Лоренс Даррелл - Письма к Генри Миллеру

• Название: Письма к Генри Миллеру
• Автор: Лоренс Даррелл
• Жанр: Современная проза

---

Ларри Даррелл

[Прибл. июль 1940 г.]

Д/п Британский институт, Гермес, 9, Афины, Греция

<:>

Так, значит, ты прочел "Бурю"? Превосходно. Я убил кучу времени, сидя со здешним ее юным переводчиком. Не обращай внимания на всю ту чушь, которую этот самоуверенный идиот тебе понаписал. Никакого "общего мнения" по поводу эпилогов у Ш. не существует. А эпилог в "Буре", вне всякого сомнения, принадлежит ему. Понимаешь, нужно ведь не только переводить, но и, так сказать, транспонировать, потому что в противном случае то послание, что стоит за "Бурей", вполне может потеряться за чисто драматическими хитросплетениями. Воспринимай ее, если хочешь, как упражнение в астрологии. Вот тебе святой отшельник в своей пещере на острове Коркира: его изгнание сугубо добровольно, поскольку с реальностью, то есть с множеством собственных внутренних "я", он общаться не перестал. Если ты примешь Ариэля за воздушный знак, Калибана за знак земли, а Миранда, или как ее там, будет Нептуном, ты увидишь, как начнут проглядывать очертания астрологической драмы. И вот Просперо, ему отказано от мира, или он сам от него отрекся. Вторжение реального мира (мелочные перебранки и чисто человеческая суета потерпевших кораблекрушение) имеет как реальную, так и драматическую значимость. Оно заставляет его осознать, что художник, контролирующий своих Ариэлей и Калибанов, рано или поздно найдет необходимое решение в мире реальных людей и реальных событий; и в эпилоге дан ключ ко всему артистическому раскладу сил. Жест отречения есть чистой воды волшебство; художник оставляет свои снадобья, отпускает на волю духов и отдает себя КАК ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ СУЩЕСТВО на милость людей. Просперо, которому - если он того захочет - подвластны ветры, молится вместе с прочими о том, чтобы благополучно добраться до дома.

На остров удалился именно художник; домой возвратился именно Шекспир. Последний хлесткий стих, по сути дела, есть ясная формулировка темы Гамлет-принц: только проблема здесь уже решена, и решена в традиции дао. "И сила моя пребудет со мною". То есть сила человеческая, ненадежная, подверженная власти стихий и земного притяжения. Именно художник возжелал наконец остаться в стороне от собственного могущества; возжелал отдать свою божественную силу на произвол приливов и отливов изменчивой людской жизни. Попробуй взглянуть на все шекспировское творчество через эту, последнюю, линзу телескопа, и ты увидишь крошечные фигурки Гамлета, и Лира, и Макбета как сквозь перевернутую подзорную трубу. В том новом измерении, которое он обрел по ту сторону Эйвона, в Стратфорде, сосредоточенность на собственной борьбе уже не играла роли; ему осталось только улыбнуться, благословить остающихся и закутаться в плащ. Так что эпилог есть маленький подарок миру, которому он наконец-то позволил действительно задеть себя за живое; в "Гамлете" и в "Лире" он бился против смерти, как бьется невротик против холодных колес собственной силы и воли. В "Буре" он обнаружил наконец, что сама по себе рана желанна и что, сдав позиции, только и можно продолжать жить. И вот Просперо падает на меч, не с хулой, но с хвалой на устах; и не кукожится от страха, как Гамлет или Макбет. В этом всем, мне кажется, есть что-то и для нас, вот этот самый момент - своего рода урок, который дает нам понять, что мир имеет самостоятельную, отдельную от нас ценность и что иного позитивного ответа на боль, кроме как страдать и восхищаться, нет; и еще, конечно, улыбнуться; вся "Буря" - как одна долгая и тихая улыбка. Дай нам бог каждому суметь отречься вот так же легко и спокойно. После Просперо - загляни-ка в текст шекспировского завещания и оцени, насколько обыденно и просто он сдал свой последний рубеж; ни следа не осталось от идола. Я часто думаю о том, как Просперо заглядывал ему через плечо, когда он ставил подпись под этим чисто человеческим документом. Мы, люди меньшего масштаба, составили бы завещание в стихах. <:>

Привет от всех нас,

ларри,

нэнси,

беренгария пенелопа навсикая

даррелл

10 августа 1940 г.

