Пьер Шоню - Во что я верую

• Название: Во что я верую
• Автор: Пьер Шоню
• Издательство: Русский путь
• Жанр: Религия
• Год: 1996
• ISBN: 5-85887-017-1

 Пьер Шоню (р. в 1923 году) — прославленный французский историк, автор множества капитальных работ, во многом обновивший методы своей профессии. Книга «Во что я верую» вышла в Париже в издательстве «Бернар Грассе», в одноименной серии, в которой представлены все цвета политического спектра, виднейшие имена французской интеллигенции. В данной книге, которую автор рассматривает как свой скромный вклад в апологетику, вопросы религии (христианской — и не только), а также вопросы веры вообще обсуждаются в свете достижений современной науки и, в частности, естествознания.

Книга должна найти благодарного читателя среди людей веры — церковных и внецерковных, для духовных исканий которых она, несомненно, станет существенным подспорьем. Человек яркого общественного темперамента, Пьер Шоню наверняка завоюет множество друзей среди русскоязычных читателей — особенно таких, для которых характерно активное отношение к жизни.

---

Эта машина, благодаря которой порядок и приличия бывали столь часто соблюдены при условии, что на свалку оказывались выброшенными колоритность и бесконечное структурное разнообразие живых существ и вещей, не могла не вскружить головы и не опьянить незаурядные умы, придумавшие ее. Высшей своей точки эти бредовые идеи о недвижном и ограниченном порядке достигают в естествознании между концом XVIII века и 1870–1880 годами. Никто не превзошёл Лапласа[23], торжественно твердившего, что демон, у которого хватит сноровки для того, чтобы «в некий данный момент обозреть всю вселенную, да ещё зная её законы, мог бы воссоздать все происшедшие в ней события и предсказать те, что произойдут в ней в будущем»[VII], — вплоть до ниток, из которых сплетён кружевной воротник самого прославленного академика, а также количества крупинок соли, которой заправлен его овощной суп.

Раз уж природа, видимо, находилась в подчинении у весьма успокоительной механики; раз уж всё было взаимосвязано, как при взаимодействии колеса и ремня, приводящих в движение ось; раз уж время больше не существовало, коль скоро оно сводилось к сфере повторения раз и навсегда установленных движений этой огромной машины; и если, для понимания всего этого — но каким образом? впрочем, кому бы пришло в голову спохватываться об этом? — наш ум содержал в себе, благодаря учености математиков, код, ключ и инструкцию (хотя Александр Койре[24] и объяснил — благодаря какой уловке инструкция никогда не заставляет задумываться о самом механике); и раз уж мы сами находимся в природе, — то почему бы не применить инструкцию о пользовании этой здоровенной штуковиной к нам самим? Ведь мы представляем собой колесико в этой огромной машине, наш ум — это крошечный часовой механизм, свернувшийся клубочком где-то внутри здоровенной штуковины. Дорогу стимулу! Локк[25], например, — да и Кондийяк[26] — исходил из представлений о единичном, об атоме, об ощущении. Воззвав к ощущению (вариант XVIII века) или к стимулу (вариант XIX–XX веков), воссоздать ум составит для вас не больше труда, чем для сапожника смастерить при помощи кожи и гвоздей новую подмётку. А случись вам по ходу дела запамятовать, что механику эту сварганили вы сами, а сфабрикованный вами мир и своё всячески упрощённое отражение, которое вы усмотрели в зеркале, — это всего лишь очередное воплощение тех пыхтящих и сочащихся влагой машин, которыми мы так прежде гордились, — этого теперь никто уже не заметит.

Бихевиоризм, который так возмущает Артура Кёстлера, крысоподобничество профессоров в сюртуках или в свитерах, вызывающее справедливый гнев моих друзей Пьера Поля Грассе и Реми Шовена, — это всего лишь последнее по времени воплощение начавшегося в первые годы XVII века процесса упрощения — полезного и, в течение времени t, необходимого для развития познания; одним словом, налицо — приведение к простейшему виду, упрощение, в ходе которого материя сводится до пространства, что дало возможность приспособить разработанную на этом первоначальном этапе физику кажущейся действительности к тому простому математическому инструментарию, который мы получаем в своё распоряжение с появлением математического анализа.

Декарту были нужны животные-машины, ибо животная жизнь была для него помехой. Ум он поместил по одну сторону, а материю, которую он свёл к пространству, — по другую. Французский XVII век создал понятие «общества-машины», и этот добрейший г-н Ламеттри[27], скончавшийся у короля Пруссии от расстройства пищеварения, вызванного дыней, выдвинул мысль о человекемашине. Поистине, целая программа. Ламеттри — шут гороховый, по утверждению Вольтера, вызывавший смех; но Жак Моно, трагическим образом попадающий в ряд тех, кто сводит всё к механистической стороне дела, вызывает желание заплакать.

