Сергей Карпущенко - Лже-Петр - царь московитов

• Название: Лже-Петр - царь московитов
• Автор: Сергей Карпущенко
• Жанр: История

---

- За государя! За царя Петра! - орал он так, что надувались на шее жилы, и, поведя за собой робевших, боявшихся новых неудачных попыток забраться на пролом, сам полез наверх. Удалось-таки! Там, матерясь по-черному, уже не пытаясь уколоть, махал своей тяжелой шпагой, как секирой. Стоны, лопающиеся с оглушающим треском гранаты, вонючий пороховой дым, евший глаза, свист пуль и скрежет скрещенных в бою клинков, - ничто уже не пугало ни русских, ни шведов. С озверевшими, дикими лицами люди в проломе стены думали лишь об одном - убить противника.

Данилыч сквозь рваный пороховой дым давно приметил высокого шведа, который яростно разил русских протазаном с широким лезвием. Странным показалось Алексашке, что этот швед кричал меж тем по-русски: "Вот вам, изменники! Знать будете, как лежать под самозванцем!" Стал прокладывать Данилыч своей длинной шпагой дорогу к этому верзиле, в лице которого узнавались знакомые черты. Вот со стонами легли под ловкими его ударами два шведа, до человека с протазаном оставалось уж совсем недалеко, можно и из пистолета застрелить его, но все ж таки хотелось шпагой дотянуться. Шведов, что сопротивлялись русским, заполнившим проем, оставалось совсем немного, синие их мундиры вперемешку с русскими зелеными и синими закрыли уж все камни развалившейся стены, а тот все машет протазаном да машет, не давая никому приблизиться.

Рядом Данилыч, совсем уж близко! Можно и без пистолета, увернувшись от широкого лезвия, описывающего широкие круги, разок увернувшись, улучить момент да прямо в живот пырнуть острием отличной, французской работы, шпаги. Но вдруг повернулся тот человек к нему лицом. На миг их взгляды встретились, и упустил Данилыч удобный момент, не успел, а тут раздался треск барабанов, бьющий отбой. Горн на башне, правда, еле слышно, протрубил тот же сигнал. Кто-то из русских офицеров позади Данилыча прокричал и радостно, и гордо:

- Виктория, братцы! Сдается Нотебург! Рубку прекращай!

Очень не ко времени пришелся для Данилыча и сигнал тот, и резко обернулся он, чтобы крикнуть офицеру:

- Своею властью бой велю продолжить!

Всего на три секунды и обернулся, но когда голову поворотил к верзиле с протазаном, его уж не было - точно привидение, как утренний туман пропал, скрывшись где-то в расселине пролома. Огорченный Меншиков оглядывался по сторонам растерянно. Пыл боевой все ещё кипел в его груди. Видя перед собой лишь человек пять шведов с поднятыми вверх руками, безоружных, с сильным раздражением сказал своим:

- Ладно, бой покончим. Пал Нотебург...

О сукно убитого шведского солдата вытер шпагу, сунул за пояс пистолет. Совсем без радости оглядел пролом, весь заваленный телами, лежавшими в том виде, в котором их застала смерть. Грустно, тоскливо стало, но грусть ушла, едва он вспомнил человека с протазаном, вспомнил его лицо.

"Да неужто сам государь, Петр Алексеич, рубился с нашими? - И тут же мысль столь неправдоподобную из головы прогнал: - Да нет! Быть того не может! Разве посмел бы он против своих-то..."

Когда Меншиков вновь оказался на мысе, на государевой батарее, он увидел Лже-Петра, который места от радости найти не мог, хватал себя за галстук, бегал туда-сюда, хлопал по спинам генералов, простых солдат и орал:

- Пала крепость!! Пала! Я, я, великий государь всея Руси, взял на акорд ее! Пала Троя, пал Рим! Имя мое на медалях выбито будет! Глория! Глория! Всех награжу! - Увидел Меншикова, подбежал к нему, за голову схватил, стал целовать: - Был ты поручиком, теперь же станешь губернатором Шлиссельбурга, так я Нотебург решил назвать, ибо ключом он будет к морю, ко всей Ингерманландии! Но назову я тебя, Сашка, ещё и губернатором Лифляндским, Карельским и Ингерманландским. Знатно сей титул звучит?

- Знатно, - признался довольный Александр Данилыч. - Рад служить еще.

А Лже-Петр уж оставил Алексашку, бегал от генерала к генералу и, брызгая слюной, кричал:

- Всех, всех награжу! Никого не забуду, токмо дезертиров не пощажу: кого через строй прогоню, ибо ввел уже в войске русском сию полезную экзекуцию, а кого и смертию казню!