П. с. "Арнтена"

Повсюду на палубе лежат крестьяне и едят арбузы; сточные желоба полным-полны сока. Огромная толпа пилигримов к иконе Тиносской божьей матери. Мы еле-еле выбрались из гавани, оглядывая горизонт в ожидании эй-тальянских подлодок. Но что я действительно хочу тебе рассказать, так это историю о петухах Аттики: она послужит рамкой для портрета Кацимбалиса, которого я сам пока не читал, но от которого тут все в восторге. Вот она. Позавчера вечером мы все отправились на Акрополь, очень пьяные и взвинченные вином и стихами: стояла душная черная ночь, и в крови у нас кипел коньяк. Мы сели на ступенях у больших ворот и пустили бутылку по кругу; Кацимбалис снова стал читать стихи и Георгакис даже успел прослезиться, - как вдруг в него словно бес вселился; он вскочил на ноги и выкрикнул: "Хотите послушать петухов Аттики, вы, модернисты чертовы?" В голосе у него звякнула истерическая нотка. Мы ничего ему не ответили, но он от нас ответа и не ждал. Он подбежал к самому краю обрыва, одним рывком, как королева фей - толстая такая черноволосая королева фей в черном костюме, - откинул голову назад, ударил рукоятью трости о раненую руку и испустил самый душераздирающий вопль, который мне приходилось слышать в жизни. Ку-ка-ре-ку! Он прокатился по всему городу - этакой темной чаше с крапинками света, как вишни. Он рикошетил от холма к холму, он заметался под стенами Парфенона. Под крылатой фигурой победы сей ужасающий петушиный крик, крик самца - это было похлеще Эмиля Яннингса. Мы были настолько ошарашены, что не издали ни звука, и пока мы все таращились друг на друга в темноте, чу, из далекой дали на серебристо-чистой ноте ответил едва проснувшийся петух - а потом еще один, и еще. К. словно взбесился. Он подобрался, словно птица, готовая к полету, хлопнул себя по фалдам и залился жутчайшим кукареканьем - а эхо возвело крик в степень. Он вопил, покуда у него не вздулись жилы, и в профиль был ни дать ни взять взъерошенный, хоть сейчас готовый в драку повелитель насестов, который забрался на кучу навоза и хлопает крыльями. Он доорался до истерики, и его аудитория в долине все росла и росла, пока уже со всех сторон, со всех Афин, ему не принялись кричать в ответ, перекликаясь, как охотничьи рога, проснувшиеся петухи. Наконец, когда наш хохот стал переходить в истерику, мы упросили его остановиться. Ночь была буквально нашпигована петушиными криками - все Афины, вся Аттика, казалось, вся Греция; и мне почудилось, что даже по ту сторону океана среди ночи тебя разбудили за рабочим столом эти серебряные переливы: хор аттических петухов имени Кацимбалиса.

Момент был эпический - и вполне в духе Кацимбалиса. Если бы ты только слышал этих петухов, отчаянную псалтирь аттических петухов. Она снилась мне две ночи подряд. Что ж, теперь мы на пути в Миконос, мы послушали петухов Аттики с Акрополя, мы смело можем уезжать. Мне хочется, чтобы ты об этом написал - вставил в свою мозаику.

Всем привет.

Ларри

[Начато в середине мая, продолжено в конце мая 1944 г.]

Британское информационное агентство,

рю Туссум, 1, Александрия, Египет

<:>

Атмосфера здесь, в дельте, искрит, как лейденская банка; видишь ли, в обычные времена местные жители проводили по шесть месяцев в году в Европе так что запах от них столь же затхлый, а вид у них столь же замотанный, как у наших клерков. Время от времени я выдавливаю из себя стихи, темно-серые, с прослойками жира - как плохой бекон. Но запах секса и смерти в здешнем воздухе стоит так густо, что трудно дышать. Время от времени наезжают какие-то большие шишки, ничего не замечая, ничего не чувствуя, по уши погружаясь в полуденную грезу о деньгах; есть масло, есть виски и кофе по-венски. У аборигенов, наживающихся на военных поставках и спекуляциях, нездорового оттенка жирок накапливается на ягодицах и лицах. Нет, не думаю, чтобы тебе здесь понравилось. Во-первых, этот удушливый, влажный и плоский пейзаж - сколь видит глаз, ни пригорка, ни холмика, - готовый взорваться от переполняющих его костей и обветшалых обломков стертых с лица земли культур. Потом этот разваливающийся на глазах, облупленный, затхлый неаполитанский городишко с чисто левантинскими нагромождениями шелушащихся на солнышке домов. Море, плоское, грязно-коричневое и не способное даже поднять волну, трется о порт. Арабский, коптский, греческий, левантинский, французский; ни музыки, ни искусства, ни настоящего веселья. Густая среднеевропейская тоска, обшитая кружевом выпивки, "кадиллаков" и купальных кабинок на пляже. ЕДИНСТВЕННАЯ ТЕМА ДЛЯ РАЗГОВОРА - ДЕНЬГИ. Даже о любви рассуждают исключительно в финансовом ее выражении: "Так ты с ней поладил? У нее десять тысяч собственного годового дохода". Шесть сотен жирненьких миллионеров в фесках истекают потом и мечтают об очередной затяжке гашиша. И на каждом лице - крик отчаяния, одиночества и безысходности. Тот, кто сможет написать о здешних делах хотя бы одну-единственную строчку и чтобы пахло от нее человеческим духом, тот и будет - гений. <:>