Михаил Гефтер - Мир миров - российский зачин

• Название: Мир миров - российский зачин
• Автор: Михаил Гефтер
• Жанр: Публицистика

---

ИНАКОЖИВУЩИЕ начались раньше ИНАКОМЫСЛЯЩИХ, затем эти понятия слились, чтобы потом вновь разъединиться - и торопить новое соединение.

Так за Тридцатыми шли Сороковые, Пятидесятые. ЧЕЛОВЕК ОБОРОНИЛ ЖИЗНЬ И ОТСТОЯЛ СМЕРТЬ. Ценой гибели спас их, ту и другую, спас их взаимность, их полилог. Разве спасение смерти не принадлежит к самым высоким завоеваниям Двадцатого века? Разве оно не вошло, осознанно и неприметно, во все сферы духовного бытия человека? Но разве, в свою очередь, этот плацдарм не нуждается, дабы его удержать, в усилиях не меньших, чем антифашизм, который уже превратился в классику, в читаемый по праздникам том с золотым обрезом?

Не надо сетовать на ритуалы забвения. Нужно искать, вникая и в слабости того однодумного, самоотреченного анти, заплатившего тяжкую цену за свое начальное затворничество. Иначе опознаешь ли, обезвредишь ли своевременно нынешнее гитлероподобие, далеко не всегда вопящее хайль, и сталиноподобие, у какого в наследниках не непременно параноики?

Великому Марку Блоку принадлежат предупреждающие людей слова: демон истоков - возможно, лишь воплощение другого сатанинского врага истории - мании осуждать.

Это и есть, если вдуматься, проблема бесполезной памяти. Кому служит она в последнем счете? Либо сам вопрос бесполезен, поскольку память принадлежность и господина, и раба, и обвинителей, и обвиняемых, которые не умещаются в отводимых им мизансценах?! Я мог бы кончить этим вопросом, но позволю заключить свое слово маленьким автобиографическим сюжетом. Он касается отношений моих с неистовым безумцем, без коего не было бы и еретического христианства. Я о человеке, которого звали Савлом, прежде чем он стал Павлом. И о его идее, пришедшей ко мне сравнительно поздно, в трудный переход от Семидесятых к Восьмидесятым. О его предметном видении завещанного Иисусом Судного дня: Вдруг, во мгновение ока, при последней трубе; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся. Все изменятся, поелику и мертвые - ВСЕ - возвратятся в жизнь! Без этой неисполнимой неутолимости пуст самый образ Конца, который суть Начало... Я был потрясен пересечением того таинственного провидческого текста с отнюдь не спиритуалистическими загадками, которые я продолжал неустанно задавать себе, зная, что не дождусь разгадки ни в одиночестве, ни на людях. Затравленный преследованиями моих молодых друзей и непонятностью того, что еще предстоит нам всем, втянутым в муравьиную злую возню маленькой нашей планеты, я нашел в этой Павловой идее (как и в более поздних отзвуках ее, представленных родными мне именами) - в ней и в них обнаружил проблеск надежды, поощряющей поступок.

Впрямь - если одиссея человека не что иное, как переделка безвремений в междувременья, то свершиться ли такой переделке сейчас, здесь, у нас и в нас, пока мы не ощутим себя обладателями всех без исключения человеческих опытов, включая и не в последнем, в первом счете - опыт поражений, срывов, падений, выкарабкиваний из бездны?! Без живых мертвых живущие обречены. Спасение - во встрече их. С некоторой дозой велеречивости разрешу себе сказать: с тех пор это - мое кредо.

Но и ему пришлось выдержать испытание на разрыв. В проверщиках снова и вновь - люди и события. Неодинаковые масштабом, несовпадением размера бедствий с болью и разочарованием. Сердце с Нагорным Карабахом, с армянином, отстаивающим самостоянье, а ум? Ум говорит странное, точно в бреду: люди, подождите, пройдут считанные годы, и мы солидарно придем к ДОМИНАНТЕ РАВНОРАЗНОСТИ. К Миру, где все составляющие - страны ли, конгломераты их, меньшинства ли внутри большинств - превратятся в МИРЫ, полноценно соотносящие себя с человеческим универсумом...

Если внушенная сомнением вера эта - вклад без расчета на проценты, то я вношу его.

Глеб Павловский

НЕВОССТАНОВИМЫЙ ГЕФТЕР

Люди, работающие со словом, знают, что слова сбываются. Но для этого им, словам, требуются некие подтверждения.

У разговоров нет прошлого - им нет формы наследования. Слова остаются в душном пространстве встречи, в мире комнаты, где говорились, и ни одна стенограмма не даст решить, стоила ли встреча слов, которые произнесены, больше она их, меньше ль?

Году в 1985-м М.Я.Гефтер списывает в блокнотик из Пушкина (он вечно что-то себе записывал): Я слышу вновь друзей предательский привет и отмечает - У Онегина нет друзей. Он одинок. Пушкин освободил его от друзей. Пушкин поступил с Онегиным, как с Гефтером - смерть.

