Виктор Залгаллер - Быт войны

• Название: Быт войны
• Автор: Виктор Залгаллер
• Жанр: О войне

Моя мать, Татьяна Марковна Шабад-Залгаллер, сохранила переписку нашей семьи в 1941–1945 годах. На письмах стоит штамп о проверке военной цензурой. Иногда цензор вырезал или жирно замазывал тушью отдельную фразу — о голоде в Ленинграде или вшах в окопах. Была и внутренняя цензура: брат и я старались не огорчать мать. В 1972 году, передавая внуку комплект сохраненных писем, я добавил к нему приводимые здесь воспоминания. В них ничто не придумано. Фамилии подлинные. Только характеристики субъективны. Так я видел быт войны. Позже я добавил слова о неутверждении наград по дивизии летом 1942 года и внес мелкие уточнения.

С 80-летнего возраста живу в Израиле (город Реховот).

---

Из штаба армии или корпуса к нам телефон двухпроводный. Линию "запикаривают" парой трансформаторов, и по ней же работает телеграф. Телеграфистов двое.

Первый телеграфист — Маркин из Казани. Телеграфист всю жизнь, на железной дороге. Очень аккуратен. Пуглив. Единственный солдат, который предпочитал уйти в укрытие, чем поесть. В мирное время влюбился и посватался по телеграфу. Жена присылала на фронт размеры, и он шил костюмчики детям. Прием ведет на слух, в темноте, привязав жестяную баночку к аппарату. Передает с необычной скоростью и точностью. Его вызывали потом на курсы как "источник" при соревнованиях по приему.

Второй телеграфист — Канонченко. Мы зовем его "дядя Федя". Тоже железнодорожный телеграфист, но по существу — профессиональный спортсмен из украинского "Локомотива". Работал, говорит, три месяца в году, остальное на спортивных сборах. Спортсмен потомственный, и отец тренировал его с детства. Классный штангист и… спринтер. Сейчас дядя Федя седой. Но тело у него, как у всадника статуй Клодта на Аничковом мосту.

При мне это было. Лес, болотная гать. Верхом молоденький посыльный к дяде Феде: "У вас кино где-то будет?" — "Вон там. Пошли вместе". — "Конный пешему не товарищ!" — "А ты догони".

И крупный седой солдат в гимнастерке мешком и уродующих ноги обмотках летит в классическом спринтерском беге.

С имуществом телеграфа ездит двухпудовая гиря. Утром дядя Федя разминается. Вытянутая вперед рука не вздрагивает, когда кисть подбрасывает, вертит и ловит гирю. Правой, потом так же левой. Пробежка…

Полная новая телефонистка Кима, килограммов на восемьдесят, говорит: "Дядя Федя, поиграй со мной". И он отечески берет ее на руки и подкидывает. Как-то показал нам, как снимает скат какой-то дрезины с рельсов. Это за полтонны. Машину, говорит, перетяну. Поднял задок, колеса крутятся в воздухе.

После освобождения Украины пришли вести, что его дом сгорел. Жену мордовали, топилась в колодце, вынули. Угрюмый стал. Потом ему перебило ноги в автокатастрофе в Пруссии. Но оправился, работал в штабе армии.

После тяжелых боев и потерь на плацдарме за рекой Нарвой дивизия уходит на Ленинград. Село Рыбацкое. "Кто знает город?" — "Я". — "Сядешь в головную машину. Проведешь колонну на Выборгское шоссе".

В городе трамваи. На Шлиссельбургском проспекте мальчик лет 12 соскакивает с трамвая на ходу, не оглянувшись, прямо нам под машину. Она мягко вздрагивает, переезжая тело. "Не останавливайтесь. Здесь город, ему помогут. За нами едет дивизия…" Вот уже Второй Муринский проспект. С воем впереди останавливается машина милиции. Выскакивают с автоматами… Но дивизию через город мы провели. Шофер молча прячет права в сапог.

Мы в милиции. Площадь Урицкого. "Права". — "Нет". — "Почему не остановились?" — "Мне приказали". — "Кто приказал? Вы?" — "Да, я". — "Кто выпустил машину из гаража с такими тормозами?" — "Что-о-о?!" — "Ну, ладно. Но парень-то умер". Молчим.

За мной пришел мотоцикл. А шофер остался. Письмо от него: "Держали до еды. Потом отослали на Кирочную улицу в запасной автополк. Теперь вместо сорокапятки вожу по городу генерала". А машину милиция просто зажилила.

Дивизия пополняется выздоравливающими из ленинградских госпиталей.

Началась Выборгская операция. Бывший передний край проходим вторым эшелоном. Полукилометровой ширины лента черной, сожженной земли. Наш сгоревший танк. Из люка висит тело танкиста. Половина обгорела до углей, половина — розовеет белым телом.

И сосны, сосны, сосны…

Потом уже мы впереди, в боях, рывках, перебежках. 20 июня "вбегаем" в Выборг.

В домах чисто. На столах еда, чай. Ни души. В дровяном складе сдался финский снайпер. Около знаменитой статуи лося лежит мертвый финский солдат. Бомбят юнкерсы, погибла машина с людьми из отдела контрразведки. Сбили два юнкерса из трофейных "Марианн".

Хороним своих убитых.

Магазин. Боец, перегнувшись, черпает со дна бочки мед. Вымазался. Чем умыться? О прилавок отбиваем горлышки бутылок, поливаем, и он моется.

Отдыхаем, набрав из подвалов моченой брусники.

За Выборгом фиорд. Его не перешли. Потери. Свой летчик на парашюте садится между нами и финнами. Двое едут за ним на лодке. Под пулемет. Одного убило, второй привез летчика.