Новорожденной науке — ее подлинное рождение относится к XVII веку — на первых порах потребовалось фантастически сильное умение упрощать, которым были наделены Декарт и Галилей, эти — да-да! — великие богословские умы, каким был и величайший среди них Ньютон, в высшей степени ученый и богослов; возникла же наука из ложных (и частично верных) гипотез, и механистические догадки обеспечили ее продвижение гигантскими шагами в течение двух с половиной веков.

Двигаясь путем, который проложило естествознание, горстка не ведающих покоя фокусников и армия зевак применили эту систему к уму. Никому не приходило в голову, что буквальное понимание их идей приводит к гибели науки и сознательной жизни, отбрасывая человечество далеко назад по сравнению с возникшей за три миллиарда триста миллионов лет до того синей водорослью, сложность которой намного превосходит, как нам начинает открываться, самый действенный из компьютеров, разработанных фирмой Control Data. Намного превзойденным оказывается «передвижение на четырех конечностях», которым Вольтер иронически грозил зевакам, бежавшим за «женевским гражданином»[28]. Впрочем, такая опасность была невелика: ведь в течение долгого времени эти светские забавы всерьез не принимал никто. Неизменно злоязычный Вольтер утверждает, что Мопертюи[29] регулярно молился; да и супруга Литтре — которому не пристало бы жаловаться на это — была набожной христианкой. Тогда как полностью механистический подход к уму становился предметом преподавания, люди, как показывает Кёстлер в своей притче, продолжали действовать в соответствии с требованиями классической психологии и начальной философии ума.

В последней четверти XIX века — от первых предположений Больцмана[30] и Гиббса[31], от гениальных догадок Планка[32] и Эйнштейна и до великого принципа неопределенности, открытого Вернером Гейзенбергом[33], — вся эта прекрасная система рушится[VIII]. На уровне элементарных частиц природа непредсказуема. У Кёстлера, с его здравым смыслом и философской жилкой, я заимствую следующую цитату из Гейзенберга: «То, что мы называем дополнительностью, вполне согласуется с картезианским дуализмом духа природы»[IX]. 3–4 стихи Главы i Книги Бытия гласят: «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош…»

Актом творения Бог дал действительно всё: бытие. судьбу, свободу. Первая песчинка неразумия всплывает вместе с теми безумными частицами, которые взрываются в начале мира — если довериться странному космогоническому видению, которое предлагают нам лауреаты Нобелевской премии, разработавшие модель (называемую стандартной, ибо отныне она — общепринятая) космогенеза, восходящего к нулевому времени абсолютного начала[X]. Природа — в непредсказуемости подробностей, ибо время существует на самом деле. Оно не есть место порядка; время — это трагическое измерение мироздания. Временная протяженность — таково измерение моего ума. Я — это та свобода, которая предаётся мучительным воспоминаниям.

Глава III Я — свобода, предающаяся воспоминаниям

Меня всегда неудержимо притягивала к себе память. Память — это цемент ума Память — хранилище нашей самобытности, память обрекает нас на головокружение, вызываемое бытием и временем. У меня, как и у вас, друг-читатель, всегда, с самого раннего детства, возникали кое-какие сложности со временем. С тех пор как первый человек плакал над первой могилой, — а погребальный обряд, с его удивительной сложностью, предполагающей некую исходную философию, возвещающую философию классическую, насчитывает 40–45 тысяч лет, — у людей возникают кое-какие сложности со временем. Других — с тех пор как мы научились охотиться — у нас на деле не возникало.

Эти единственные сложности связаны со смертью. Нам известно, что время — назовём его временной протяженностью — течет только в одном направлении… невозможно подняться вверх по течению времени, в памяти сохраняется бледное отражение пережитого мига, который я силюсь воскресить в своём сознании. Воскресить прежний миг я могу, да и то лишь в какой-то степени, только пытаясь приглушить мгновение, переживаемое мною сейчас. Вот, поистине, ключ к скрытой ненависти, которую память питает к прошлому, парадоксальным образом оказывающемуся смертоносным для настоящего и для будущего. Странную драму переживает тот человек, который может вернуть жизнь отцу и матери, только отняв дыхание у собственного ребёнка. Возможно, именно наша изменчивость заставляет нас так трагически переживать одномерность времени. В пространстве мы располагаем определённой свободой, которую мы разделяем даже с нашими отдалёнными предками, за десять миллионов лет научившимися двигаться стоя в многомерном пространстве: назад, вперёд, налево, направо, вверх, вниз, — повторяя эти движения, ошибаясь и поправляясь, имея возможность идти и возвращаться. Пространство — вид памяти. К тому же, искусства памяти, знакомые по античной риторике, придавали памяти пространственную организацию. Людей учили располагать слова и понятия, нужду в которых можно было при желании удовлетворять немедленно, в воображаемых рамках некоего архитектурного пространства, где колоннам, стенам, камням и углам следовало вызывать в памяти слова и синтаксические группы, чья взаимосвязь должна была улавливаться благодаря широкому обзору местности, общие очертания которой были бы предварительно запечатлены в сознании.