что работающие кинокамеры станут для нее непомерной нагрузкой, так что я просто щелкнул фотоаппаратом, и мы ушли. Человек, встретивший нас, сказал, что в подземном переходе между двумя больничными зданиями находится группа женщин из Какоягуа, и мы отправились туда. Сделали еще снимок. Нам объяснили, что этих женщин не допустят к Мариэ, а приносить букеты вообще запрещено больничными правилами. В результате палата Мариэ настолько безликая, что больше напоминает лабораторию или подсобное помещение.

Люди с фермы заказали нам комнаты в отеле неподалеку от музея Гвадалахары, и мы скоро приступим к делу, используя эти гостиничные номера как рабочее помещение. Буду писать. Мы тут заметили, как потемнела кожа Мариэ, стала совсем такой, как у мексиканских крестьянок, но, как сказал наш японо-мексиканский сопровождающий, прежде она была еще темнее и только за три месяца в больнице к Мариэ возвратился ее японский облик. Вкладываю в конверт фотографию, так что о впечатлении судите сами. Правда, на самом деле она немного бледнее, чем выглядит на снимке…

Мариэ была совершенно права. Я действительно обратил ее жизнь в свою собственную историю. А ведь есть еще пятилетний промежуток, о котором я вообще ничего не знаю. Пришла она за это время к ощущению «объяснимости» мира? Кто скажет… Даже проделав весь путь до больницы в Гвадалахаре, я вряд ли услышу от нее это, а возможно, и не сумею спросить. На ее потемневшем лице появится улыбка Бетти Буп, но скорее всего она промолчит, и только тени вокруг глаз залягут еще глубже. И не уверен, покажет ли она мне знак «V», который я вижу на полароидной фотографии. Так что в качестве завершения «собственной истории» мне приходится опираться только на «свой» образ Мариэ, одиноко глядящей в лицо подступающей смерти там, в Мексике, и пользоваться как ключом только этим снимком и запечатленным на нем таинственным знаком. Знаю по опыту, что люди, рассказывающие о чужой жизни «собственные истории», и сами редко ощущают их «объяснимыми». Но для меня все в этой истории шло к описанной выше сцене: Мариэ на своем смертном ложе; тонкая смуглая рука подает намекающий на тайну знак «V»; улыбка сохраняет отблеск прежнего сияния…

Мне хочется, чтобы для заключительного кадра фильма, в создании которого я помогаю Асао и его товарищам, была использована именно эта фотография — Мариэ в больничной палате. Думаю, что Асао сделал ее с той же целью. Думаю об индейцах и метисах, о которых рассказывал нам, подвыпив, Серхио Мацуно, — о тех, кто — в ожидании конца света — смотрит вверх, на экран, натянутый под открытым небом.

«Parientes de la Vida» — слова, предложенные Мариэ для названия фильма, означают, если Асао правильно понял испанский и правильно записал их, «родственники по жизни». Стараясь понять их смысл, я пришел к выводу, что она скромно гордилась тем, что местные жительницы приняли ее как свою, как настоящую подругу, разделившую с ними все горести и, не будучи родственницей по крови, ставшую членом общей семьи. Приняв такое объяснение, я все пытался увидеть связь между этим чувством и слабым, но безошибочным жестом — запечатленным на фотографии знаком «V»…

Но совсем недавно, лежа ночью без сна и листая Плутарха в мягкой обложке, я неожиданно наткнулся на фрагмент, где он говорит о печали как о незваном «родственнике, данном нам жизнью», от которого никому не избавиться, неважно, как складывается судьба. И теперь я склоняюсь к этому толкованию. Хотя так или этак, деревенские мексиканки, которые будут смотреть фильм о жизни Мариэ, смогут воспринимать «Parientes de la Vida» в привычном для себя смысле слова.

Вместо эпилога

Две видеопленки должна была передать мне молоденькая сотрудница издательства, возвращающаяся из Мексики, где она проводила новогодние каникулы. Но одну из пленок конфисковали или, возможно, временно задержали на таможне, и в любом случае пока ее у меня нет. Не пропадет ли она бесследно, прежде чем я увижу, как развивается сюжет, запечатленный на полученной пленке? Этот вопрос ужасно меня беспокоит, но от девушки я не смог получить никаких разъяснений. Очень серьезная, лет двадцати или чуточку старше, она была страшно обижена на меня за неприятности в аэропорту и, отказываясь войти, твердила, стоя на пороге: «Меня чуть не арестовали за контрабанду порнографии!»

Держа в руках бумажный пакет, без изъятой второй кассеты казавшийся скособоченным, я мысленно повторял: «Какая глупость! — И, не в силах остановиться: — С чего бы это? Какая бессмыслица!» В общих чертах я представлял себе то, что снято на пленке, увидеть которую было теперь невозможно, и точно знал, что там нет никакой порнографии. Но даже если бы я стоял рядом с глядевшим на экран таможенником, выборочно просматривающим пленку (или — если таковы правила — отслеживающим все: от начала и до конца), то вряд ли нашел бы способ убедительно объяснить это.

На экране появилась бы больничная палата, почти пустая, словно какая-нибудь лаборатория. Женщина, лежащая на кровати, — японка, лет сорока пяти. Через короткое время — затемнение. Подключаться к проводке запрещено, так что использовать софиты невозможно, и когда начинается дневной ливень, все помещение погружается в темноту и даже небо за спиной оператора становится черным. Но камера работает: ведь время ограничено, а нужно зафиксировать и шум дождя, и удары грома, и вспышки молнии, на мгновение освещающие комнату.

В письме, которое я только что получил, Асао рассказывает, что держал камеру на плече, продолжая снимать темноту, а спина намокала от бьющих в окно рассеянных струй дождя; окно приоткрыли, чтобы записывать звук. Стоя в таком положении и дрожа от холода, он вдруг услышал какой-то шорох на невидимой глазу кровати. Он выключил камеру и какое-то время ждал в тишине, но когда дневной свет снова хлынул в палату, — а эти мгновенные перемены погоды типичны для Мексики ранней осенью, — он уже снова держал камеру включенной, и в ее объективе (а также перед глазами всей съемочной группы) видна была откинувшая простыню и абсолютно нагая Мариэ.

Она исхудала так, что похожа была на скелет, обтянутый кожей, — единственной безделушкой, стоявшей у изголовья больной, была вырезанная из жести традиционная мексиканская поделка — скелетик, плещущийся в корыте, — но ее темная гладкая кожа была по-прежнему безупречной. Распростертая на постели, она пальцами левой руки поглаживала кромку пышного куста волос у себя на лобке и, словно желая ослабить смущение молодых людей, троицы неразлучных, знакомых ей с таких давних времен, правой рукой, лежащей на груди, показывала знак «V» и чуть заметно улыбалась. Пока не кончилась пленка, Асао продолжал держать в фокусе камеры это нагое тело умирающей от рака женщины…

Второе видео, как и первое, было цветным, но блеклая монохромная картинка, появившаяся на экране, когда я открутил пленку назад и начал просмотр, отнюдь не делала это очевидным. Изображение было темным и плохо сфокусированным, что наводило на мысль, неужели это все, на что способны Асао и его друзья? Ведь я знал их уже десять лет, но, кроме нескольких фотографий, ни одной их работы так и не видел.