И он ещё долго, стоя близ не остывших от стрельбы орудий, говорил, кому какие даст медали, кого наградит деньгами или даже крестьянскими дворами, кого повышением в чинах, но в глубине души знал, что история только его одного будет считать покорителем Нотебурга, а всех этих награжденных, а тем более тех, кто лежал сейчас на узком берегу перед стеной, на камнях пролома, позабудет. Русский царь взял шведский Нотебург, а он и был русским царем, значит, только ему одному и доставалась слава. Он представлял, как порадовалась бы за него его мать, будь она жива, как порадовался бы весь шведский народ, ибо он принадлежал к нему. Тщеславие, гордость и любовь к себе затмевали сейчас другие чувства. А ещё он вспомнил любимую Анну Монс, которая, как казалось Лже-Петру, была в последнюю встречу несколько холодна к нему, несмотря на щедрые подарки. "Ничего, подумал Лже-Петр самодовольно, - каково взглянет на меня она теперь, на меня, покорителя Нотебурга да, уверен, и всей Ингерманландии. Нужно тихонько намекнуть, чтобы в Москве к моему приезду подготовили пышную встречу. Ах, я давно мечтал о ней..."

...Когда во главе с комендантом Шлиппенбахом, шагавшим нарочито твердо, с высоко поднятой головой, под неразвернутым знаменем (Лже-Петр развернуть не разрешил) из ворот Нотебурга без барабанного боя, без оружия выходил гарнизон крепости, Меншиков стоял на самой обочине дороги и пристально вглядывался в лица проходивших. Ему так хотелось ещё раз увидеть высокого патлатого шведа, ругавшегося в проломе по-русски, яро размахивавшего протазаном и сильно походившего на царя Петра. Но как ни силился новоиспеченный губернатор Ингерманландский увидеть того мужчину, все старания его были тщетны.

"Возможно, подстрелен или зарезан кем-нибудь из наших уже потом, после штурма. Убили, как бешеную собаку, да и закопали..."

На том и утешился.

Решили пожить в крепости да обустроить ее: починили разрушенные стены, стали возводить новые бастионы и больверки. Гульба по случаю виктории продолжалась изо дня в день, все славили Лже-Петра, и его сердце сладко замирало от славословий, льстивых речей и просто здравиц. Он был милостив и прост со всеми, как настоящий монарх, уверенный в своих подданных, в самом себе.

Однажды, в самый разгар пира, Меншикова кто-то тронул за плечо. Недовольно обернулся - поручик незнакомый наклонялся к его уху, и сам не рад был, что помешал такой персоне важной. Шептал:

- Господин губернатор, ваша светлость, дело важное зело. Вашего присутствия требует.

Безо всякой охоты поднялся Меншиков из-за стола, пошел вслед за поручиком, уже на улице, на ветру с мокрым, липким снегом спросил:

- Надобно чего? Сам видишь, с царем гуляем...

- Дело, дело сурьезное, ваша светлость, пожалуйте туда, солдаты из воды вытащили...

- Да кого там вытащили! - с упреком бормотал Данилыч, но все же шел за офицером.

Пришли на берег то ли широкого ручья, то ни небольшой речушки. На берегу, в разные стороны руки распластав, кто-то лежал, задравши подбородок. Меншиков шагнул к мертвецу - знакомое лицо спокойно, глаза открыты, парик кудрявый мокрый, но отчего-то даже на сторону не съехал.

- Солдаты вытащили, вот, - объяснил поручик. - Наверно, нетверезый был, шел через мостик да и пошатнулся, в воду свалился и захлебнулся сразу. Посланник же саксонский, знаю, оттого-то вас позвал...

Меншиков брезгливо, но понимая, что это нужно сделать, - в карманах у Кенигсека могла быть почта важная, - нагнулся к телу. Из внутреннего кармана на самом деле извлек он пачку писем - все мокрые, на груди сверкнуло что-то. Медальон. Снял и его.

- Ладно, отнесите тело в часовню крепостную, - распорядился, письма в карман засунул, медальон - туда же, но на пир к царю не возвратился, пошел в свой домик. Там на тройном шандале зажег все свечи, сел за стол, письма мокрые перед собою разложил, чтобы просохли, но вначале медальон открыл. Открыл - и ахнул: Анна Монс, точно живая, глядела на него с искусно писанного портрета, на кости слоновой тонкой кистью писанного. Тут же завиток золотистых её волос.

В горле у Алексашки защекотало что-то, сердце забилось с тревожной, сладкой радостью, будто ему предназначался и медальончик этот, и локон. За письма взялся - там ещё чуднее: к Кенигсеку писала Анна, писала откровенно, без стыда, как к своему любовнику. Такие посланнику напоминала эпизоды, что Алексашка даже ерзал на стуле, ухмылялся, по-козлиному мычал. Прочтя все письма, откинулся на спинку стула, стал думать:

"Дать или не дать их Шведу? Со стороны одной, он может мне и не простить того, что я оказался посвященным в тайну измены его возлюбленной. С другой же, может, и поблагодарит за то, что на измену глаза открыл. Но всего важнее, - с истомой сердечной думал Алексашка, - всего важнее Шведа уколоть, показать ему, что и царские особы на рога имеют право..."