Генералу Радыгину дали в Ленинграде квартиру. "Кто хочет в город?" В ящиках везем из Выборга небольшой комплект мебели.

На шоссе голосует регулировщица. "Подвезите!" Подает автомат, садится, потом сходит. "Дай автомат". Прижало ящиком, тяну на себя, не идет. Перехватываю покрепче, выдергиваю, и автомат из подмышки дает очередь в небо. Хорошо, что перехватил, иначе бы себе в грудь.

Конец Кировского проспекта, на Каменном острове направо три дома. Вносим мебель. В окно выкидываем оставленные умершими в блокаду книги: справочник Хютте, Курс высшей математики…

Ночую дома. Пришла мать, не достучалась, сняли с петель дверь. Я просто по-фронтовому спал.

И снова в сторону Нарвы, на Кингисепп. По всей Псковщине нет крыш, даже сараев. Трубы пожарищ, трубы, трубы. От землянок старик и три женщины, подпирая плечами и подведя ей под живот полотенца, ведут шатающуюся от голода корову.

А потом была чистая Эстония. Почти не тронутая. Это умышленно, так нельзя случайно! Это — чтобы поссорить, разделить людей.

Дожди над просторами полей и кустов, далекие и косые на ветру. Вспоминаются есенинские строки: "Ветер мокрыми метлами чистит ивняковый помет по лугам…"

Ночью едем на машине на юг, далеко, болотом по высоким, на сваях, проложенных армейскими сапёрами, над болотом рельсам из бревен! Каждый рельс в два бревна. Площадки для разъездов. Странно до нереальности.

В небольших железных баржах дивизия переправляется через горловину Чудского озера.

В Тарту сходил поклониться университету. По городу стреляют орудия из-за реки. Ранен тяжело Шатунов.

Я схлопотал арест (облаял по телефону генерала). В качестве гауптвахты в пустом флигельке в Тарту жарю всей роте блины.

Началось большое наступление. В итоге немцы оторвались от преследования.

Идем ночью. Колонна остановилась. Стоим час. Тьма и туман. Вдали строение. Иду посмотреть. Хутор. В хлеву разведчики режут барана. Я ловлю двух кур… А часть все стоит. Рассвет. На свету все оказалось рядом. Часть останавливается, у хозяйки хутора остановился генерал. Срочно прячу убитых кур в снарядный ящик. Утро, пакуемся, несу ящик в повозку. А повозочный орет: "Это еще что? Зачем ящик?" Генерал, стоящий рядом на высоком крыльце, обернулся. Я повозочному: "Там коммутатор". Повозочный приоткрывает ящик: "Ах, какой хороший коммутатор!" Привязывает… Пронесло.

От города Тюри корпус поворачивают на Пярну. Сказали, чья дивизия первая придет, — будет "Перновская".

Идем в день по 60 километров. Все имущество, даже оружие, в телегах. На лицах полосами соль, как изморозь на окнах. Привалы в сухих канавах, ногами вверх. Жара. Ну и сентябрь!

В последний день не дошли до Пярну километров 15. "Есть машина. Кто хочет ехать вперед?" Влез.

Мы на высоком берегу, на дороге, идущей широким полем. При нас взлетает взорванный немцами мост. Видно, как удирают на мотоцикле их саперы. Рядом подъехал наш танк. Из него генерал Лященко — командир соседней 90-й дивизии — доложил, что он в Пярну. И они стали Перновские. А мы сели в лодки (их много под крутым берегом) и переплыли в город. Ловим брошенных немцами верховых лошадей. Нашли пивзавод. Прострелили из автомата бак. Попили. Остальное течет на землю. Легли в доме спать.

Идем от Пярну берегом к Риге. В лесах кучками новое немецкое обмундирование. Раздевались мобилизованные местные жители.

Появились в море немецкие корабли. Стреляют по нам. Отвечает артполк. Корабли уходят за горизонт.

Дивизия вдруг отведена в сторону. Сушим и прессуем сено. Готовим погрузочные платформы. Грузимся в вагоны. Вся 2-я ударная армия едет в Польшу.

Несколько десятков эшелонов идут друг за другом. Сверху летает регулировщик У-2, иногда сбрасывает вымпелы.

У меня связь по теплушкам всех вагонов эшелона. В одной из них играют в преферанс. "А можно мне?" — "Давай". Потом, уже за Данцигом, по телефону раздался голос: "Это ты, Залгаллер, который здорово в преферанс играл?" "Я". — "Тут на тебя наградной лист пришел. Понесу генералу, когда будет в хорошем настроении".

Впрочем, тогда наград отпустили много, а живых осталось мало. Так что мой орден не только за преферанс.

Лучшая телефонистка дивизии Алевтина Баранова. Учительница из Чебоксар. В дивизии давно. Любила Шатунова. В каске, плаще, с наградами ее снимал фоторепортер для журнала "Огонек". Рыжеватая, небольшая, стройная. Она с поразительным упорством отстаивала достоинство всех женщин. И уважали ее. Когда шли бои, она дежурила всквозную, сутками, без сна, а мы все уходили на линии.

Она мне нравилась. Уже к концу войны я сказал ей: "Давай поженимся, поедем ко мне в Ленинград". — "Что ты. Тебе Майя пишет". Когда я единственный раз на войне простудился и ехал в телеге от Мариенбурга к Мариенвердеру, она легла рядом и поцеловала меня. И все. Позже, уже после Рюгена, сказала: "И ты с немками путаешься. Эх, вы!"