Смерть сделала с М.Я. нечто, о чем он хорошо знал, но в отношении себя не имел в виду и нас не готовил, - Гефтер превратился в проблему. Возникла проблема Гефтера, и ее предстоит сформулировать.

Как быть с той развоплощенностью смыслов, которая была авторской меткой его труда? В столе он понаоставлял немало всего - но в оставленном Гефтера нет. Что ни возьми - концепции, тексты, стенограммы бесед, написанные им планы его книг (о, эти бессчетные листки планов, из года в год, эти списки Гефтера - кому их теперь осуществить?) - как с этим быть, читать все подряд? Попробуйте-ка, читайте подряд.

Гефтер текстуально нематериален. Его тексты лишь автокомментарий к его скрытности.

Эта развоплощенность при жизни имела все же доступные нам очертания. Кто предпочитал законченные тексты Гефтера его листкам из блокнотов, кто раннего, методологического Гефтера - его темному периоду, эпохе иногда совершенно загадочного бормотания вслух. Но и всей этой гераклитовщине можно было предпочесть пилатчину устного Гефтера - каюсь, именно такой была и моя слабость.

Светлая, непростая ясность речи, прихотливость прихода и ухода от темы в охоте на оживающую тень вопроса - поначалу неясного не только собеседнику, но ему самому, и вдруг - азарт, гон, неизменно разрешающийся добычей нового, чем бы ни было это новое - изящно простым толкованием категории, открытием имени, переформулировкой старинной темы, либо же новой загадкой, что вскоре вдернется нитью новых текстов темного Гефтера... Устный ум, сказал бы Вяземский.

Но и такой выбор - иллюзия, для него, как минимум, необходим живой говорящий М.Я. А Гефтер столь же любитель поговорить, сколь не выносит самого вида записи своих слов - тут же переписывая стенограмму, он упрямо вычеркивает все просторечное, певчее, восхитительно ясное, умертвляя образность и накладывая самые густые и темные мазки... Да часто так и бросит на полпути: Здесь еще придется поискать ритм..!, - утешает он свидетеля такого кощунства; и хотя разумеет по-видимости лишь метрику собственного речитатива (который всегда выявлял при декламации собственных текстов - занятие, которое обожал и ради которого легко прерывал беседу) быть может, ритмом он называет что-то неслышимое, иное?

Тайна философии Гефтера в р и т м е, который он постоянно искал, который преследовал и - скажем прямо - настигая, не умел записать. Или не смел?

Для нас же не существовало проблемы ритма, пока жил дирижер, - ритм был ему присущ, кто бы усомнился в этом! Гефтер всегда во что-то вслушивался - мы же просто его заслушивались, и нам ритм доставался задаром, в придачу к звонку в дверь.

Гефтер бился над ритмом до смертного часа, сомневаясь в себе и вечно - в недопустимой для гения степени - себе не веря. А ритм жил в сумме его движений - его точных жестах, в его знаешь ли..., в его властных подменах тезиса - умерщвлении одного вопроса другим; в характернейше гефтеровском дроблении стылых определенностей, плавящихся в тигле беседы до консистенции самое Истории - опасной, незаконченной, незагражденной, но непременно фактической, жесточайше конечной и неустранимой - в детали, вещи, жесте, имени и поступке.

Все это волновалось, светило сквозь текст и слово в аббревиатуре М.Я.: не рассказ из Истории, а Она сама, явленная и готовая возобновиться. А теперь у нас в руках никчемные более дирижерские палочки, да любительские магнитозаписи концертов Гефтера. - Даже не ноты!

Дирижер работал без партитур. И тексты Гефтера, и записи его бесед - к нашему ужасу, к растущей догадке - не ноты Истории по Гефтеру.

Пространство, где звучали адекватно его слова, был только сам человек, тот и тогда, пока слушал Гефтера. История возобновлялась в его, слушателя, присутствии и только ради него. Волей Гефтера вступая в гефтеровский ритм, присутствующий становится его частью, его мембраной - историческим фактом, живым лицом среди лиц прошлого, не менее и не более реальным, чем т е живые.

Дальше Гефтер не ведет и не властен, как никто не ведает судьбой прошлого и не потому, что прошлое окаменело, как раз оттого, что - нет, оно оживленно, вновь опасно, оно вклинивается ведущим третьим между двумя (вне этого ореола не понять гефтеровской идеи альтернативности).

Пространство прошлого - игра пределов, музыка встречных ограничений, и нуждается в непониманиях, перебоях: оно есть с о б ы т и е, но не комната с диктофоном. И восстановить это предстояние прошлому по магнитозаписям теперь невозможно, ведь нельзя больше перебить речь Гефтера вопросом - и не узнать, что вышло бы из такого перебива. А он нуждался именно в том, чтобы его перебивали (Боже, какой только чушью!), - и на этих-то слабых токах полемики запускалась работа могучего, ныне ушедшего в последнюю тень существа.